Чарская Лидия Алексеевна - Записки маленькой гимназистки

дети, - произнесла она, обращаясь к Нине, Жоржу и Толе.

   И, взяв младших за руки, вывела их из кладовой.

   На минуту в кладовую заглянула Жюли. У нее было совсем уже бледное, взволнованное лицо, и губы ее дрожали, точь-в-точь как у Толи.

   Я взглянула на нее умоляющими глазами.

   - Жюли! - вырвалось из моей груди. - Ведь ты знаешь, что я не виновата. Скажи же это.

   Но Жюли ничего не сказала, повернулась на одной ножке и исчезла за дверью.

   В ту же минуту Матильда Францевна высунулась за порог и крикнула:

   - Дуняша! Розог!

   Я похолодела. Липкий пот выступил у меня на лбу. Что-то клубком подкатило к груди и сжало горло.

   Меня? Высечь? Меня - мамочкину Леночку, которая была всегда такой умницей в Рыбинске, на которую все не нахваливались?.. И за что? За что?

   Не помня себя я кинулась на колени перед Матильдой Францевной и, рыдая, покрывала поцелуями ее руки с костлявыми крючковатыми пальцами.

   - Не наказывайте меня! Не бейте! - кричала я исступленно. - Ради Бога, не бейте! Мамочка никогда не наказывала меня. Пожалуйста. Умоляю вас! Ради Бога!

   Но Матильда Францевна и слышать ничего не хотела. В ту же минуту просунулась в дверь рука Дуняши с каким-то отвратительным пучком. Лицо у Дуняши было все залито слезами. Очевидно, доброй девушке было жаль меня.

   - А-а, отлично! - прошипела Матильда Францевна и почти вырвала розги из рук горничной. Потом подскочила ко мне, схватила меня за плечи и изо всей силы бросила на один из сундуков, стоявших в кладовой.

   Голова у меня закружилась сильнее... Во рту стало горько, и как-то холодно зараз. И вдруг...

   - Не смейте трогать Лену! Не смейте! - прозвенел над моей головой чей-то дрожащий голос.

   Я быстро вскочила на ноги. Точно что-то подняло меня. Передо мной стоял Толя. По его детскому личику катились крупные слезы. Воротник курточки съехал в сторону. Он задыхался. Видно, что мальчик спешил сюда сломя голову.

   - Мадемуазель, не смейте сечь Лену! - кричал он вне себя. - Лена сиротка, у нее мама умерла... Грех обижать сироток! Лучше меня высеките. Лена не трогала Фильку! Правда же не трогала! Ну, что хотите сделайте со мною, а Лену оставьте!

   Он весь трясся, весь дрожал, все его тоненькое тельце ходуном ходило под бархатным костюмом, а из голубых глазенок текли все новые и новые потоки слез.

   - Толя! Сейчас же замолчи! Слышишь, сию же минуту перестань реветь! - прикрикнула на него гувернантка.

   - А вы не будете Лену трогать? - всхлипывая, прошептал мальчик.

   - Не твое дело! Ступай в детскую! - снова закричала Бавария и взмахнула надо мною отвратительным пучком прутьев.

   Но тут случилось то, чего не ожидали ни я, ни она, ни сам Толя: глаза у мальчика закатились, слезы разом остановились, и Толя, сильно пошатнувшись, изо всех сил грохнулся в обмороке на пол.

   Поднялся крик, шум, беготня, топот.

   Гувернантка бросилась к мальчику, подхватила его на руки и понесла куда-то. Я осталась одна, ничего не понимая, ни о чем не соображая в первую минуту. Я была очень благодарна милому мальчику за то, что он спас меня от позорного наказания, и в то же время я готова была быть высеченной противной Баварией, лишь бы Толя остался здоров.

   Размышляя таким образом, я присела на край сундука, стоявшего в кладовой, и сама не знаю как, но сразу заснула, измученная перенесенными волнениями.

  

  

  

   - Тс! Ты не спишь, Леночка?

   Что такое? Я в недоумении открываю глаза. Где я? Что со мною?

   Лунный свет льется в кладовую через маленькое окошко, и в этом свете я вижу маленькую фигурку, которая тихо прокрадывается ко мне.

   На маленькой фигурке длинная белая сорочка, в каких рисуют ангелов, и лицо у фигурки - настоящее лицо ангелочка, беленькое-беленькое, как сахар. Но то, что фигурка принесла с собою и протягивала мне своей крошечной лапкой, никогда не принесет ни один ангел. Это что-то - не что иное, как огромный кусок толстой ливерной колбасы.

   - Ешь, Леночка! - слышится мне тихий шепот, в котором я узнаю голосок моего недавнего защитника Толи. - Ешь, пожалуйста. Ты ничего еще не кушала с обеда. Я подождал, когда они все улягутся, и Бавария также, пошел в столовую и принес тебе колбасу из буфета.

   - Но ведь ты был в обмороке, Толечка! - удивилась я. - Как же тебя пустили сюда?

   - Никто и не думал меня пускать. Вот смешная девочка! Я сам пошел. Бавария уснула, сидя у моей постели, а я к тебе... Ты не думай... Ведь со мной часто это случается. Вдруг голова закружится, и - бух! Я люблю, когда со мною это бывает. Тогда Бавария пугается, бегает и плачет. Я люблю, когда она пугается и плачет, потому что тогда ей больно и страшно. Я ее ненавижу, Баварию, да! А тебя... тебя... - Тут шепот оборвался разом, и вмиг две маленькие захолодевшие ручонки обвили мою шею, и Толя, тихо всхлипывая и прижимаясь ко мне, зашептал мне на ухо: - Леночка! Милая! Добрая! Хорошая! Прости ты меня, ради Бога... Я был злой, нехороший мальчишка. Я тебя дразнил. Помнишь? Ах, Леночка! А теперь, когда тебя мамзелька выдрать хотела, я разом понял, что ты хорошая и ни в чем не виновата. И так мне жалко тебя стало, бедную сиротку! - Тут Толя еще крепче обнял меня и разрыдался навзрыд.

  

   Я нежно обвила рукою его белокурую головку, посадила его к себе на колени, прижала к груди. Что-то хорошее, светлое, радостное наполнило мою душу. Вдруг все стало так легко и отрадно в ней. Мне казалось, что сама мамочка посылает мне моего нового маленького друга. Я так хотела сблизиться с кем-нибудь из детей Икониных, но в ответ от них получала одни только насмешки и брань. Я охотно бы все простила Жюли и подружилась с нею, но она оттолкнула меня, а этот маленький болезненный мальчик сам пожелал приласкать меня. Милый, дорогой Толя! Спасибо тебе за твою ласку! Как я буду любить тебя, мой дорогой, милый!

   А белокуренький мальчик говорил между тем:

   - Ты прости мне, Леночка... все, все... Я хоть больной и припадочный, а все же добрее их всех, да, да! Кушай колбасу, Леночка, ты голодна. Непременно кушай, а то я буду думать, что ты все еще сердишься на меня!

   - Да, да, я буду кушать, милый, милый Толя! И тут же, чтобы сделать ему удовольствие, я разделила пополам жирную, сочную ливерную колбасу, одну половину отдала Толе, а за другую принялась сама.

   В жизни моей никогда не ела я ничего вкуснее! Когда колбаса была съедена, мой маленький друг протянул мне ручонку и сказал, робко поглядывая на меня своими ясными глазками:

   - Так помни же, Леночка, Толя теперь твой друг!

   Я крепко пожала эту запачканную ливером ручонку и тотчас же посоветовала ему идти спать.

   - Ступай, Толя, - уговаривала я мальчика, - а то явится Бавария...

   - И не посмеет ничего сделать. Вот! - прервал он меня. - Ведь папа раз и навсегда запретил ей волновать меня, а то у меня от волнения случаются обмороки... Вот она и не посмела. А только я все-таки пойду спать, и ты иди тоже.

   Поцеловав меня, Толя зашлепал босыми ножонками по направлению к двери. Но у порога он остановился. По лицу его промелькнула плутоватая улыбка.

   - Спокойной ночи! - сказал он. - Иди и ты спать. Бавария давно уж заснула. Впрочем, и совсем она не Бавария, - прибавил он лукаво. - Я узнал... Она говорит, что она из Баварии родом. А это неправда... Из Ревеля она... Ревельская килька... Вот она кто, мамзелька наша! Килька, а важничает... ха-ха-ха!

   И, совсем позабыв о том, что Матильда Францевна может проснуться, а с нею и все в доме, Толя с громким хохотом выбежал из кладовой.

   Я тоже следом за ним отправилась в свою комнату.

   От ливерной колбасы, съеденной в неурочный час и без хлеба, у меня во рту оставался неприятный вкус жира, но на душе у меня было светло и радостно. В первый раз со смерти мамочки у меня стало весело на душе: я нашла друга в холодной дядиной семье.

  

  

  

   На следующее утро, лишь только я проснулась, как в комнату ко мне вбежала Дуняша.

   - Барышня! Сюрприз вам! Скорее одевайтесь и ступайте в кухню, пока мамзель еще не одевшись. Гости к вам! - добавила она таинственно.

   - Гости? Ко мне? - удивилась я. - Кто же?

   - А вот догадайтесь! - усмехнулась она лукаво, и тотчас же лицо ее приняло грустное выражение. - Жаль мне вас, барышня! - проговорила она и потупилась, чтобы скрыть слезы.

   - Жаль меня? Почему, Дуняша?

   - Известно почему. Обижают вас. Вот давеча Бавария... то бишь Матильда Францевна, - наскоро поправила себя девушка, - как на вас накинулась, а? Розог еще потребовала. Хорошо, что барчук вступился. Ах вы, барышня горемычная моя! - заключила добрая девушка и неожиданно обняла меня. Потом быстро смахнула передником слезы и произнесла снова веселым голосом: - А все же одевайтесь скорее. Потому сюрприз вас на кухне ждет.

   Я заторопилась, и в каких-нибудь двадцать минут была причесана, умыта и помолилась Богу.

   - Ну, идемте! Только, чур! Будьте поаккуратнее. Меня не выдавать! Слышите? Мамзель на кухню ходить, сами знаете, не дозволяет. Так вы поаккуратнее! - весело шептала мне по пути Дуняша.

   Я обещала быть "поаккуратнее" и сгорая от нетерпения и любопытства побежала на кухню.

   Вот и дверь, запятнанная жиром... Вот я широко распахиваю ее - и... И правда сюрприз. Самый приятный, какого я и не ожидала.

   - Никифор Матвеевич! Как я рада! - вырвалось у меня радостно.

   Да, это был Никифор Матвеевич в новеньком, с иголочки кондукторском кафтане, в праздничных сапогах и новом поясе. Должно быть, он умышленно принарядился получше, прежде чем прийти сюда. Около моего старого знакомого стояли хорошенькая быстроглазая девочка моих лет и высокий мальчик с умным, выразительным лицом и глубокими темными глазами.

   - Здравствуйте, милая барышня, - приветливо произнес, протягивая мне руку, Никифор Матвеевич, - вот и снова свиделись. Я вас как-то случайно на улице встретил, когда вы с вашей гувернанткой и сестрицей в гимназию шли. Проследил, где вы живете, - и вот к вам и нагрянул. И Нюрку с Сергеем знакомиться привел. Да и напомнить вам, кстати, что стыдно друзей забывать. Обещались приехать к нам и не приехали. А еще у дяденьки лошади свои. Могли бы когда попросить к нам проехаться? А?

   Что я могла ему ответить? Что я не только не могу попросить дать мне прокатиться, но и пикнуть не смею в доме дяди?

   К счастью, меня выручила хорошенькая Нюрочка.

   - А я такой точно и представляла себе вас, Леночка, когда мне про вас тятя рассказывал! - произнесла она бойко и чмокнула меня в губы.

   - И я тоже! - вторил ей Сережа, протягивая мне руку.

   Мне разом стало хорошо и весело с ними. Никифор Матвеевич присел на табурет у кухонного стола, Нюра и Сережа - подле него, я перед ними - и мы заговорили все разом. Никифор Матвеевич рассказывал, как по-прежнему катается на своем поезде от Рыбинска до Питера и обратно, что в Рыбинске мне все кланяются - и дома, и вокзал, и сады, и Волга, Нюрочка рассказывала, как ей легко и весело учиться в школе, Сережа хвастал, что скоро окончит училище и пойдет учиться к переплетчику переплетать книги. Все они были так дружны между собою, такие счастливые и довольные, а между тем это были бедняки, существовавшие на скромное жалованье отца и жившие где-то на окраине города в маленьком деревянном домике, в котором, должно быть, холодно и сыро подчас.

   Я невольно подумала, что есть же счастливые бедняки, в то время когда богатые дети, которые не нуждаются ни в чем, как, например, Жорж и Нина, ничем никогда не бывают довольны.

   - Вот, барышня, когда соскучитесь в богатстве да в холе, - словно угадав мои мысли, произнес кондуктор, - то к нам пожалуйте. Очень рады будем вас видеть...

   Но тут он внезапно оборвал свою речь. Стоявшая у дверей настороже Дуняша (кроме нас и нее никого не было в кухне) отчаянно замахала руками, делая нам какой-то знак. В ту же минуту дверь растворилась, и Ниночка в своем нарядном белом платьице с розовыми бантами у висков появилась на пороге кухни.

   С минуту она стояла в нерешительности. Потом презрительная улыбка скривила ее губы, она прищурила глазки по своему обыкновению и протянула насмешливо:

   - Вот как! У нашей Елены мужики в гостях! Нашла себе общество! Хочет быть гимназисткой и водить знакомство с какими-то мужиками... Нечего сказать!

   Мне стало ужасно стыдно за мою двоюродную сестру, стыдно перед Никифором Матвеевичем и его детьми.

   Никифор Матвеевич молча окинул взглядом белокурую девочку, с брезгливой гримаской смотревшую на него.

   - Ай-ай, барышня! Видно, мужиков вы не знаете, что гнушаетесь ими, - произнес он, укоризненно качая головою. - Мужика сторониться стыдно. Он и пашет, и жнет, и молотит на вас. Вы, конечно, не знаете этого, а жаль... Такая барышня - и такой несмышленочек. - И он чуть-чуть насмешливо улыбнулся.

   - Как вы смеете грубить мне! - вскричала Нина и топнула ножкой.

   - Не грублю я, а вас жалею, барышня! За недоумок жалею вас... - ласково ответил ей Никифор Матвеевич.

   - Грубиян. Я маме пожалуюсь! - вышла из себя девочка.

   - Кому угодно, барышня, я ничего не боюсь. Я правду сказал. Вы меня обидеть хотели, назвав мужиком, а я вам доказал, что добрый мужик иной куда лучше сердитой маленькой барышни...

   - Не смейте говорить так! Противный! Не смейте! - выходила из себя Нина и вдруг с громким плачем бросилась из кухни в комнаты.

   - Ну, беда, барышня! - вскричала Дуняша. - Теперь они мамаше побежали жаловаться.

   - Ну и барышня! Я бы с ней и знаться не хотела! - неожиданно вскричала Нюра, все время безмолвно наблюдавшая эту сцену.

   - Молчи, Нюрка! - ласково остановил ее отец. - Что ты смыслишь... - И вдруг неожиданно, положив мне на голову свою большую рабочую руку, он ласково погладил мои волосы и произнес: - И впрямь горемычная вы сиротинка, Леночка. С какими детьми вам приходится якшаться. Ну, да потерпите, никто, как Бог... А невмоготу будет - помните, друзья у вас есть... Адресок наш не потеряли?

   - Не потеряла, - шепнула я чуть слышно.

   - Непременно приходи к нам, Леночка, - неожиданно произнесла Нюра и крепко поцеловала меня, - я тебя так полюбила по тятиным рассказам, так полю...

   Она не докончила своей фразы - как раз в эту минуту в кухню вошел Федор и произнес, делая строгое лицо:

   - Барышня Елена Викторовна, к генеральше пожалуйте. - И широко распахнул передо мной дверь.

   Я наскоро попрощалась с моими друзьями и отправилась к тете. Сердце мое, не скрою, сжималось от страха. Кровь стучала в висках.

   Тетя Нелли сидела перед зеркалом в своей уборной, и старшая горничная Матреша, у которой Дуняша состояла в помощницах, причесывала ей голову.

   На тете Нелли был надет ее розовый японский халат, от которого всегда так хорошо пахло духами.

   При виде меня тетя сказала:

   - Скажи мне на милость, кто ты, Елена, племянница твоего дяди или кухаркина дочка? В каком обществе Ниночка застала тебя на кухне! Какой-то мужик, солдат, с ребятами такими же, как он... Бог знает что! Тебя простили вчера в надежде, что ты исправишься, но исправляться, как видно, ты не желаешь. В последний раз повторяю тебе: веди себя как следует и будь благонравной, иначе...

   Тетя Нелли говорила еще долго, очень долго. Ее серые глаза смотрели на меня не сердито, но так внимательно-холодно, точно я была какая-то любопытная вещица, а не маленькая Лена Иконина, ее племянница. Мне стало даже жарко под этим взглядом, и я была очень довольна, когда тетя наконец отпустила меня.

   У порога за дверью я слышала, как она сказала Матреше:

   - Передайте Федору, чтобы он гнал этого, как его, кондуктора и его ребят, если не хочет, чтобы мы позвали полицию... Маленькой барышне не место быть в их обществе.

   "Гнать Никифора Матвеевича, Нюрочку, Сережу!" Глубоко обиженная направилась я в столовую. Еще не доходя до порога, я услышала крики и спор.

   - Фискалка! Фискалка! Ябедница! - кричал, выходя из себя, Толя.

   - А ты дурачок! Малыш! Неуч!..

   - Так что ж! Я маленький, да знаю, что сплетничать - гадость! А ты на Леночку маме насплетничала! Фискалка ты!

   - Неуч! Неуч! - пищала, выходя из себя, Ниночка.

   - Молчи, сплетница! Жорж, ведь у вас в гимназии за это проучили бы здорово, а? Так бы "разыграли", что только держись! - обратился он за поддержкой к брату.

   Но Жорж, который только что напихал полный рот бутербродами, промычал что-то непонятное в ответ.

   В эту минуту я вошла в столовую.

   - Леночка, милая! - кинулся Толя ко мне навстречу.

   Жорж даже привскочил на стуле при виде, как ласковый ребенок целует и обнимает меня.

   - Вот так штукенция! - протянул он, делая большие глаза. - Собачья дружба до первой кости! Остроумно!

   - Ха-ха-ха! - звонко рассмеялась Ниночка. - Вот именно - до первой кости...

   - Робинзон и Пятница! - вторил ей старший брат.

   - Не смей браниться! - вышел из себя Толя. - Сам-то ты противная Среда...

   - Ха-ха-ха! Среда! Нечего сказать, остроумно! - заливался Жорж, добросовестно напихавши себе рот бутербродами.

   - Пора в гимназию! - произнесла неслышно появившаяся на пороге Матильда Францевна.

   - А все-таки не смей браниться, - погрозил Толя крошечным кулачком брату. - Ишь ты, Пятницей назвал... Какой!

   - Это не брань, Толя, - поспешила я объяснить мальчику, - это такой дикий был...

   - Дикий? Я не хочу быть диким! - снова заартачился мальчуган. - Не хочу, не хочу... Дикие - голые ходят и ничего не моют. Людское мясо едят.

   - Нет, это был совсем особенный дикий, - поясняла я, - он не ел людей, он был верным другом одного матроса. Про него рассказ есть. Хороший рассказ. Я тебе почитаю его когда-нибудь. Мне его мама читала, и книжка у меня есть... А теперь до свидания. Будь умником. Мне в гимназию надо.

   И, крепко поцеловав мальчика, я поспешила за Матильдой Францевной в прихожую одеваться.

   Там к нам присоединилась Жюли. Она была какая-то растерянная сегодня и избегала встречаться со мною глазами, точно ей было стыдно чего-то.

  

  

  

   Шум, крик, визг и суматоха царили в классе у младших. Классной дамы не было, и девочки, предоставленные сами себе, подняли возню.

   Черненькая Ивина вбежала на кафедру и, стуча по столу линейкой, кричала во весь голос:

   - Так помните: травить Яшку сегодня же!

   - Травить! Травить! - эхом отозвались сразу несколько голосов.

   - Что вы, мадамочки! Разве это можно? - робко прозвучали голоса трех-четырех учениц, считавшихся самыми прилежными и благонравными из всего класса.

   - Ну уж вы, тихони, молчите! - напустилась на них рыженькая Рош. - Не смейте идти против класса! Это гадость! Слышите ли, все должны дружно действовать и травить Яшку, все до одной. А кто не станет делать этого, пускай убирается от нас. Да!

   Глаза Толстушки, как звали Женю Рош ее подруги, ярко разгорелись, щеки пылали.

   Тихони как-то разом смолкли и присмирели. Одна из них, Тиночка Прижинцова, высокая бледная девочка, первая ученица младшего класса, неторопливо поднялась со своего места и сказала, обращаясь к Рош:

   - Ты напрасно горячишься, Толстушка, раз всем классом решено травить Яшку, мы не можем отстать от класса. Только надо придумать, чем его травить...

   - О, я уже выдумала! - торжествующе произнесла хорошенькая Ивина. - Сегодня нам задана басня "Демьянова уха"... Да?

   - Да, да! - отвечал ей весь класс хором.

   - Отлично. А мы, то есть каждая из нас, будем отвечать другую басню. И что бы ни говорил Яшка, как бы ни ругался и ни выходил из себя, мы будем отвечать не "Демьянову уху", а то, что каждая хочет. Идет?

   - Идет! Идет! Прекрасно придумала! Отлично! - снова закричали девочки.

   Некоторые из них даже захлопали в ладоши и запрыгали от удовольствия.

   Я сидела на своем месте и с удивлением прислушивалась к тому, что происходило вокруг меня. Я понимала только одно: что тридцать маленьких глупых девочек хотят раздразнить, извести одного взрослого, большого, умного человека, и вдобавок - учителя. Мне хотелось встать и сказать им, как все это нехорошо, гадко, нечестно, но - увы! - это было уже поздно. Дверь отворилась, и в класс вошел сам Василий Васильевич Яковлев, учитель русского языка.

   Он был в хорошем настроении, потому что с удовольствием потирал свои красные с холода руки и поглядывал на нас добрыми через очки глазами.

   Бедный Яковлев! Если бы он знал, что замышляли проделать с ним тридцать злых, бессердечных девочек!

   - Холодно, девицы! Ну и денек! - произнес он, оглядывая класс. - Небось нащипало вам нос и щеки, пока из дому бежали в гимназию, а? Но "девицы" хранили упорное молчание. Тогда Яковлев понял, что класс приготовился воевать, и сразу изменил свое обращение.

   - Госпожа Ивина! - послышался его резкий голос, совсем иной, нежели тот, которым он разговаривал с нами за минуту до этого. - Извольте прочесть заданное!

   Хорошенькая Ляля Ивина быстро поднялась со своего места и громко, отчетливо произнесла на весь класс:

   - "Демьянова уха", басня Крылова.

   - Отлично-с! Ну-с, отвечайте басню.

   - Хорошо! - так же бодро отчеканила Ляля и начала, предварительно откашлявшись:

   - Довольно! Довольно! - неистово замахал руками учитель. - Вы сами не понимаете, что говорите сейчас. Госпожа Рош, отвечайте басню... Госпожа Ивина, садитесь и придите в себя. Вы нездоровы, должно быть, и это избавит вас от единицы.

   Ивина уселась на свое место, обводя класс торжествующими глазами, а вместо нее поднялась Женя Рош.

   пропищала она тоненьким-претоненьким голоском.

   У учителя глаза стали вдруг круглыми, как орехи. Он смотрел то на толстушку Рош, то на классный журнал. Наконец, очевидно, смекнув, в чем дело, он покраснел и, махнув рукою Рош, чтобы она садилась, поставил ей крупную единицу...

   - Стыдно школьничать! - произнес он строго. - Но вы обе на дурном счету, поэтому с вас и взятки гладки, как говорится... Госпожа Прижинцова, потрудитесь прочесть вы "Демьянову уху", - обратился он к первой ученице класса.

   Танюша поднялась вся красная со своего места. Ей не хотелось огорчать Яковлева и получать дурную отметку в классном журнале, и в то же время она не смела идти против класса. Слезы стояли у нее на глазах, когда она начала, захлебываясь и волнуясь.

   - "Демьянову уху", "Демьянову уху" прошу читать, а не "Мартышку и очки"! - закричал не своим голосом учитель. - Да что вы, извести меня поклялись все, что ли? И это вы! Прижинцова! Первая ученица, моя гордость! - произнес он дрожащим от волнения и гнева голосом. - На вас-то уж я надеялся! Ну... да уж... садитесь, - присовокупил Василий Васильевич с горечью; и новая единица прочно воцарилась в клеточке журнала.

   - Степановская... Рохель... Мордвинова... Шмидт... - сердито вызывал девочек Яковлев, и каждая из них говорила всевозможные басни, только не ту, которую требовал учитель, - не "Демьянову уху", заданную на сегодня.

   За черноглазой и черноволосой Сарой Рохель поднялась Жюли и начала, дерзко глядя в самые глаза учителя:

   - Молчать! - прервал Жюли грозным голосом учитель и изо всей силы ударил кулаком по столу.

   И вдруг его глаза встретились с моими. Я увидела столько гнева и в то же время тоски в его обычно добрых глазах, что невольно подалась вперед, желая его утешить.

   - А-а, - произнес Василий Васильевич, - госпожа Иконина-вторая, про вас я чуть не забыл... Отвечайте басню!

   Я медленно поднялась и, встав у парты, начала:

   Я не знаю, жаль ли мне было замученного классом учителя или совести не хватило следовать примеру моих подруг, но я читала ту именно басню, которая была задана нам на сегодня и которую я знала отлично. И чем дальше читала я, тем больше прояснялось хмурое, недовольное лицо учителя и тем ласковее сияли под очками его печальные и гневные до этого глаза.

   - Отлично, Иконина! Спасибо! Успокоили старика... - произнес Василий Васильевич, когда я кончила. - А про вас всех, - обратился он к классу, - будет доложено начальнице.

   И, говоря это, он обмакнул перо в чернила и вывел крупную 5 - лучшую отметку - в журнальной клеточке против моей фамилии.

   Лишь только прозвучал звонок и учитель вышел из класса, девочки повскакали со своих мест и окружили меня.

   - Изменница! - кричала одна.

   - Шпионка! - вторила ей другая.

   - Дрянная! - пищала третья.

   - Вон ее! Не хотим шпионку! Прочь из класса! Вон, сию же минуту вон!

   Вокруг меня были грозящие, искаженные до неузнаваемости лица; детские глазки горели злыми огоньками; голоса звучали хрипло, резко, крикливо.

   - Если бы мы были мальчиками, мы бы "разыграли" тебя! - кричала Ляля Ивина, подскакивая ко мне и грозя пальцем перед самым моим носом.

   - Да, да, "разыграли" бы! - вторила ей высокая рыжая Мордвинова. - У! Как разыграли б, а теперь только можем прогнать тебя. Вон!

   И она толкнула меня, пребольно ущипнув за Руку.

   Горбунья Жюли одна из всех не кричала и не суетилась. Но я видела, как зло сверкали ее глаза, устремленные куда-то мимо меня в стену, и как она яростно кусала свои тонкие губы. В ту же минуту кто-то схватил меня под одну руку, кто-то под другую, и меня потащили к дверям.

   Я не помню хорошо, как я шла по коридору и даже шла ли я или нет, и только опомнилась, оставшись одна в большой мрачной комнате, заставленной шкалами.

   Очевидно, злые девчонки притащили меня в гимназическую библиотеку и заперли в ней дверь на задвижку снаружи. По крайней мере, когда я подошла к двери, желая открыть ее, она не поддавалась.

   - Мамочка! Милая мамочка! Ты видишь, что они делают со мною, и у дяди, и здесь! - прошептала я, с тоскою сжимая руки, и залилась слезами.

   Мне так живо припомнилась счастливая жизнь в Рыбинске под крылышком у моей мамочки, без забот и волнений... Такая чудесная жизнь!

   И, крепко стиснув голову руками, я бросилась на одно из кресел, стоявших в библиотеке, и глухо зарыдала.

   - Ах, если бы только явилась какая-нибудь добрая фея и помогла мне, как помогла в сказке Сандрильоне ее крестная, - повторяла я сквозь рыдания, - явилась бы, тронула меня волшебной палочкой по плечу - и все бы стало по-старому: мамочка была бы жива, и мы бы по-прежнему жили в Рыбинске, и я бы училась под ее руководством, а не в этой противной гимназии, где такие злые-злые девочки, которые так мучают меня! Ах, если бы только добрые феи существовали на земле! Добрые феи и волшебные палочки!..

   И только что я успела подумать это, как ясно почувствовала прикосновение волшебной палочки к моему плечу. Я тихо вскрикнула и подняла голову. Но не златокудрая фея в золотом одеянии стояла передо мной, а красивая, стройная девочка лет пятнадцати или шестнадцати, с чудесными черными локонами, небрежно распущенными по плечам, в коричневом форменном платье и черном фартуке.

   Она ласково обняла меня и спросила:

   - О чем ты плачешь, девочка?

   Я взглянула в ее тонко очерченное личико, в ее немного грустные черные глаза и вдруг неожиданно кинулась к ней на шею и, громко всхлипывая на всю комнату, проговорила:

   - Ах, я очень, очень несчастна! Ах, почему вы не фея и не можете помочь мне!

   - Бедная девочка, бедная маленькая девочка! Как мне жаль тебя! - проговорила она печально. - Я действительно не фея, а только Симолинь... графиня Анна Симолинь. Но я постараюсь успокоить тебя и помочь тебе чем могу. Расскажи мне твое горе, малютка!

   И говоря это, она нежно посадила меня к себе на колени, притянула к себе и, приглаживая своей ручкой мои волосы, ждала, когда я расскажу ей мое горе.

   И я рассказала ей все. И про мамочку, и про Рыбинск, и про дядину семью, и про злых девочек...

   Она слушала меня очень внимательно и поминутно менялась в лице. Когда я ей рассказывала про смерть мамочки, она сделалась вся белая как снег, а когда я передавала ей, как злая Бавария хотела меня высечь, молоденькая графиня вся покраснела, как пион, и топнула ногою.

   Когда я кончила мой недолгий рассказ, Анна крепко обняла меня и сказала:

   - Мне особенно жаль тебя, потому что в твои годы у меня тоже умерла мама. Но я была все-таки счастливее тебя: у меня остался папа, который очень, очень любит меня и делает все, что я его ни попрошу. А у тебя никого нет, бедная, бедная девочка! Хочешь, я буду твоим другом? Да? Когда у тебя будет горе, приди сюда. Только чтобы злые девчонки не знали, что ты дружна со мною, а то они будут еще хуже дразнить и мучить тебя. В гимназии нашей есть правило, которое запрещает девочкам маленьких классов дружить со старшими... Но если тебе уж очень тяжело будет, ты обвяжи платком руку и выйди в перемену между двумя уроками в коридор. Я тогда буду знать, что ты вызываешь меня сюда, в библиотеку... Согласна?

   - Еще бы! - вскричала я радостным голосом и крепко-крепко поцеловала мою новую знакомую.

   - Да, я и забыла самое важное! Как тебя зовут, девочка? - спросила молоденькая графиня.

   - Еленой меня зовут у дяди, а мамочка... - начала я и запнулась.

   - Как звала тебя твоя мамочка? - заинтересовалась юная графиня.

   - Ленушей, - тихо, чуть слышно проронила я.

   - Ну, и я буду звать тебя Ленушей! Хорошо. А теперь до свидания, Ленуша! - произнесла она ласково и крепко обняла меня. - Ступай в класс и не обращай внимания на злых девчонок. Они скоро поймут, как были не правы с тобой. Прощай!

   И еще раз поцеловав меня, графиня Анна быстро пошла к двери. Я долго смотрела ей вслед, до тех пор пока ее стройная, высокая фигурка не скрылась в коридоре. В какие-нибудь четверть часа я успела полюбить эту красивую, добрую девочку так, как никого еще не любила после мамочки.

   Теперь моя жизнь в гимназии не казалась мне такой печальной и пустой: я приобрела друга, который обещал скрашивать мне мои горькие минуты, и я чувствовала, что эта черненькая Анна любит меня, точно родную сестру.

  

  

  

   Приближалось Рождество. Худо ли, хорошо ли, но я уже прожила около трех месяцев в доме дяди. В эти три месяца жизнь моя нимало не изменилась: так же приходилось мне терпеть от злых выходок Ниночки и Жюли, хотя последняя как-то меньше задевала меня со дня гибели Фильки, и издевательства Жоржа, считавшего вполне естественным, чтобы девочки терпели гонения от мальчиков, и наказания Баварии, или "ревельской кильки", как с того злополучного дня прозвал ее Толя. Сечь меня она, однако, больше не собиралась - вероятно, чтобы не повторился прежний припадок у Толи. С последним мы были теперь неразлучны. В свободное от уроков время я прочла ему "Робинзона Крузо". Познакомившись с этой интересной повестью, мой двоюродный братишка решил, что Пятница действительно совсем особенный дикий, и решил с этих пор быть моим Пятницей.

   В гимназии дело обстояло так же, как и в день злополучного чтения басен. Девочки поминутно нападали на меня - то та, то другая. Только Жюли теперь как бы не замечала меня. По крайней мере, когда мы встречались глазами, она потупляла свои, поджимала губы и делала вид, что меня не видит совершенно. Зато графиня Анна каждую свободную минуту виделась со мною. Каким-то чудом девочки не замечали нашего знакомства и свиданий в библиотеке.

   Ах, что это были за свидания! Анна, несмотря на свою молодость (ей было не больше пятнадцати), объездила полмира со своим отцом. Они были очень богаты и могли путешествовать все свободное время. Отец Анны был очень важный сановник и зимою имел очень много работы. Зато летом они с Анной каждый год ездили за границу. Как любила эти поездки с отцом молоденькая графиня!

   Я благодаря ее рассказам (а рассказывать Анна умела мастерски) узнала и про египетские пирамиды, в которых древние египтяне хоронили своих царей, или фараонов, и про Эйфелеву башню, самую высокую башню в мире, и про Адриатическое море, вечно теплое и вечно голубое...

   В короткие минуты встреч Анна делилась со мною всем, что сама знала, и, Боже мой, как я любила эти встречи, как любила милую, дорогую Анну!

  

   - Ну, детвора, через два дня плясать будем, - говорил перед кануном сочельника дядя, входя в зал в послеобеденное время, когда мы все, чинно рассевшись подле Баварии, слушали рассказ о том, как один неблагонравный мальчик набил шишку на носу другому, благонравному, и как в награду пострадавшему мать дала черносливу, а неблагонравного драчуна поставила в угол... История была прескучная, но мы должны были ее слушать, потому что уроков учить не полагалось, так как занятия в гимназии прекратились и нас распустили на рождественские каникулы по домам.

   Дядя был в отличном настроении; он только что приехал откуда-то и внес с собою струю свежего морозного воздуха и белые снежинки, не успевшие растаять на усах и бороде.

   Толя первый вскочил со своего места, за ним - Нина, за Ниной - Жорж и за Жоржем - Жюли.

   Надо сказать, что дядя любил всех своих детей одинаково и не делал различия между хорошенькой Ниночкой и горбуньей Жюли. Но он редко бывал дома и, занятый службой, не мог много времени посвящать детям.

   - Папа, - кричала Жюли, - непременно пригласи на елку Ивину, Рош, Мордвинову и Рохель! Это мои лучшие подруги...

   - Ну вот еще! - процедил Жорж. - Очень нужно! Лучше, папа, гимназистов позови: Валюка, Ростовцева, Чернявина, Ясвоина, Котикова, Мухина, Дронского, Скворцова... а то - что девчонок! Ей-богу! Они только пищат и кривляются: "Ах, какой бантик! Ах, прелесть кушак! Ах, восторг ленточка!" Кудах-тах-тах, кудах-тах-тах! Курицы - и только! Остроумно!

   Дядя смеялся.

   - Всех позовем, всем места хватит... А тебе, Леночка, кого пригласить хочется, а? - обратился он неожиданно ко мне.

   Я смутилась.

   - Может быть, из подруг кого хочешь? - поглаживая меня по голове, ласково спрашивал он.

   - У меня нет подруг, дядя! - чуть слышно произнесла я.

   - Как! Никого нет в классе, кто бы подружился с тобою?

   - Нет, дядя!

   - Ну а так у тебя помимо гимназии разве нет подруг?

   Я задумалась на минуту. "Пригласить графиню Анну?" - мелькнуло в моей голове.

   Но тут же я оттолкнула эту мысль. Молоденькая графиня строго-настрого, ради моего блага, запретила мне говорить про наше знакомство. Нет, решительно я не смела приглашать ее к нам, и я уже хотела поблагодарить дядю за его внимание ко мне и сказать, что у меня нет подруг, как неожиданно над моим ухом прозвучал насмешливый голосок Ниночки:

   - Что ж ты забыла про твою подругу - кондукторскую дочку!

   "Нюрочку! Пригласить Нюрочку! - обрадовалась я. - Как это не пришло мне в голову раньше! Как я могла забыть про нее!"

   И тут же я попросила позвать к нам на вечер маленькую дочь Никифора Матвеевича.

   - С удовольствием, девочка, - согласился дядя, который всегда был ласков со мною в память своей покойной сестры, то есть моей мамочки, - напиши письмо твоей подруге. Пусть приходит... Все пишите приглашения вашим друзьям, - обратился он к детям, - а я сам приглашу только одну-единственную гостью, а кого - не скажу... - заключил он с лукавым видом.

   - Скажи, скажи, папочка! - облепили его со всех сторон Жюли, Жорж, Нина и Толя.

   - Ну ладно, так и быть, скажу. Это дочь моего начальника, прелестная маленькая барышня, очень образованная и начитанная. Я бы хотел, чтобы вы подружились с ней. А теперь пустите меня. Надо ехать за покупками к балу. До свиданья! - И, перецеловав всех нас, дядя поспешил уйти.

   Матильда Францевна принялась было снова за книгу, но никто не хотел знать, чем кончилась печальная повесть благонравного мальчика с шишкой на носу.

   Жорж первый прервал чтение, вскричав:

   - Могу себе представить эту дочь начальника: фря какая-нибудь! Говорит все время по-французски и ходит, как утка, переваливаясь на высоких каблуках. Остроумно!

   - Ну, эта уж в тысячу раз лучше, нежели солдатская дочка! - протянула, презрительно сморщив носик, Ниночка. - Очень приятно быть знакомою с дочерью какого-нибудь министра. А то вдруг - Ню-роч-ка! Мужицкое имя. Стыдно сказать!

   - Нюрочка, Курочка, Подфуфырочка, не все ли равно! Я с мужичкой танцевать не стану. И Тольке не позволю! Да! - вскричал Жорж.

   - А я буду! - неожиданно пропищал мой милый Пятница и торжествующе посмотрел на старшего брата.

   - Молчи! Как ты смеешь! - рассердился Жорж. - Клоп, а еще разговаривает! Остроумно! Тоже! Молчать!

   - Сам молчать!

   Тут произошло нечто неожиданное. Жорж ударил Толю, Толя - Жоржа. И оба полетели со стула прямо под стол на ноги Бавари