Чарская Лидия Алексеевна - Ради семьи

е! Чего бояться? Зюнгейка ничего не боится. В черный погреб за кумысом одна под землю спускается. У нас, у отца в селении, у каждой избы такие черные погреба под землею роются. В них кумыс гонят и от жары сохраняют. И на лошади не хуже любого малайки (мальчишки) умею скакать по степи, - хвастливо говорит Зюнгейка, совершенно забывая, по-видимому, свои недавние страхи.

   - Ну вот, а "идолища" испугалась?

   - Не "идолища", а Анну-утопленницу... Я в "это" верю.

   - Ерунда! Просто Басланихи трусишь. В примерные девочки, как Манечка наша, метишь попасть.

   - Ничего не трушу. Никого не трушу. Грех тебе так Зюнгейку обижать.

   - Ну так идем скорее раздобывать рябину. Ты умеешь по деревьям лазить, а?

   - Еще бы? И по горам нашим лазила. У нас среди степи и горы есть. Хоть не высокие, да крутые... Так Зюнгейка по ним, как кошка, как кошка, карабкалась.

   - Горы не дерево.

   - И на дерево сумею. И на дерево тоже. Зюнгейка все умеет, где только ловкость, силу и проворство надо. - И маленькие глазки башкирки горделиво блеснули.

   - Ну коли не боишься, идем!

   Теперь обе девочки, взявшись за руки, мчатся к пруду. Небольшое озерко в пять сажень длины и в четыре ширины тихо дремлет под осенним солнцем. Деревья и прибрежные кусты роняют на его сонную поверхность опавшие мертвые листья. Отягощенные алыми гроздьями, ветки рябины отражаются в нем.

   Шура кидает беглый взгляд на далекие окна пансиона. Слава богу, опасность не грозит с той стороны. Там все тихо, все спокойно. Вероятно, сейчас начнутся уроки. Все рассядутся по местам. Только места их, Шуры Августовой и Зюнгейки, окажутся пустыми. Что будет тогда? Надо поторопиться, однако. Надо скорее нарвать ягод и бежать в класс.

   - Живее, Зюнгейка, живее!

   Но башкирку не для чего было торопить. Она и так, с быстротой и ловкостью кошки, вскарабкалась на дерево и сидит сейчас на его толстом суку, повисшем над водою.

   Ее сильная маленькая рука протягивается к ближайшим ало-красным кистям рябины. Готово - сорвано... Теперь другую, вон ту...

   - Скорее, скорее, - стоя под деревом, говорит Шура, переминаясь с ноги на ногу от охватившего ее нетерпения.

   Но Зюнгейка как будто и не слышит ее слов. Узкие глазки Карач странно блестят в эту минуту. Лицо, порозовевшее от свежего воздуха, поднято кверху. Душа дикой степнячки, казалось, встрепенулась в ней в этот миг.

   Почуяв над собою небо и вокруг себя и под собою гибкие ветви дерева, Зюнгейка в это мгновение как бы слилась с природой. Ведь то же небо, такая же вода и такие же деревья, по которым она лазила с башкирскими малайками их селения, были и там, на ее милой родине, в далеких родных степях. Правда, попадались они редко.

   И восторгом, иллюзией свободы повеяло на полудикую дочь степей. Исчезли стены пансиона. Вдали не виднелись уже большие фигуры гуляющих по саду классных дам и воспитанниц, нарушавших гармонию впечатления, и Зюнгейка совсем уже ярко представила себя на воле. Ее смуглое обветренное скуластое лицо сейчас улыбалось счастливой улыбкой, улыбались губы, улыбались монгольские узкие глазки. И, уже забыв о сборе рябины, сложив на груди маленькие смуглые руки, Зюнгейка мечтательно смотрела вдаль, наслаждаясь всеми фибрами существа своей временной свободой.

   Ее настроение не могло ускользнуть от внимания Шуры.

   - Зюнгейка! Да что с тобою? Ты там заснула, что ли? - нетерпеливо крикнула та.

   - А? Что? Заснула? Нет, нет. Я не сплю... - вздрогнув от неожиданности и словно просыпаясь, отвечала девочка, но то же выражение затаенного восторга по-прежнему оставалось на ее лице.

   Тогда Августова вышла, наконец, из себя.

   - Глупая этакая, сумасшедшая Зюнгейка! Она, кажется, собирается увидеть там на дереве десятый сон... А тут того и гляди "идолище" хватится нас и сюда нагрянет. Ну как мне привести в себя эту глупую Карач?

   Шура думает несколько минут, наморща лоб, сурово сомкнув брови. Вдруг лукавая усмешка проскальзывает по ее губам. Глаза ее с минуту щурятся на Зюнгейку. И, приблизясь к самому дереву, на котором темнеет неподвижная фигурка башкирки, она говорит таинственным тоном и голосом, пониженным до шепота:

   - Смотри вниз, Зюнгейка! Смотри скорее вниз!

   - Что такое? - шепчет изумленная башкирка.

   - Боже мой! Да ты не видишь, разве? Это она!

   Румянец мгновенно сбегает с лоснящихся щек Зюнгейки. Она сильно бледнеет. Бледнеют даже ее припухлые губы. И холодный пот мгновенно выступает на лбу.

   - Кто "она"? Кто? - лепечет она помертвевшими губами.

   - Как кто? Неужели не догадываешься? Да смотри же, смотри вниз! Вон торчат из воды ее руки... Вон всплыла голова... Не узнаешь разве? Ведь это Анна!

   Короткая секундная пауза, во время которой Зюнгейка глядит вниз расширившимися глазами, и вдруг раздирающий душу крик вырывается из уст башкирки. Ее глаза, округлившиеся от ужаса, все еще глядят вниз, в зеленоватую воду пруда. Там действительно виднеются чьи-то протянутые руки и бледное лицо... Если бы страх не затуманил в этот миг сознания Зюнгейки, она бы узнала в отразившемся в воде образе свое собственное лицо и фигуру, но испуганная до полусмерти башкирка уже не могла ничего сообразить от страха и, продолжая испускать отчаянные вопли, она всем телом откидывается назад...

   Ее движение так стремительно и быстро и так неудачно в то же время. Зюнгейка плохо рассчитала его... Дрогнула гибкая ветка рябины под ее тяжеловатым телом, скользнула мимо точки опоры нога... Дрожащая рука невольно выпустила из мгновенно ослабевших пальцев соседний сук рябины, и Зюнгейка с новым раздирающим душу воплем смертельного ужаса полетела вниз головою в пруд...

   Такой же отчаянный вопль Шуры был ей ответом... На глазах Августовой плотная небольшая фигурка башкирки, с беспомощно распластанными руками, погрузилась с глухим шумом в воду и тотчас же скрылась под ее поверхностью...

   Не помня себя, трепещущая всем телом Шура бросилась бежать по берегу, крича диким, отчаянным голосом:

   - Спасите! Помогите! Зюнгейка утонула! Спасите! - И, тут же кинувшись на землю, забилась в истерическом припадке. - Зюнгейка утонула!

   Этот крик достиг слуха Ии и бежавших за нею девочек. Как раз в минуту падения Карач в воду они уже были на крыльце, вызванные предшествующими воплями Зюнгейки и, не помня себя от испуга, прибежали в сад. Окинув взглядом представившуюся глазам картину, Ия сразу поняла всю суть ужасного происшествия. За садовой площадкой чернел пруд. Расходившиеся на его поверхности круги еще говорили о катастрофе, происшедшей здесь за минуту до этого.

   Еще нагляднее говорило о ней распластанное на берегу бьющееся в истерике маленькое тело.

   В несколько секунд Ия была у пруда.

   Одним быстрым движением поставила она на ноги рыдавшую Шуру... И сильно встряхнув ее за плечи, чтобы привести в себя, коротко произнесла:

   - Где Зюнгейка?

   - Утонула! Утонула! Спасите ее! - снова отчаянным голосом закричала Шура.

   Не говоря ни слова, Ия подбежала к самому берегу и, быстро осенив себя крестным знамением, не размышляя ни одной минуты, как была одетая в платье, одним прыжком бросилась в воду...

   Она умела плавать и нырять как рыба.

   Еще в раннем детстве мать научила ее этому. В их лесном озере они купались постоянно с Юлией Николаевной и Катей, и во время этих купаний мать заставляла обеих дочерей совершенствоваться в плавании.

   - Бог знает, может быть, впоследствии и пригодится когда-нибудь в жизни, - часто повторяла она.

   Когда следовавшие за Ией пансионерки во главе с Катей достигли берега, их глазам предстала следующая картина: Ия, мерно взмахивая руками, плыла по поверхности пруда. Вдруг она неожиданно скрылась под водою.

   - Она тонет! Тонет! - вырвалось трепетными звуками из груди нескольких человек. Кто-то отчаянно зарыдал, протягивая руки к пруду. Кто-то закричал пронзительно громко на весь сад...

   Вся белая, как известь. Катя, стараясь быть спокойной, проронила прыгающими от волнения губами:

   - Нет... Нет... Она не утонет... Она хорошо умеет плавать...

   А со стороны крыльца уже спешила Лидия Павловна... Ее постоянное величавое спокойствие изменило ей на этот раз. Все лицо начальницы подергивалось от волнения. Едва передвигая ослабевшими ногами, она спешила к месту катастрофы, с нескрываемым ужасом глядя на пруд.

   Два сторожа опередили ее, держа в руках длинные багры, бог весть откуда добытые ими...

   Но этих багров им не пришлось пустить в ход... В ту самую минуту, когда испуганная и взволнованная до последней степени Лидия Павловна достигла пруда и смешалась с толпою пансионерок, отчаянно кричавших и плакавших на берегу, на темной поверхности пруда выплыла голова Ии... За головою показалась и вся ее тоненькая фигура. Она усиленно работала правою рукою, тогда как левая прижимала к себе неподвижное тело Зюнгейки.

   - Живы! Живы! Они обе живы! - вырвалось одним общим радостным криком у находившихся на берегу людей. Тогда один из сторожей протянул длинный багор Ие... Она ухватилась за него трепещущею рукою... И через минуту уже была на берегу, все еще держа в объятиях Зюнгейку.

   Вода текла потоками с обеих девушек. Мокрое платье облепило со всех сторон и дрожащее тело Ии, и неподвижную фигурку Зюнгейки.

   - Скорее! Скорее! Спирту... Простыней... Надо ей делать искусственное дыхание... - едва нашла в себе силы произнести помертвевшими синими губами Ия, бережно опуская спасенную ею девочку на землю...

   Все бросились к ним, окружили их, и начался какой-то сплошной сумбур. Кто-то отчаянно рыдал, обнимая ноги Ии... Кто-то бился в слезах у нее на груди.. Кругом нее бегали, суетились, кричали люди...

   Лидия Павловна без кровинки в лице сжимала ее холодные, как лед, руки и говорила какие-то слова, которые Ия никак не могла ни понять, ни расслышать.

   Откуда-то появились простыни; на них положили мокрую неподвижную с помертвевшим лицом Зюнгейку и куда-то понесли ее... Туда же повели и Ию...

   Молодая девушка двигалась как автомат, плохо сознавая, куда ее ведут, что с нею хотят делать... В голове шумело. В ушах стоял звон. Опомнилась она вполне только тогда, когда почувствовала на себе сухое белье и теплоту постели. Теперь Ия лежала у себя за ширмами, в своем уголке. Приехавший врач выстукивал и выслушивал ее самым добросовестным образом.

   Лидия Павловна с тревогой ждала его приговора.

   - Ну что? Она не простудится? Не заболеет? - тревожно по окончании осмотра обратилась к нему начальница.

   - Не волнуйтесь, не волнуйтесь, пожалуйста, будем надеяться на хороший исход. Авось так несвоевременно принятая ванна не принесет вреда барышне, - ободряюще улыбаясь, говорил доктор.

   - А Зюнгейка? Что с нею? Она умерла? - через силу выговорила Ия, продолжая дрожать, как осиновый лист.

   - Еще что! Так вот и умерла ваша Зюнгейка, - засмеялся доктор, - нет, милая барышня, так легко не умирают у нас. У вашей Зюнгейки на диво редкостная по здоровью натура. Сейчас я пришлю, если хотите, эту проказницу к вам.

   Едва только успел уехать доктор, как в уголок за ширмами пробрался весь четвертый класс во главе с Катей, трепетавшей за здоровье сестры. Последняя с плачем обняла Ию.

   - Ия! Иечка! Как ты рисковала собою! - могла только пролепетать потрясенная девочка.

   - Вы правы, дитя мое, ваша сестра рисковала собственной жизнью и здоровьем ради спасения Зюнгейки, - торжественно произнесла Лидия Павловна и, обращаясь ко всем пансионеркам, добавила: - С этих пор, дети, вы должны еще больше ценить вашу молодую наставницу, ее светлую, самоотверженную душу, ее на редкость благородное сердце. Зюнгейка Карач! Где ты?

   Из толпы пансионерок выдвинулась сконфуженная башкирка, и прежде нежели кто-либо мог удержать ее, она кинулась к ногам Ии, прижалась к ним головою и, обвивая руками ее колени, прорыдала, едва выговаривая слова:

   - Прости меня, алмазик мой, прости, сердце мое, Аллах мой! Была глупа Зюнгейка, тебя не понимала... За Магдалиночку была зла... А теперь сама больше жизни любить тебя буду и другим велю... Да, да, и другим, и Шуре...

   - И Шуре! - машинально повторила Ия, и вдруг вспомнила, как эта самая Шура Августова также плакала там, на берегу пруда.

   - Но где же Шура, где Августова? Где? - задала вопрос Ия, не видя ее среди окружавших ее кровать взволнованных и потрясенных девочек.

   Шуры Августовой не было здесь. Она отсутствовала. Не было ее ни в классе, ни в рекреационной зале, ни в коридорах, куда бросились ее искать. Кто-то надумал заглянуть в окно... Так и есть, ее одинокая фигура все еще темнела на берегу пруда, всей своей позой выражая глубокое отчаяние... Шура не решалась, казалось, подойти теперь к пострадавшей по ее милости Ие.

   К чести Августовой надо было сказать, что она ни одну минуту не задумалась над вопросом, выдаст или не выдаст ее дурной поступок, повлекший за собой такие печальные последствия, Зюнгейка. Нет, один жгучий стыд и полное раскаяние завладели ее вспыльчивым, взбалмошным, но далеко не злым сердцем. И в нем не было места ни трусости, ни страха, ни боязни возмездия.

  

  

  

   - Пойдем! Ия Аркадьевна зовет тебя, Шура...

   Когда Катя Басланова, произнося эти слова, приблизилась к одиноко молчавшей на берегу жалкой фигурке Шуры, последняя задрожала с головы до ног...

   - Нет! Нет! Ни за что не пойду! Пустите! - с отчаянием вырвалось у нее.

   Подошедшая к ней вместе с Катей Ева Ларская взяла за руку Шуру и, крепко держа в руке эти холодные, как лед, пальцы, заговорила:

   - Ступай без разговоров. Ия Аркадьевна беспокоится и волнуется, не зная, что с тобою. Кстати, ты одна была с Зюнгейкой и сможешь рассказать, значит, как это случилось, что она упала в пруд...

   - Ни за что не пойду! Хоть убейте меня, не пойду! Оставьте меня, оставьте! - И Шура снова забилась и исступленно зарыдала, не желая слушать никаких уговоров, ни утешений. Вдруг она стихла... подняла голову и прислушалась...

   - Шура! Шурочка! Почему вы не хотите прийти ко мне! - отдаленно и глухо звучал хорошо знакомый Шуре голос.

   Синие глаза девочки поднялись кверху, и сквозь застилавший их туман слез Шура Августова увидела Ию.

   Молодая девушка стояла у открытого окна дортуара, закутанная шалью поверх легкого ночного пеньюара, с распущенными по плечам белокурыми волосами, не успевшими еще хорошенько обсохнуть, и протягивала ей издали руки. Несмотря на дальность расстояния, своими дальнозоркими глазами Шура успела различить и ласковую улыбку Ии на ее бледном, осунувшемся от всех пережитых волнений лице, и самое выражение этого лица, исполненного прощения.

   Сердце девочки внезапно сжалось, потом забилось сильно-сильно, как пойманная в клетку птичка. Светлое видение в окне затопило ее душу жалостью, острой мучительной жалостью до боли, до слез...

   Эта бледная девушка с белокурыми волосами, так великодушно простившая, по-видимому, ей, Шуре, все ее злые выходки по отношению к себе, показалась сейчас Августовой каким-то высшим, неземным существом.

   И маленькое взбалмошное, но далеко не злое сердце дрогнуло, раскрылось навстречу Ие...

   - Ия Аркадьевна, милая, сватая, простите! Ради бога простите меня! - вырвалось из самых глубин души Шуры и, рванув свою руку у Евы, она бросилась бежать по направлению к крыльцу, навстречу Ие, ее протянутым рукам, ее раскрытым объятиям...

   Жизнь в пансионе госпожи Кубанской, выбитая так неожиданно необычайным событием из своей колеи, снова потекла по гладкому, спокойному руслу. Теперь она уже не казалась Ие тяжелой и неприятной.

   Благодаря несчастной случайности, едва не стоившей жизни спасенной ею Зюнгейке, Ия окончательно завоевала симпатии воспитанниц.

   Не осталось больше ни одной души в классе, которая бы не оценила по заслугам молодую девушку. Прежние враги стали ее лучшими друзьями. Особенно Зюнгейка, обязанная жизнью Ие, привязалась к ней со всем пылом своей полудикой порывистой натуры.

   А о Шуре Августовой нечего было и говорить. Недавняя беспричинная ее ненависть к Ие заменилась теперь самой горячей и неподкупной привязанностью. С того самого дня, когда рыдающая Шура покаялась во всех своих проступках перед Ией, девочку нельзя было узнать.

   Раз дав слово молодой наставнице изменить свой "несносный", как сама Шура называла его, характер, Августова решила свято сдержать данное ею обещание и круто изменилась со дня происшествия у пруда.

   Обычные резкие выходки ее исчезли бесследно. Недобрые шалости тоже. Смертельный испуг, пережитый ею, не прошел без последствий для впечатлительной и восприимчивой натуры девочки.

   Таким образом, последняя помеха к благополучию Ии в ее новой жизни была устранена. Теперь никакие невзгоды не омрачали уже простиравшегося горизонта ее пансионной жизни. Казалось, что солнце снова засияло и улыбнулось над белокурой головой Ии, как неожиданно новый удар разразился над головой девушки.

   Прошло несколько дней с той злополучной минуты, когда молодая воспитательница вынесла из воды чуть было не погибшую воспитанницу. Принятые меры, чтобы оградить обеих девушек, взрослую и маленькую, от неблагоприятных последствий несчастья, казалось, предостерегли от них обеих.

   Для железного здоровья Зюнгейки все прошло бесследно. Но нежный, хрупкий организм Ии не выдержал пережитой катастрофы.

   Ледяная вода сделала свое дело. Три дня Ия перемогалась, стараясь всячески победить подступавший к ней недуг, глотая хину, аспирин, малиновый чай...

   Но ничто не помогало. Лихорадка усилилась. Теперь она ходила ослабевшая, измученная, с усиливающимся с каждым часом жаром в теле, едва передвигая ноги; или тряслась по ночам в жесточайшем ознобе на своей постели. Сильные покалывания в боку заставляли ее по временам невольно вскрикивать от боли. Но Ия все еще крепилась, не желая сдаваться, все еще боролась с незаметно подкравшимся к ней недугом и на все просьбы встревоженной Кати, заметившей ее недомогание, только отрицательно покачивала головой.

   - Нет, нет, пустое, чего там показываться. Перемелется - мука будет.

   Но "все" не "перемололось", и в одно несчастное утро Ия уже была не в силах поднять с подушки отяжелевшей головы.

   Когда же пансионерки, встревоженные ее осунувшимся лицом и общею слабостью, уговорили девушку поставить градусник, чтобы измерить температуру, термометр показал 40 градусов в какие-нибудь несколько минут.

   Поднялась суматоха, волнение. Позвали Лидию Павловну, пригласили доктора.

   Снова добродушный старик выстукивал и выслушивал самым внимательным образом Ию и, к ужасу начальницы, констатировал разыгравшееся у больной воспаление легких.

   Не медля ни минуты, Ию одели потеплее и в собственной карете Лидии Павловны перевезли в ближайшую больницу. Там ее еще раз осмотрели, выслушали, выстукали. Затем, обложив всю грудь и спину горчичниками и компрессами, уложили в постель.

   Но никакие компрессы, никакие горчичники уже не могли предотвратить ужасной болезни. К вечеру температура поднялась еще выше... Все тело Ии горело теперь как в огне. Она теперь уже ничего не помнила, не сознавала больше... Действительность исчезла для нее... Начался бред...

   Ночь... Чуть светит мягким, приятным светом ночник под зеленым абажуром... Быстро, но бесшумно двигаются по больничной палате женского отделения белые фигуры сестриц. С крайней койки слышатся стоны... Запекшиеся от жара и потрескавшиеся губы произносят сумбурные, непонятные слова... Белокурая голова беспокойно мечется по подушке.

   - Пить! - единственное сознательное слово срывается у больной.

   Бесшумно приближается к кровати белая фигура сестрицы и подносит стакан с прохладительной жидкостью к горячим губам.

   - Больно вам, голубушка? Где болит, родная? - спрашивает участливый голос, и гладко причесанная голова под белой косынкой ниже склоняется над больною. Но больная молчит и дико смотрит в склоненное над нею незнакомое лицо.

   Вдруг улыбка, бессознательная, полубезумная, скользит по исхудалому лицу Ии.

   - Мама - голубушка... Это вы? - шепчет она. - Не уходите, мамочка, моя радость. Здесь так страшно! Какая черная жуткая вода!.. Внизу омут... Там утонула, говорят, воспитанница... А вот и другая... Это Зюнгейка... Смотрите - смотрите! Какая она смешная!.. У нее рыбий хвост и плавники... И корона на голове, как у морской царицы... И меч у пояса... Ай, ай, как больно... Зачем она ударила меня своим мечом?

   Тут дикий бред переходит в стоны... Сильнее мечется горячее тело... Жарче пылает отуманенная голова.

   - Надо впрыснуть морфий, больная беспокоится... - говорит одна сестра другой, и обе, склоняясь над Ией, хлопочут около нее.

   А днем приезжают Лидия Павловна с Катей. Иногда они берут кого-нибудь из воспитанниц... Чаще всего Еву, Маню Струеву, Шуру или Зюнгейку Карач, особенно сильно полюбивших Ию. Но Ия не узнает их. Она не слышит плача Кати, не видит взглядов то затаенной надежды, то скорбного отчаяния нескольких пар устремленных на нее встревоженных глаз... Ее здоровье ухудшается с каждым днем, с каждым часом... Болезнь прогрессирует каждую минуту. К воспалению легких присоединился теперь еще и гнойный плеврит.

   Однажды больничный доктор, отведя в сторону Лидию Павловну, с серьезным, сосредоточенным лицом сказал ей:

   - Есть у больной близкие, родные? Их надо оповестить... Я больше не могу поручиться за ее жизнь... Случай серьезный...

   Начальница молча кивнула головой и отошла от него с угрюмым, замкнутым лицом. В тот день она была особенно заботлива и предупредительна к Кате и осторожно приготовила к печальному событию девочку. А вечером в дортуаре четвертого отделения многие из воспитанниц рыдали в голос, узнав о возможной смерти Ии. Другая ходила с бледными, растерянными лицами.

   Шура Августова зарылась головою в подушки и повторяла, съедаемая отчаянием, одно и то же, без конца:

   - Это из-за меня... Из-за меня одной она умрет... И если только это правда и она умрет, я тоже не хочу жить больше... и не хочу, и не могу...

   Со стиснутыми губами, с белым, как снег, лицом около нее появилась Катя...

   - Шура, перестань, я сестра ее, а видишь, не прихожу в отчаяние раньше времени. Боже мой, да молчи же, не кричи так! И без тебя тяжело невероятно!

   Поздно вечером, когда все пансионерки уже спали. Катя села на кровати за ширмами в уголке сестры и полными отчаяния глазами вглядывалась в темноту осенней ночи.

   Смутные думы кружились в ее юной головке. Катя думала о том, что нужно было бы завтра отслужить молебен о здравии болящей рабы Божьей Ии, что необходимо послать телеграмму в Венецию Андрюше о серьезном положении старшей сестры и письмо матери, осторожное, подготавливающее ее к несчастию письмо, чтобы не испугать насмерть их дорогую старушку.

   Потом Катя опустилась на колени тут же, у постели Ии, и стала горячо молиться, без слов, одними мыслями, одним своим маленьким сердцем, разросшейся в нем огромной тревогой за сестру...

   Опять утро... Сырое, осеннее, с неприятным, нудным дождем, барабанящим в оконные стекла палаты. Серый туман повис над городом и окутал своей промозглой пеленой дворцы и дома, сады, скверы. Нева нахмурилась и потемнела. В это утро Ие был сделан прокол в боку, пораженном плевритом. От боли ли или же вследствие выпущенного из бока гноя, но больная пришла, наконец, в сознание и открыла измученные глаза...

   - Андрюша! - сорвалось с ее губ слабым, но радостным звуком.

   Над ее койкой между белыми халатами докторов склонилась знакомая голова с густой вьющейся гривой. Серые добрые глаза смотрели на нее с неизъяснимой тревогой и любовью... А полные, добродушные губы ободряюще улыбались ей.

   - Андрюша! - еще раз слабым голосом произнесла больная и, сделав усилие над собою, протянула руки.

   Они были осыпаны в тот же миг поцелуями и залиты слезами, эти бедные, маленькие, до неузнаваемости исхудалые и пожелтевшие ручки.

   Андрей Аркадьевич Басланов несколько дней назад примчался в Петербург, взволнованный телеграммой Кати.

   Молодой художник уже неделю находился здесь. Он видел больную сестру в самом отчаянном, самом печальном положении все последние дни... Она бредила, стонала и, никого не узнавая, металась в кровати... И только сегодня, после сделанной ей операции, сознательно глядела.

   Радость и изумление выражали ее глаза.

   - Иечка, родная моя! Узнала! Узнала меня! - сорвалось с губ Басланова, и он осторожно обнял исхудалые, слабые плечи сестры.

   С этого дня началось медленное, но верное выздоровление Ии Слабая, как ребенок, только что начинающий учиться ходить, спустя три недели после этого свидания с братом Ия, встав впервые при помощи сестры милосердия со своей больничной койки, подошла к окну.

   Двор и сад больницы были уже покрыты снегом. Когда заболела Ия, был только октябрь месяц. Теперь же стояла середина ноября.

   С обрезанными волосами, с исхудавшим до неузнаваемости лицом, с огромными вследствие этой худобы глазами, Ия казалась теперь скорее хрупким подростком, нежели взрослой восемнадцатилетней девушкой.

   Но радость жизни, хлынувшая живительным потоком в ее душу после перенесенной тяжелой болезни, успела уже бросить первые нежные краски на ее измученное лицо и увеличила блеск огромных серых глаз, ставших прекрасными.

   Эти глаза заблестели еще оживленнее, еще ярче, когда за спиною девушки послышались знакомые шаги.

   - Андрюша! Наконец-то! Ах, если бы ты знал, как я ждала тебя сегодня!

   - Здравствуй, Иечка, здравствуй, родная. Привез тебе две радости нынче, - ласково говорил молодой художник, целуя руку сестры, - одна радость в лице Кати греется там в приемной у камина, другая вот здесь. - И он протянул Ие письмо, полученное им накануне из Яблонек.

   Старушка Басланова, узнавшая в смягченной форме о болезни, постигшей старшую дочь, писала ей полные материнской заботы и нежности строки.

   Ия не могла не прослезиться, читая это письмо. Потом поцеловала его и спрятала на груди,

   - Ну а теперь слушай ворох новостей, которые я принес с собою, - улыбаясь проговорил Андрей. - Во-первых, наши переехали в Петербург на постоянное жительство. Всей семьей тут: Нетти, ее родители и двое маленьких внуков князя, детей его старшей дочери от первого брака. Во-вторых, твое место классной дамы в пансионе Кубанской временно занято другой наставницей, и, пока ты окончательно не поправишься и не окрепнешь, я не пущу тебя служить, - тоном, не допускающим возражений, заключил молодой художник.

   - Но, Андрюша, что же я буду делать без работы? - испуганно вырвалось у девушки.

   - Не беспокойся, работа тебе найдется всегда. Внуки князя нуждаются в хорошей учительнице и гувернантке. Юрий Львович не пожалеет для них ничего, лишь бы иметь в доме хорошего человека в качестве наставницы детей. И тебе куда легче будет заниматься с двумя малышами, нежели воспитывать целое отделение почти взрослых барышень, кстати сказать, довольно распущенных и шаловливых.

   - Андрюша, постой, подожди... - волнуясь и густо краснея, прервала брата Ия, - ты так говоришь, точно не желаешь моего возвращения в пансион. Неужели же Катя наболтала тебе чего-либо?

   - Что значит наболтала, Иечка? Я действительно знаю все, вплоть до твоего самоотверженного подвига, спасшего жизнь совершенно чужого тебе ребенка. Но это отнюдь не относится к делу. Раз ты находишь возможным оставаться при таких шаловливых и взбалмошных детях, я, со своей стороны, не имею никакого права тебе в этом мешать. Но пока ты лежала здесь без памяти, Лидии Павловне пришлось, хотя и временно, пригласить на твое место одну, очень нуждающуюся в средствах, барышню. Она оказалась хорошей, добросовестной воспитательницей, искренне любящей детей. Со слов Кати, и пансионерки относятся к ней прекрасно, А главное, она совсем бедная и имеет на плечах целую семью. Так неужели же ты, Ия, такая самоотверженная и благородная натура, пойдешь отнимать у нее место, к которому она успела уже привыкнуть? Конечно, там тебя ждут и примут с распростертыми объятиями. Больше того скажу, твой уход из пансиона будет большим лишением для начальницы и ударом для девочек, но... Но, сестренка, подумай о том, что там, куда я тебя зову, ты еще нужнее... Когда ты увидишь воочию бедных внучат Юрия Львовича, ты поймешь, как им будет нужна такая именно наставница, как ты...

   И ласковые серые глаза брата с мольбою взглянули в лицо сестры.

   - Хорошо, Андрюша, я подумаю, - задумчиво после некоторого колебания проговорила последняя. И действительно долго и серьезно передумывала она, все взвешивая, прежде, нежели решиться на предложение брата.

   Между тем выздоровление Ии быстро подвигалось вперед. Через две недели после вышеописанного разговора молодая девушка уже окрепла настолько, что могла выписаться из больницы.

   Ее первым шагом по выздоровлении была поездка в пансион.

   С радостным криком сбежались к ней навстречу девочки. Ию тормошили, целовали, обнимали... На всех лицах царила самая искренняя, самая неподкупная детская радость при виде ее.

   Особенно льнули к ней ее недавние враги: Шура и Зюнгейка.

   Нечего и говорить, что обе девочки выражали ей самые непосредственные, самые восторженные чувства.

   Увидела Ия и классную даму, временно заменившую ее. Увидела и сразу решила дать возможность последней остаться на ее месте.

   Худенькая, миниатюрная девушка, с необычайно добрым лицом и со спокойными, полными сдержанного достоинства манерами очень понравилась Ие. А ее обращение с воспитанницами не оставляло желать ничего лучшего.

   Когда Ия сообщила о своем намерении Лидии Павловне покинуть пансион и принять место, предложенное ей братом, начальница сильно встревожилась и долго уговаривала молодую девушку отменить это "жестокое", по ее мнению, решение. Но так как Ия все-таки стояла на своем, госпоже Кубанской пришлось поневоле уступить девушке.

   Теперь она только просила Ию об одном: в память ее самоотверженного поступка, спасения Зюнгейки, разрешить воспитывать и содержать за счет пансиона ее младшую сестру Катю, на суммы, отпускаемые им благотворительным обществом.

   - Это будет как бы медалью за спасение вами погибающей, - любезно заключила свою речь начальница.

   Ие, долго колебавшейся принять этот "подарок", как она мысленно назвала предложение начальницы, оставалось в конце концов согласиться.

   Катя училась прекрасно и вполне заслуживала освобождения от платы. А эта плата так могла пригодиться Юлии Николаевне в ее маленьком хозяйстве!

   Последние колебания исчезли, и молодая девушка с благодарностью пожала протянутую ей Кубанской руку.

   Тут же обе они решили скрыть от воспитанниц окончательный уход Ии из пансиона, чтобы не волновать сильно привязавшихся к ней за последнее время девочек. Детям было сообщено, что для выздоравливающей Ии Аркадьевны необходимы тишина и спокойствие, для чего она и берет продолжительный отпуск и будет жить у брата.

   С таким поворотом дела пансионерки не могли не примириться, и, не подозревая готовящегося им удара, они без особого волнения в тот же вечер всей толпой провожали Ию, уезжавшую от них в дом брата.

   Ия уезжала... Недавняя жизнь классной дамы оставалась уже в ее прошлом...

   Начиналась новая, еще неведомая, чужая... И с легким смятением, с затаенной тревогой молодая девушка вступила в этот новый, открывшийся перед нею путь...