Чарская Лидия Алексеевна - Один за всех

фушке. Трудиться, помогать на дому, по усадьбе старшим, отцу с матерью, челяди, как равный равному, холопу-наемнику, либо своему крепостному, - вот что освещало ясным светом сердце ребенка. Только один труд не давался: грамота, премудрость книжная. Вот и молится он теперь: "Помоги, Господи, одолеть ее! Великий Хозяин мира, взгляни, смилуйся над маленьким Твоим рабом!"

   Так молится Варфушка, молится, как никогда. Горячо, страстно, весь - вдохновенный порыв, весь - горящее пламя перед Господом.

   - Помоги, Всесильный! Помоги отроку... Ты любишь детей...

   И старик молится. Оба слились в одном общем желании - и пресвитер, и ребенок.

   - Аминь! - произнес незнакомец и повернул к мальчику лицо.

   Странный свет разлился по лицу старца. Точно солнце осветило его преобразившиеся черты. Лучились глаза, лучился каждый изгиб сияющего лица.

   - Кто он? - вихрем пронеслось снова в мыслях ребенка. - Почему такая радость во всем его существе?

   Сухая, белая, как алебастр, рука священника спряталась на мгновение в широких складках ризы. Снова забелелась... Пальцы крепко сжимают крошечный ларчик. Открыта крышка... Взглянул Варфоломей: на дне ларчика махонький кусок просфоры.

   Тонкие пальцы пресвитера бережно вынули кусочек, поднесли к губам ошеломленного от неожиданности мальчика, положили в рот...

   Сказал: - "Возьми, съешь это, мальчик! Мала частица эта, но великую силу примешь с нею. В ней знамение Божие и благодать".

   Что-то странное свершилось в тот же миг с мальчиком. Слаще меда показалась ему принятая от старца часть просфоры. Слезы загорались в синем взоре, губы прошептали и не губы точно, а кто-то иной, неведомый, вложил эти слова в уста Варфоломея:

   - Не об этом ли сказано в псалмах: коль сладка гортани моему словеса Твоя, паче меда устом моим и душа моя возлюби я зело.

   Странно и остро взглянул незнакомец на мальчика, и жгучим пламенем прожег Варфушку этот взгляд. Испуганно поднялись глаза ребенка. Смел ли он применить слова священного псалма, псалма, которому выучила его, вместе с другими, ласковая матушка?

   Но взор священника уже пылал лаской. Рука снова легла на кудрявую головку мальчика.

   - Если веруешь, дитя, - сказал ему таинственный незнакомец, - еще больше узнаешь. Не грусти о грамоте. Знай, Господь Милосердный даст тебе книжное разумение более, чем всем товарищам твоим.

   Благословил ребенка и замолк. Потом кивнул ему головою, стал тихо отходить от дуба. И светлая радость вместе с дивным священником стала отходить от Варфушки. Потемнела мысль, дрогнуло сердце. Страшно, больно, тяжело сделалось вдруг отпустить от себя чудного незнакомца. Удержать бы еще хоть немного, упросить повременить, хоть малость времени...

   Метнулся вперед Варфоломей, протянул руки, зашептал с мольбою:

   - Останься, батюшка, останься малость! Зайди к нам. Осчастливь отца, матушку, родимых. Не побрезгуй на хлебе-соли нашем, не откажи в усадьбу заглянуть. Всем нашим радость великую доставишь. Не лиши их своего благословения.

   Говорит, а сам дрожит, как в лихорадке. Синие глаза - мольба. Алые тонкие губки - просьба, горячая, чистая просьба.

   - Зайди, зайди!

   Кивнул головою старик.

   - Ладно, будь по-твоему! Веди меня к дому, отрок.

   Не помня себя от радости, бросился вперед Варфушка. Указывает дорогу.

   - Сюда, сюда! По зеленому полю, по мягкой сочной траве!

   Старик идет быстро, как молодой, едва касаясь земли ногами. Будто невидимые крылья несут его. И в сотый раз рождается упорная мысль в головке Варфоломея:

   "Кто он? Кто он, этот странный, диковинный старик?"

  

  

   ПОЛДЕНЬ. Первый час в начале. Солнышко еще выше поднялось и палит жарче. В стольной гриднице, вокруг дубового стола собралась вся семья к полднику. Сам боярин Кирилл, боярыня-хозяйка, дети. За столом сидят и холопы. Так уже заведено. Именит, знатен Ростовский боярин, а челядь за одним столом с собою садит. "Все, говорит, перед Богом равны; нет у него, Милостивого, ни господ, ни рабов". Здесь сидят и странники - богомолы и богомолки. Таких много у Иванчиных в усадьбе. Гостят подолгу. Всем им готов здесь приют. И полдничают, и ужинают все вместе. Полдник скромный. Сегодня среда, постный день, и подано лишь варево да каша с имбирем, оладьи с медом, кисель и квасы. Вместо браги, олуя (род пива) да хмельных медов, всегда за боярским столом подается квас малиновый, пшеничный да имбирный. Прислуживает всем сама хозяйка. Потчует всех ровно, без чина: холопа, так холопа, мужа, сына, не разбирая, всех за одно. Помогает боярыне Марии невысокая девочка по одиннадцатому году - сиротка Аннушка, с младенчества принятая в дом. Без рода она, без племени. Нашли в Ростове, принесли с улицы. Говорили люди ростовские, что ее отец замучен был татарами в орде, вместе со многими другими, а мать умерла с горя. Девочка - хорошенькая. Только грустная, томная, с карими печальными глазками. Коса у нее длинная, по пояс. В косу алая лента вплетена. Летник простенький из камки голубой. Девичий венец на милой головке не горит камнями самоцветными, а скромно шелком расшит. Аннушка вся тоненькая, как былиночка, как птичка воздушная. Глядишь на нее и думаешь: вот сейчас улетит.

   А рядом с шестилетним Петрушей другая девочка: годиков пять, а то и меньше на вид. Это Катя, дочь служилого боярина, тоже при Ростовском князе. Отец ее - богатый человек, вдовый. Некому воспитывать дома Катю. Отцу недосуг, на мамок и нянюшек положиться не охота. А бояр Иванчиных знает Катин родитель давно, и их доброту, добродетельную жизнь и милостивое, кроткое ко всем отношение. Вот и отпускает отец гостить Катюшу в усадьбу боярина Кирилла, под матерински заботливое крылышко боярыни Марии. Без страха отпускает. Всему хорошему и доброму обучится там девочка. К тому же давно сговорился отец Кати с боярином Кириллом. Давно у них такое дело улажено: маленький шестилетний Петруша с трехлетнего возраста сговорен с Катей. Когда подрастут - поженятся. Так часто велось на Руси. Детей просватывали уже с младенчества, а когда они подрастали, делались мужем и женой. Так и Петруша был издавна определен в мужья крошке Катеринушке.

   Катя - веселая, голубоглазенькая. Минуты не посидит спокойно. То за рукав Петрушку дернет, то зашепчет что-нибудь веселое, смешное; умереть - расхохотаться Пете хочется. Уж старая мамушка, выняньчившая всех троих сыновей боярина, раз пять строго вскидывает глазами на баловницу. Да и сама боярыня два раза подходила к Кате и шептала тихонько:

   - Грешно, милая, шалить за трапезой. Господь не любит...

   На минутку стихала Катя, а потом опять забывалась, шалила, дразнила Петю, шутила и дурачилась под шумок. Такая баловница, живчик, непоседа. Боярин сидел на своем обычном месте под образами. По правую руку от него Степа. Черные его глаза сурово косились то и дело на дверь горницы. Будто поджидал кого-то и беспокоился.

   - Варфоломея не видать! Неужто не нашел жеребят по сию пору?

   Сказал и молчит. Ждет, что ответят старшие.

   Отец чуть нахмурился. Мать вздохнула.

   - Замешкался в поле Варфушка. Любит он один-одинешенек побывать на лужке и в роще. Пусть потешит себя дитятко.

   - Не случилось бы чего, - произнесла тихо Анна и потупила глаза.

   Она за всех печальница. Тревожится за каждого, кто не дома. Тихая, кроткая, как голубка, нежная ко всем, как маленькая мать.

   И опять заговорил Степа.

   - Балуется, небось! И думать забыл, что время полдничать.

   - Он, Варфушка, балуется? Окстись, дитятко, да нешто он баловал когда, Варфоломей?

   И печальной укоризной метнули на старшего сына глаза Марии.

   Вдруг засуетилась, заволновалась Катюша. Глянула через стол в окно один, другой, третий раз, всплеснула ручками и ликующе закричала на всю горницу:

   - Идет он, идет Варфушка! И с ним дедушка седенький, батя чужой!..

   Оглянулись на двор сквозь окна, видят: идет высокий, статный, с седою бородою инок-священник, а об руку с ним Варфоломей.

   - И впрямь гостя к нам ведет сынок. Поспешаем навстречу, жена! - произнес боярин Кирилл и первый бросился на крыльцо.

   За ним Мария, Аннушка, Степа, веселые ребятки Петруша с Катеринушкой.

   Мария в пояс поклонилась гостю. Ударил ему челом и боярин Кирилл:

   - Просим милости, зайди к нам, отче! Не побрезгуй на угощенье. Наш хлеб и соль попробуй. Не обессудь, зайди. Трапеза на столе, - со Христом отведай.

   Наклонил голову старик.

   - Войду, спасибо, добрые хозяева!

   Потом улыбнулся. Странная и дивная была у него улыбка. Будто тихий светлый Серафим небесный пролетел близко и озарил все таинственным сияшем своих воздушных крыльев.

   Пошел вперед старик. Высокий, статный, юношески легкий на ходу. Все за ним следом. Варфоломей, чуть отступя, первый, ближе всех к нему, с сияющим, одухотворенным радостью лицом. Весь говорит точно:

   - "Господи, что за доброго, светлого, ласкового гостя привело к нам!"

   Вошел в гридницу старик. Истово и долго молился на иконы, благословил трапезу, присутствующих, потом обернулся лицом к хозяевам и сказал:

   - Прежде следует вкусить духовной пищи! Проведите меня в молельню. А ты, отрок, возьми псалтирь и прочти нам псалом 118 Давида Псалмопевца Господня. Ступай вперед!

   Вздрогнул, смутился Варфушка. Почудилось в первую минуту, что не понял он старика.

   Читать ему, Варфоломею, когда он едва, едва аз-буки-веди различать умеет? Ему читать псалом?

   Ах, Господи Милостивый, стыд то какой великий! При всем доме, при родителях, при странниках, при челяди придется ему, Варфушке, показать свое неумение. Весь вспыхнул мальчик, как зарево. Смятенно потемнели синие глаза. Робкая испуганная просьба таится за устами, не смея выйти наружу.

   - Прости, избавь, отче... Избавь...

   Но светло и настойчиво глядят на него горячие, как у юноши, молодые глаза пресвитера. Повелевают эти глаза. Повелевает и голос старца.

   - Возьми псалтирь и читай!

   Нет выхода, нет спасения...

   Лежит на аналое псалтирь в бархатной покрышке, с застежками золотыми, украшенными камнями самоцветными, сапфирами и янтарем, со стен молельни глядят знакомые суровые лики Святых, знакомые образа, складни, кивоты. Перед каждым на золотом гайтане, либо на серебряных цепках висят хрустальные лампады. Синие, красные, желтые они кажутся красивыми пышными цветами с горящими огоньком сердцевинами. Огоньки-сердцевинки бросают свет на черты Божиих Угодников, и на тот чистый, прекрасный младенческий лик Предвечного, Кто покоится на коленях Матери Своей. Знакома, дорога Варфушке родная обстановка молельни. Аромат ладана смешивается с запахом талого ярого воска, что капает с желтых свечей. Знакомый запах. Сколько раз распростиралось здесь маленькое тельце Варфоломея, на этом полу, крытом стареньким ковром. Сколько раз он молился здесь со слезами, прося Бога и всех Угодников Святых помочь ему, Варфушке, одолеть грамоту.

   И вот, сейчас он опять здесь... Не один. Маленькая молельня набилась народом. Душно, жарко стало, как в бане... В пламени лампад и свечей взволнованнее, значительнее кажутся лица присутствующих. Затаив дыхание ждут все чего-то. И мать, и отец, и тихая-тихая, печальная Анна, и смуглый красивенький, быстрый, как лесной заяц, Степа, и челядь, и странники со странницами, - все ждут... Знает Варфуша, чего ждут присутствующие: услыхать слова священного псалма, услыхать, как робко и сбивчиво будет путать святые строфы он, нерадивый, несмышленый чтец.

   Еще раз тревожно вскинул Варфушка синими звездочками глаз на пресвитера, без слов молит, одним только взглядом:

   - Отпусти, отче!

   И в ответ настойчивое, но ласковое:

   - Читай...

   Робко взмахнулись детские стрельчатые ресницы... Опустились на открытую страницу синие глаза.

   Знакомая, хитросплетенная пестрая славянская вязь... Неведомые черточки, кружки, ломаные линии, целое ожерелье, из темного жемчуга низанное.

   Смотрит на длинные, страшные по своей для него замкнутости, строки Варфушка и холодеет детское сердечко. Что ему делать, как прочесть?

   А лицо пылает, как пламя, залитое румянцем стыда и испуга. Дрожит весь, как бедный маленький стебелек.

   Вдруг... Что это? О, Господи, Господи!

   Слаще меда стало в устах мальчика. Чем-то неведомым пахнуло ему в лицо... Светлый, светлый, лучезарный поток влился в его голову, осветил мысль, пробудил память... Как будто темная завеса спала с пылающего мозга Варфоломея, загорелись глаза, забилось сердце. И сладкий восторг охватил его... Точно неведомые крылья выросли у него за спиною, точно свет взора Господня осенил его. Губы раскрылись... и звонкий голос прочел без запинки, бегло и чисто, как плавное течение реки, полными сочными бестрепетными звуками:

   "Коль сладка гортани моему словеса Твоя, паче меда устом моим..."

   Прочел с того самого места, на которое указал ему пальцем дивный старик.

   И дальше читал, словно лился по руслу хрустальным потоком:

   "От заповедей Твоих разумех, сего ради возненавидех всяк путь неправды".

   Что-то неведомое творилось с Варфушкой: чудная сверхъестественная сила несла его, как на крыльях, все дальше и дальше... Безмолвие, тишина царили в молельне, а мальчик все читал. Читал псалом чисто и прекрасно, как вряд ли сумел бы его прочесть лучший грамотей-дьяк - начетчик тех отдаленных времен. Голосок звучал красиво, дробно, как родник в заповедной чаще, как щебет малиновки в лесу, как Божий дождик пронизанный солнцем, в ясную летнюю грибную пору.

   Закончил псалом. Совсем уже тихо стало в молельне... Десятки грудей дышат бурно, глубоко, да десятки пар глаз вперены в Варфушку.

   Вдруг легкий крик вырвался из груди Марии:

   - Чудо! Чудо! Чудо свершилось, сынок богоданный, над тобою!..

   И упала на пол, и рыдала, и громко благодарила Бога, и славила его за свершившееся чудо счастливая мать.

   Потрясенные, затихшие стояли в молельне люди. Смотрели на незнакомца, на светлое лицо старца. Догадывались испуганные и радостно потрясенные за свою догадку, что не простой он пресвитер-старец, что не обыкновенный смертный умудрил разум Варфушки.

   - Кто он? Великий ли чародей, либо...

   А гость спокойно, как и раньше, говорит, точно не замечая общего волнения:

   - В трапезную идем! Побуду у вас еще малость...

   Бросились провожать его. Служили ему, не смея поднять на него глаза.

   За столом вкушал старик мало. Похвалил Варфушку за то, что тот свято блюдет посты. Мария робко поведала гостю, что необыкновенным, странным растет у нее Варфушка ребенком. На братьев не похож. Все уединяется, либо работает, либо молится, горячо молится. Мяса не кушает, ни меда, ни вина, ни сластей. А по средам, пятницам и в кануны великих праздников только и ест, что хлебушко с водой.

   Смущался от рассказов матери Варфушка. Ведь про него говорилось, его хвалили. Стыдно и хорошо.

   Старик кончил трапезу, подозвал мальчика, снова гладит его по голове, по золотистым льняным кудрям, поднял глаза кверху, светлые, как бы прозрачные, молодые глаза. В них отражалось небо. И сияние солнца было в них. Встал, вытянулся во весь свой высокий рост, протянул вперед свободную руку и сказал, не спуская другой руки с головы мальчика, вдохновенно и властно:

   - Отрок этот будет некогда обителью Пресвятой Троицы; многих приведет за собою к уразумению Божественных заповедей. Знайте, что велик будет сын ваш перед Богом и людьми!

   Сильно, пророчески прозвучал его голос. Мощью и чем-то неземным повеяло от всей величавой фигуры старика.

   - Велик перед людьми и Богом!.. - эхом отозвалось в груди родителей Варфоломея.

   Острая, сладкая, восторженная радость заполнила их сердца.

   Мария опомнилась первая. Пришла в себя от неслыханной радости, бросилась к старцу, а он уже направлял свои шаги из трапезной. Шел по гридницам назад своей легкой и быстрой походкой юноши...

   Кирилл, Мария, дети бросились за ним, провожали на крыльцо, по двору, за ворота усадьбы, в поле.

   Шел впереди старик. Остальные за ним толпою. Вдруг... Остановились, как вкопанные... Низко, низко над землею пронеслось не то облако, не то туман. Набежало, затемнило взоры. Потом рассеялось, легкое, воздушное...

   Оглянулись... Где чудесный старик? Не было его... исчез. Исчез, как сон, как видение. На том месте, где стоял он - одна пустота.

   Мгновенно поняли тогда все сразу... Поняли, затрепетали, переглянулись между собою...

   Боярин Кирилл обнял Варфушку, и слезы залили его лицо, его начинавшую седеть бороду.

   - Сынушка, сынушка! - прозвенел восторженно его срывающийся голос, - то Ангел Господень был между нами. Тебе, наш желанный, принес Он Божью благодать...

   - Ангел Господень! - в смятении и счастьи прошептала Мария, - Сам Ангел Господень благословил Варфушку, - и, рыдая, обвила руками кудрявую головку сына.

   Сиял Варфушка. Восторженно, радостно горело все его существо. О, как счастлив он! Сам Ангел Господень умудрил его, научил понимать грамоту, отметил его.

   Рвалось от сладкой радости сердце ребенка... Уйти бы, убежать куда-нибудь сейчас же, сию минуту, плакать, молиться, рыдать. Богу Всесильному, Другу Единому всего живого отдать себя без изъятия... До кровавого пота трудиться, отработать всем существом за этот дивный, нежданный подарок Его.

   - Радость! Радость!

   Поднял глаза в небо Варфоломей: солнце, лазурная улыбка небес, легкий полет облаков - высоких думок. Как хорошо! Так же хорошо, как и вчера, но еще лучше, лучше...

   И на сердце лучше, легко на сердце; без тучек, без забот. Умерли тревоги, тьма прояснилась. Даровал Господь. Взял, вынес из сердца единственное горе, помог одолеть грамоту Великий. Благодарит Тебя ничтожный маленький Варфушка.

  

  

   ГОДЫ идут. Нижутся быстро дни за днями, как зерна неведомых ожерелий. Бусина к бусине, зерно к зерну. Годы тяжелые для русской земли. Плачет Русь, тоскует, как молодая мать по умершем ребенке. Мать-кормилица - Русь, ребенок умерший - умершая воля, свобода и благополучие ее.

   Забыты по дальности лучшие, светлые времена. Тяжко, мрачно, темно и печально. Потоки крови, стоны, вопли невинно замученных, загубленных людей... Нехристи-басурмане затоптали, истерзали, загубили когда-то счастливую славную, могучую Русь. Платила она дань монголам. Монгол давил ее игом. Князья ездили в орду. Там сидел хан-царь, желтый идол, важный, неподвижный, точно из бронзы вылитый, но живой человек - властелин орды, властелин Руси, властелин многих покоренных земель. Перед ним распростирались во прахе побежденные, покоренные князья Руси. Проходили сквозь очистительное пламя двух костров по приказанию хана, падали перед живым истуканом-властителем на колени, целовали смуглую, хищную, всю в перстнях руку, придавившую волю Руси сильной ладонью. Пресмыкаясь во прахе, возили дань, дары возили хану, ханшам, детям ханским, баскакам, телохранителям, всем чиновникам ханской ставки. Был милостив к щедрым хан. Не разорял их земель, но был грозен и страшен, как сатана, когда не ублажали его дарами и поклонением, не льстили, не падали ниц перед ним. Гордых, не искавших ханской ласки, велел казнить, мучить, жечь огнем, засекать на смерть.

   Туча грозная обложила Русь. Алые реки крови текли и излучивались во всех направлениях. От стонов дрожала земля. Дрожал и Ростов. Но не только от татарского ига и обложения данью страдал Ростов.

   На Москве в то время княжил Иван Калита. Власть себе он взял большую. Распоряжался удельными князьями, как собственными слугами. Потихонечку да полегонечку расширял границы Москвы, которую он же и основал. Он и выбрал себе ее местом жительства.

   Были две дочери у Калиты. Одну отдал он за Ярославского князя, другую за Константина Васильевича Ростовского. Стал все крепче и крепче втираться в дела уделов зятей. Особенно Ростовский удел облюбовал князь Московский. Послал туда московских вельмож Василия Кочеву, по прозванию, и Мина. Предписал им, как надо вести Ростовские дела, помимо удельного князя. Князь в орду ездил в ту пору на поклоны к хану. В Ростове в это время распоряжались Кочева и Мин. Жителей притесняли, отнимали у них имущество, казну, будто для хана, будто дани ради.

   Беднел Ростов, нищал и падал. Стонал и плакал славный город, храбро отбивавший когда-то нашествие монгольское и с честью павший. Теперь он без боя, покорно, падал под ударами своих же русских хищников.

   А годы все шли...

   В усадьбе Иванчиных, бояр Ростовских, поднялись тополи и липы, стали старше молодые гибкие березки. Разросся за тыном крыжовник в целый лес. Природа украсилась: из стройной девушки превратилась в пышную красавицу, чадолюбивую мать.

   Усадьба же покосилась, потемнела, победнела как-то... Ворота сквозят щелями, поломано бревно на заборе. Крыша свесилась на сторону. Рундук крылечка жалобно скрипит от ветхости. Надо новые хоромы строить, а возможности нет: ни казны нет, ни живности... В сараях, как раньше, не мычат коровы, не блеют овцы. В конюшне не играют, как бывало, веселые, кареглазые жеребята. Один Гнедко да еще старый Вороной стоят понурые в конюшне. Одна коровушка Белуша уныло жует жвачку у себя в сарайчике.

   Куры одиноко бродят по двору, но уже не видать там ни серых утиц, ни чопорных гусынь...

   Страшная рать Туралыка бурным потоком пронеслась над Русью. Опустошил ее новый монгольский властелин. Пострадал и Ростов заодно с другими городами... Чисто обирали дань с Ростовских жителей ханские баскаки. Разоряли русских людей. А тут еще Московские вельможи подбавляли жару: утягивали добрую толику и для своей мошны.

   Беднела усадьба Иванчиных.

   Боярин Кирилл проводил большую часть времени с молодым князем Ростовским в Орде, либо в городе. Служил Константину, как и предшественнику его, верой и правдой. На усадьбе хлопотала боярыня Мария и дети. Челядь отпустили, остались всего два-три холопа. Других всех было бы не прокормить. Нужда заглянула в очи, нужда, костлявая, злобная старуха, родная сестра болезни, дочь смерти. Жестокая нужда.

   Утро. Холодок предсолнечный смягчается уже близостью золотой ласки грядущего светила. Птицы громко чирикают в кустах, птицы-хлопотуньи, Божьи детки, серые посланнички воздушных морей, вольного царства ликующей свободы.

   В молельне у аналоя стоит Варфушка. Окно открыто настежь. Струйка чистого, утреннего воздуха врывается, ласкает, чуть колышет пламя лампад.

   Варфушка молится. Варфушка не тот уже, что раньше. Вырос, поднялся, стал сильный, гибкий, стройненький, как молодой тополек. Исчезли нежная округлость щек и румянец, Побледнел, хоть и здоров. Загорелая смуглость золотистым налетом красит лицо, а глаза синие ушли в себя, во внутрь души и в них таится новая замкнутая мысль. Пришла эта мысль и заперлась в золотистой головушки, незримая для всех, но прекрасная как царь-девица-красавица в высоком терему.

   Двенадцать лет Варфушке. Годами он ребенок, отрок, но душой и мыслями - юноша. Молится жарко. Всю ночь молится нынче. Два раза в седмицу так молится он всенощно - по пятницам и по средам. Ничего не ест в эти дни, кроме воды и хлеба. В другие - постную только пищу: рыбу, похлебку, уху, пшено, пироги с капустой. А мяса ни-ни. В рот не берет мяса. Странный он, Варфушка. Был диковинный ум и раньше, в детстве, а теперь, с той поры как встретился с чудесным пресвитером, как случилось с ним диво, как внезапно пробудилась в нем память, разумение к книжной мудрости и способность к чтению, - стал еще более странным. Молиться горячее стал, читает много, жадно, священное писание, житие преподобных Киево-Печерских Отцов, Апостольские деяния и мечтает. Мечтает о подвиге... Уйти, удалиться от мира, в лес куда-либо, в чащу, подалее... Молиться за людей, трудиться за людей, Бога радовать молитвой и трудом. Рубить столетние дубы, из них строить людям гридницы, чтобы от татар-басурман укрываться. Таскать бревна на своей спине из леса до деревень, до сел. И воду и топливо. А к ночи снова в лес, в чащу. Там, на зеленой мураве, а то и на снегу студеном, на коленях, за них, за всех страдающих, угнетенных молиться Хозяину Мира. Облегчить бы им горе и нужды, помочь перенести страдания, до пота лица молиться.

   А пока...

   Упал на пол молельни Варфушка, разметал руки, замер.

   - Боже Всесильный! - шепчет, - помоги! Помоги матушке с батюшкой одолеть нужду, не пасть духом. Помоги несчастным ростовским горожанам, и всей Руси многотерпеливой. Помоги всем страдающим и бедным! Помоги всем людям, нуждающимся в помощи Твоей!

   Пышно раскрылся алый цветок Варфушкина сердца, запламенела душа, загорелась мысль. Солнце пронизало ее всю. Все вены, все жилки, все дыхание, вздох и движение каждое трепетали молитвой. Будто поток вдохновенный, волна накатилась, закружила и понесла. Драгоценный порыв. Весь - цепенение сладкое, страстный вопль любви к Богу...

   В сердце мальчика сладким, ярким пламенем горела молитва. Жил и не жил Варфушка в эти мгновения. Жила душа, жила мысль, жило вдохновенное сердце, но тело не чуялось. Оно отделилось. Варфушка словно летал на крыльях своей молитвы...

   Стук. Легкий, чуть слышный стук в косяк двери. Ни звука в ответ. Варфушка точно не слышит ничего, лежит. Еще легкий стук. Чуть скрипнула скобка двери...

   Вошла Мария. Годы наложили печать на молодое еще лицо ее. Скорбно глядят очи, потускневшие от слез. Седина инеем посыпала голову. Не могло не отозваться на боярыне горе родной страны. Пуще собственного разорения ударило оно ее по сердцу. Поблекли очи, побелели косы. Тяжело.

   Увидала распростертого на полу мальчика. Кинулась к нему:

   - Варфушка! Сынушка! Аль не можется тебе? Желанный мой...

   Поднял голову... Легкий, как призрак, поднялся с пола. Темнели глубокие синие озера Варфоломеевых глаз... Смотрел на мать и точно не видел ее... Порыв не прошел. Еще догорало пламя молитвы во взоре. Сам был бледен и хорош, как вдохновенный Божий Серафим.

   Бледность, худоба лица, темные кружки под глазами бросились в глаза Марии. Жалостью острой, мучительной забилось сердце матери. Бросилась к сыну, положила худые руки на плечи мальчика, заглянула в синюю глубь бездонных очей.

   - Сынушка! Иссушил ты себя, замучил совсем. Не надо насиловать себя, миленький. Не надо изнурять молитвой, детушка. Намедни ничего не кушал и всю ночь опять в молельне был. Так, детушка?

   Опустились в смущении синие глаза. Лгать не умеет Варфоломей. Дрогнули губы, шепнули:

   - Так!

   - Желанный! Не мучь ты себя... Гляди: дитя ты еще. Какие грехи у тебя могут быть, детушка?

   - Грехи у всех людей, мама! У всех...

   - Родной! Господь с тобою... Нет у тебя грехов.

   Покачал головою, задумался и произнес тише:

   - Есть - и свои, и чужие. За чужие тоже молиться надо. Видишь, сколько страдания кругом? Не неволь, родимая, сама же еще с колыбели, с детства учила меня: за ближних молиться надо, за всех... А ноне мешаешь. Не надо, мама, и не бойся за меня. Гляди - сильный я, не то бы еще вынес... Не слабже Степана-брата... И в работе горазд, как он. Так мне ли на здоровье жаловаться? Полно! Еще на больший подвиг пошел бы с охотой...

   Осекся... Взглянул в испуганное лицо матери и замолк. Но слово уже вырвалось, вернуть нельзя. От страха затрепетала Мария.

   - На какой подвиг? Что замыслил? Говори, говори, Варфушка!

   Молчал с минуту, поднял затем глаза. Хрустально-светлые, они горели лазурными огнями. И голос чистый, как тот же хрусталь, ясно и спокойно ронял красивые светлые слова прямо из сердца.

   - Уйти бы... удалиться... одному в пустыню... Работать на людей... Вместо разоренных сел и городов новые им ставить, где басурманов не видно, и молиться с трудом вперемежку. Одному за всех молиться. То ли бы не счастье? То ли бы не радость была, матушка? - заключил Варфуша с небывалым восторгом.

   Тихо, тихо заплакала боярыня. Грустно, жалостно... Зашептала горемычно:

   - Варфушка, окстись! Варфушка, отронек мой тихий, любименький, радость душеньки нашей. Ладный ты наш. Рано тебе это... Молод ты, Варфушка! Золотой ты мой, голубчик сизокрылый. Не мысли о том до времени. Слушай меня, Варфушка! Придет твое время - ни единым словом не помешаем. Ни отец, ни я... Тайна великая на тебе, Варфушка... Доселе молчала о ней, а сейчас скажу... С тобою поделюсь, все узнаешь, а только дай мне слово, сыночек, остаться с нами, покамест живы мы, отец твой и я, пока радуемся на тебя, желанный. Даешь?

   - Даю, матушка! Буду с тобою. С отцом буду. Люблю я вас, - прошептал в смятении мальчик, целуя мать.

   - Спасибо за ласку, Варфушка. А теперь слушай. Было давно это. Более двенадцати годов назад. Пошла я в церковь как-то. Молилась горячо. Ликовала душа моя... Пропели тресвятую песнь. Вынесли Евангелие... И вдруг громко крикнул кто-то, будто младенческий голос... Смутилась, испугалась я, - потому что сказал он чудные слова: предсказал он, что будет у меня сын и когда возрастет, сделается великим угодником Божиим... Запали Херувимскую и новый крик ребенка покрыл пение церковное. Едва удержалась я в ту пору, чтобы не зарыдать от страха и радости... Не помню, как достояла я службу... А когда вышел снова священник и провозгласил с амвона: "Вонмем! Святая святым!", - в третий раз детский голос вскрикнул громче тех двух первых. Плакала я и рыдала... Собрались прихожане вокруг меня, удивлялись, говорили о Божием знамении... Пришла я потрясенная домой, в смятении... Не смела подумать о том, что значило такое чудо... Скоро родился у нас ты, сыночек... Поняли мы с отцом тогда, что значил детский крик в церкви... И порешили мы с отцом отдать тебя Господу... Крестил тебя добрый мудрый священник. Узнал он о чуде и сказал: "Сын ваш - избранный сосуд Господень и служителем будет Святой Троицы". Чудный, таинственный гость-пресвитер говорил то же. Великую будущность, сынушка, предсказал он тебе... Так нешто мы можем мешать тебе с отцом... На тебе - тайна Божия. Ты избранный Заступником Самим. Дитятко! Господь с тобою! Молись, как знаешь, не изнуряй себя только. Рано тебе идти на подвиг, указанный Господом... Но ты позднее пойдешь на него... Ты - Варфоломей, родился в день Варфоломея, - сын радости значит имя это. И Божию радость откроешь людям ты, отмеченный Самим Небесным Творцом...

   Вдохновенно прозвучали последние слова Марии. Пылко закончила она свою речь.

   Варфушка с горящими глазами, с просветлевшим лицом слушал мать. Так вот она какова тайна чудесная, он, Варфушка, тихий, скромный Варфушка, он - Божие дитя.

   Зачаровало его это открытие, забаюкало... Вспыхнуло, разгоралось пламя счастья. Сердце раскрылось, и бросился он на колени, простер руки вперед, взглянул, - перед ним на иконе знакомое бледное лицо Многострадального, и кроткие очи, и тернии... Колючий венец на светлых кудрях... Капли крови, как рубины, как жемчужины. Любовь и жертва в чертах Христа. Готовность выпить до дна горькую чашу за других, за весь мир принять страдания...

   Глянул в Пречистые черты Варфушка и трепет прошел по всему его существу.

   - Твой я, твой, Господи! - зашептали губы, затрепетало сердце, зажглось в мыслях и во всем существе.

   - Твой я, Твой!

   И неземная радость охватила все существо мальчика.

  

  

   ДЕНЬ зародился горячий...

   Золотятся на поле пышные колосья, спеет нива. Кудрями чародейной великанши-красавицы кажется пышное золотое поле. Солнце плавленым золотом посылает на землю все свои миллиарды лучей. Золотится пламенная лава. Урожай не обилен. Вытоптаны поля Туралыковыми наездниками, а дела за ними все же не мало. За усадьбой отцовской вместе с холопами жнут Варфушка, Степан, Петруша, тихая Анна, бойкая Катеринушка. Катя - та же веселая бабочка, порхунья с цветка на цветок, только подросла и из ребенка вытянулась в хорошенькую девочку-подросточка.

   Аннушка развилась, попригожела на диво. Красавица она теперь, томная, печальная, а все же красавица. Черные, как ночь, косы, черные же, как стремнина, глаза. Губки - лепестки нездешнего сказочного цветка. Утренней зарей кажется свежее розовое личико. Идет к нему томная печаль, как идет лунный свет к задумчивой ночи.

   Подле Анны работает Степан. И этот совсем взрослый. Семнадцать ему лет, и он вполне мужчина. Смуглый, сильный, коренастый. Богатырь на вид. Строгий и красивый, как и в детстве. Редко улыбается его суровое, умное лицо. Дышит волей и силой.

   Жнут рядом. Подальше Петруша с Катей вяжут снопы. Оба поют. Поют звонко на все поле, как только птицы да дети петь умеют. Еще дальше с колосьями ушел Варфоломей. Этот трудится, как взрослый. Нет, даже больше взрослых. Холопам не угнаться за ним. Серпом орудует словно силач-мужчина. Под сильными взмахами еще детской руки покорно гнут головы золотые стебли колосьев и ложатся, покорные, рядами, шелковистые, пушистые, зыбкие, на грудь матери-земли.

   - Буде, боярчик, умаялся; буде натруждать себя, Варфоломей Кириллыч! - говорит старый челядинец, нянчивший Варфушку в детстве.

   Но тот только встряхивает головою.

   - Полно, Никита, полно! Нешто труд это? Радость одна.

   И идет дальше раскрасневшийся, юный, ликующий и прекрасный, гнет стройный стан, режет рожь серпом. Сверкает серп, играет самоцветными огнями в лучах солнца. И золотые кудри играют и огни сияющих синих очей.

   Петр с Катей поют. Далеко разносятся по полю их звонкие детские голоса:

   Ой, травушка-муравушка,

   Ой, нивушка-душистая,

   Ой, хлебушка-кормилец наш,

   Ой, солнце-золотистое...

   - Ха-ха-ха! - внезапно оборвав песню, смеется Катя, - гляди, Петруня, там Варфушка-то ровно золотой! Кудри то, кудри! Гляди...

   - И то золотой! Смотреть диковинно. Ровно жар-птица...

   - Варфушка-то жар-птица, а вот ты - утенок щипаный, - хохочет Катя.

   - Ладно, утенок... Я тебе задам. Вот оттаскаю за косу и будет тебе утенок, сорока болтливая! - обижается Петруша и надувает пухлые губы.

   - Ха-ха-ха! Напыжился, будто мышь на крупу, - заливается Катюша. - Здравствуй, мышь надутая! Здравствуй, утенок.

   Подскочила, хохочет, дразнится. Огонь девочка эта Катя.

   Петруша крепится, отвернулся в сторону, ворчит. И вдруг не выдержал, залился смехом, прыснул.

   - Ха-ха-ха, - смеется Петруша, - сорока-белобока прыгала-скакала, хвост потеряла, без хвоста осталась... Без хвоста...

   - Ишь, ты! Как придумал складно, - взвизгивает Катя и с хохотом валится на сжатый ковер колосьев. Через минуту снова доносится ее ликующий юностью и радостью голосок:

   Ой, травушка-муравушка,

   Ой, нивушка-душистая...

   Степан и Анна работают молча. Ряды колосьев мерно ложатся под взмахами их серпов. Нагнулись, раскраснелись, устали оба.

   - Отдохну, невмоготу боле, - говорить Аннушка и, выронив серп, опускается на землю.

   Степан выпрямился. Стоит и смотрит. Пристально смотрит на свою подругу детства. Мила, люба ему давно эта тихая, черноокая, всегда печальная, кроткая Аннушка пуще дня солнечного, пуще жизни, пуще первой радости. О ней его мысли все, о ней стучит сердце, о ней печалуется душа. Тихая она, жалостливая, работящая, сиротка. Защищать ее, всегда тихую, кроткую, милую, о ней всегда заботиться хотелось бы ему, сильному, крепкому Степану. Особенно теперь. Усталая, милая, затихшая под палящими знойными лучами, работой, трудовым днем замученная, она во сто крат краше и пригожей ему, Степану, чем когда либо.

   - Анна, Анюта... Голубка желанная, - невольно срывается с уст юноши, - хочешь всю жизнь свою мне отдать, Аннушка, хочешь быть женою моею, люба моя?

   Смутилась, потупилась Анна. Сама любила его, пригожего, к ней всегда заботливого и доброго, ко всем сурового, Степана. Степана - друга-товарища детских игр, потом долгих повседневных совместных трудов.

   Анна смутилась. Долго сидела молча, перебирала стебли низвергнутых колосьев, замирая от тихой, грустной и сладкой радости. Сердце билось любовно и грустно. Чувствовала всегда Аннушка, что не долгая она гостья на земле. Что пройдут немногие годы и отойдет она к умершим родителям. Недолгая гостья. Так всегда казалось девушке, но молчала. Боялась омрачить Степанову радость.

   Вздохнула только, тихо, протяжно, потом подняла глаза, лучистые, просветленные, прекрасные, озаренные счастьем, и сказала:

   - Люблю тебя и я, желанный! Разделю с тобой и радость, и горе, жизнь и печаль. Будем трудиться, и будем радоваться вместе. Пойду за тебя. Идем к матушке, скажем о нашем счастье.

   Протянула руку. Поднялась легкая, лучезарная с травы, вся озаренная солнцем и счастьем, тихая, радостная.

   Ликующий, восторженный, взял се за руку Степан. Пошли к усадьбе, унося с поля свое огромное молодое счастье.

   Навстречу им улыбалось солнце, позади неслись голоса Петруши и Кати, распевавших их детскую песенку. Над ними сиял голубой мир полудня.

   Подошли к самой усадьбе, но, не доходя до ворот, остановились внезапно, как вкопанные...

   Что это?

   У ворот челядинец водит на поводу взмыленного коня. Конь отца. Отец приехал. Из орды вернулся. Прискакал вместе с князем. Нежданно, негаданно, не оповестив с гонцом, как бывало прежде.

   Что-то ударило, как молотом, в сердце Степана, отозвалось в мыслях, закружило голову. Испуганно переглянулся с Анной.

   У той лицо белее белого рукава рубахи. Очи - полны испуга, смертной тоски.

   - Степа, Степушка! - внезапно прозвучал из окна голос матери. - И ты, Аннушка. На ниву бегите. Спешно, детушки! Ведите сюда скореича Варфушку, Петрушу, челядинцев, Катю... Горе великое стряслось... Поспешайте, детушки, назад ворочайтесь скорее!..

   Выглянуло, показалось в окне встревоженное бледное лицо боярыни. Рядом, - усталое, покрытое пылью, изнуренное после долгого пути лицо боярина Кирилла. И он тоже торопит:

   - Скореича, детушки! Сюда всех ведите!

   Сказал и скрылся в окне.

   Степан и Анна, не говоря ни слова, крепко схватились за руки и бросились бегом назад, туда, в поле.

  

  

   С усадьбы бегом Анна и Степан, взволнованные, потрясенные, побежали на ниву, зовут своих, кличут:

   - Скорее! Скорее! Батюшка из орды вернулся, домой всех зовет.

   Самая малость времени прошла, как собрались все в горнице, и хозяева, и холопы.

   - Батюшка! - кинулся, завидя отца, голубоглазый Петруша, да так и осекся со словами привета и радости на губах.

   Ни кровинки не было в лице боярина Кирилла. Блуждали покрасневшие от усталости и душевного волнения глаза. Дрожал и рвался голос при всяком слове.

   - Детушки, родимые мои! Пришло лихо, поспешать надо, собираться в дальний путь. Всем домом, всем скарбом... - трепетно ронял боярин. - Бесчинствуют московские вельможи в нашем городе. Людей на правеж ставят, до смерти мучат, допытываются, где спрятана казна. Будто, вишь, хан баскакам новые сборы приказал сделать. Взялись и за именитого боярина Аверкия, градоначальника нашего. Его пытать ладят. За ним и до нас доберутся людишки Мины и Кочевы. Так уезжать отсюда надо, детушки. Мне что? Мне не смерть страшна, не лютые муки, а вас жалко, сердешных. Молоды вы еще, жизни не видали. За вас ответ дам Богу. На Радонеж путь держать будем. Там, сказывают, дозволено строиться, кому охота, заселять городище. Место тихое, среди лесов непроходимых. Татарским баскакам невдомек туда сунуться. Туда и едем. Господь милостив, не даст погибнуть, поможет нам. Сами не сплохуйте, детушки, забирайте скарб в укладки, колымагу запрягайте, телегу тоже под лари