Чарская Лидия Алексеевна - Гимназисты

p;    - Пахнете-с!..

   - Это нэчего, душя моя... Привыйкайте... Это даже очэн прекрасно, когда от чэловэка дух хороший ыдет... Его высокопревосходительство очэн одобрять будэт... У них даже кучера при дворе душатся. Честное слово говорю, верно!

   И незаметно юркнул за спины других. Неожиданно бурей влетел в зал общий любимец и баловень Каменский.

   - Гг. будущие студенты! Слушайте! Необычайное происшествие! Неожиданное известие! Два известия! Ликуйте и плачьте, о ариане! За нечестие ваше да воздастся вам! - орал Миша, взгромоздившись на кресло, приготовленное для редкого посетителя в самом центре красного стола.

   Ариане всколыхнулись и вмиг тесною густой толпой окружили Мишу Каменского.

   - Слушайте, головорезы, - повысил он и без того свой звонкий тенор, - во-первых, гадюка исчезла.

   - Кто? Куда? - так и застонало стоном кругом.

   - Ренке ушел... Вчера днем присылал за бумагами. Письмо накатал, шельмец, какое... "Не нахожу мол, нужным оканчивать курс там, где оцениваются успехи каких-то жалких зубрил". Это он в твой огород, Юрочкин, - внезапно обернулся Миша к Радину, вспыхнувшему до корней волос, - а его, мол, превосходительство Нэда фон Ренке, Трэреренки, не ценят не в грош. И закатился, аки солнце в час вечерний... А за бумагами лакеуса прислал. Ей-Богу!

   - Фи-гу-ра! Тоже с норовом!

   - Ну, и шут с ним!

   - Забодай его козел рогами!

   - Дрянцо! - Послышались со всех сторон нетерпеливые, задорные голоса.

   - Ну, а еще что? Говори, Мишка!

   - А вторая новость еще почище будет! На помощь экзаменаторам, в число ассистентов Шавку назначили!

   - О-о! - Стоном вырвалось из сорока молодых грудей. Насколько уход Ренке из гимназии за полтора месяца до выпуска не произвел впечатления, настолько появление на сегодняшнем экзамене Собачкина произвело полную сенсацию. Ариане приуныли. Некоторые были близки к отчаянию.

   - Нда, вот так штука! - зазвенели нервные голоса.

   - Видал миндал!

   - Он тебе качанье-то припомнит!

   - Думать надо!

   - Синяки еще, чай, не прошли!

   - Зарежет.

   - Без ножа зарежет, что и говорить! - Наивный, розовый и пухлый, как сайка, Талин перебегал от одного восьмиклассника к другому и, страшно пуча свои рыбьи глаза, чуть не плача говорил:

   - Ведь теперь, чего доброго, и университет насмарку! а?

   - Попочка! Закройте ваш клювик... He расточайте перлы вашего остроумия! Наклейте пластырь на губку, душечка, цыпленочек вы мой! - подкатился к нему Миша, и тут же, увидя Радина, шепнул ему, лукаво подмигивая на рукав своего парадного мундира:

   - У меня тут шпаргалка вшита... Первый сорт! Сестра на резинке вделала... Всю ночь хронологию в нее вкатывал... Здорово, брат!

   - He попадись только, Попочка! - предупредил Юрий.

   - Ну, вот! Я не Талин. Это он только способен влопаться, как баран, в лужу...

   В стороне от других сидел Флуг и, запустив руки в свою характерную еврейскую шевелюру, повторял наскоро русскую хронологию. Ему надо было ответить на "пять" во что бы то ни стало.

   Около десяти стало стекаться начальство в зал. Первым появился Луканька. Он нес сегодня свои седые баки как-то особенно торжественно и важно.

   Вошел, быстро кивнул гимназистам, быстрым взором окинул стол и вдруг, кисло усмехнувшись, поднял голову и стал нюхать воздух. Потом подошел к группе ариан. Ему попалась как раз первою сияющая фигура Соврадзе, надушенная пачули до тошноты.

   - Г. Соврадзе! Вы, душенька, кажется, аптекарский магазин ограбили? - произнес обычным своим брезгливым голосом инспектор.

   - Зачэм ограбил? Ничэго не ограбил! - обиделся злополучный "мурза", - за свои дэнги купил... Тридцать пять копеек за лот платыл.

   - Ради Бога, выйдите вы на улицу, проветриться! - взмолился Ирод, - ведь его высокопревосходительству может дурно сделаться от ваших духов.

   - От хорроших духов нэ может дурно сделаться, - упрямо твердил Соврадзе, однако проветриться вышел и, вернувшись через пять минут обратно, взволнованно крикнул еще с порога:

   - Оны ыдут!

   И козелком запрыгал до своей парты.

   Ариане встрепенулись и, как стая птиц, вспорхнули и разместились вмиг по своим местам. Все стихло, как по мановению волшебной палочки, в огромном актовом зале.

   "Они", действительно, вошли, важные, спокойные, как и подобает быть начальству.

   Вошли... Огромный Самсон прочел молитву своим громовым басом. Стулья задвигались. И экзамен начался.

  

  

  

   Миша Каменский чувствовал себя далеко не по себе. Казалось ли то ему, или то было на самом деле, но острые маленькие глазки латиниста не покидали его ни на одну минуту. Неожиданный ассистент точно читал в душе Миши, что он пунических войн ни "аза" и, хоть "ты тресни" не помнит всех сподвижников Петра по русской истории, a о хронологии уж и говорить не стоит... Ни бэ, ни мэ... Хоть шаром покати, гладко!

   - И чего вонзился, о-о! Чучело этакое! - волновался Миша, хмуря свои черные, красиво изогнутые брови.

   Раскрыл на удачу учебник кверх ногами и сделал вид, что углубился в него.

   - Авось, отстанет Шавка!

   Но Шавка не отставал. Его проницательные, душу читающие глазки продолжали без устали впиваться в Мишу.

   - Зарезать хочет! - мысленно томился юноша, - догадался, кто его изобразил тогда на доске и... и зарежет! Как Бог свят! - И чуть ли не первый раз в жизни весельчак и остряк Каменский почувствовал себя скверно и тоскливо. Как на беду, попечитель округа еще не приехал, и экзамен начался без него. Вся надежда Миши была на дядю, при котором Шавка не посмеет "резать", ну да еще на "шпаргалку", которую сестра Соня искусно прикрепила ему в левом рукаве мундира на резинке, с длинным рядом хронологических цифр. Стоило только дернуть пальцем и шпаргалка вылезет настолько, что, прикрывая правой рукой ладонь левой руки, можно было прочесть с успехом под пальцами незнакомые годы событий. Но все было бы хорошо, если бы не глаза Шавки.

   - Ах, эти глаза, глаза! Что же вы делаете со мною! - с тоскою пронеслось в душе всегдашнего весельчака.

   Около Миши что-то неожиданно зашуршало..

   - Комарик, ты что?

   - А вот хронологию выписываю, забодай ее козел рогами!

   - На ногтях-то?

   - А неужто ж на носу!

   И Комаровский, довольный своей выдумкой, тихонько вытянул руки... Там на ногтях чуть заметно чернели малюсенькие, как мушки, цифры.

   Ништатский мир в 1721 году. Коронование Петра Императором 1725. И так далее, далее... Много, без конца!

   Все десять пальцев рук были заняты цифрами.

   - Хорошо! - торжествовал Комаровский.

   - Остроумно, шут возьми! - согласился Миша. И оба рассмеялись.

   У экзаменаторского стола стоял Юрий. Пока его предшественник Бандуров, мигая своими прекрасными глазами, толково и основательно докладывал значение Петровских реформ, Радин тупо смотрел на свой билет, знакомый ему до противного вместе со всей его хронологией, и думал о матери...

   - Она уже там... - быстрее птицы неслись мысли юноши, - в Лугано. Затерянный маленький уголок земного рая... Горы кругом... Апельсиновые и миндальные рощи... Запах, дурманящий и сладкий, как мед... И розы... розы... целый лес роз... целая бездна... Милая... родная... Отдохни... там... милая! Родная! Голубушка моя!

   Письмо матери, первое по ее отъезде, лежало у него на сердце под синим сукном мундира... и что-то бодрящее, что-то нежное, как морская волна, как нежный цветок, как соловьиная песнь, шло от этого маленького клочка бумажки в синем конверте и чем-то бодрящим вливалось оно во все фибры его молодого существа. Он точно проснулся от сна, когда дребезжащий голос инспектора назвал его фамилию.

   - Г. Радин, отвечайте-с...

   От стола отходил Бандуров, сияющий, красный, натыкающийся от восторга на встречные парты по пути. Он чувствовал себя счастливейшим из смертных. Хронологию его не спросили. Хронология осталась за флагом, по выражению ариан.

   Юрий встряхнулся и заговорил. Спокойный, уверенный в себе и в своих знаниях, несколько усталый от пережитых волнений за последнее время, он отвечал прекрасно, свободно и легко. Его "высокопревосходительство" слушал его с большим вниманием, блаженно улыбался и покачивал в такт словам головою.

   - Точно Кисточка наш, Ватрушин, кивает, - произнес мысленно Юрий и чуть-чуть улыбнулся.

   - Довольно-с. Великолепно. Впрочем, я и не ожидал от вас иного ответа! - произнес Гном-историк, лаская Юрия благодарным, сияющим взглядом.

   - Прекрасный ответ. Как фамилия? - точно просыпаясь от розового сна, протянуло его высокопревосходительство. Мотор почтительно склонился к сиятельному уху и прошептал сановнику фамилию Юрия.

   Тот взял карандаш и начертал жирную пятерку на экзаменационном балльнике против фамилии юноши. Потом директор снова нагнулся и снова зашептал что-то на ухо старичку.

   Сиятельные брови его высокопревосходительства поднялись и сановник протянул изумленное "у-у?" И так взглянул на Юрия, точно перед ним был не Радин, ученик восьмого класса N-ой гимназии, а бенгальский тигр или ему подобное чудовище из диких лесов.

   - Обо мне говорят... Про маму... Что я из-за ее поездки университет бросил! - вихрем пронеслось в голове, и он сжал зубы, заскрипев ими от нравственной боли.

   - И чего в чужую душу врываются! - запротестовало его сильно, разом, вдруг забившееся сердце. Между тем сановник еще раз окинул его глазами и, снова обмакнув перо, поставил подле его пятерки жирный и сочный, крупных размеров, крест. Потом благодушно кивнул и, улыбнувшись ласково, процедил тягуче:

   - Можете идти, я доволен... Я очень доволен вашим ответом, молодой человек.

   Обласканный, но не радостный Радин пошел от стола. Маленький Флуг занял его место. Горячо и возбужденно доказывал юноша-еврей значение крестьянского раскрепощения 61-го года... Как всегда, волнуясь и горячась, он своей образной, красочной речью увлек слушателей. Его глаза горели... Нежный голос вибрировал, черные стрельчатые ресницы вздрагивали. Чахоточный румянец играл на впалых щеках...

   Его похвалили тоже и отпустили с миром.

   - Господин Каменский и господин Соврадзе! - прозвучало зловеще среди наступившей тишины.

   Миша вскочил.

   - С мурзой вызвали... От этого олуха подсказки не жди... Сам, как слепой, путается! - ожесточенно произнес юноша в мыслях... - А дяди все нет как нет, точно на зло, и подлая Шавка, как пиявка, впилась глазами. Шут знает что! хоть ложись на пол и умирай.

   И, безнадежно махнув рукою, Миша потянулся за билетом...

   - N 4! - произнес он громче, нежели следовало бы, и весь замер...

   Билет был одною сплошною хронологией... События и годы... Годы и события... Сама судьба оказывалась против него - Миши...

   - Ну, милушка, вывози! - мысленно произнес не на шутку струхнувший юноша и, набираясь храбрости, потянул шпаргалку.

   Трах!

   Резинка слабо звякнула, как струна, и оборвалась!

   - Сонька, глупая, не сумела пришить как следует! - в смертельной тоске выбранил сестру Миша, - теперь уже эта дрянь (он подразумевал шпаргалку) и действовать не будет! - и тут же случайно его глаза, устремленные на круг экзаменаторов, встретились с торжествующими злыми глазками Шавки.

   - И чего радуется, чучело! - снова с удовольствием выругался Миша.

   А Шавка радовался на самом деле. Его щелочки-глазки с особенным наслаждением впились в этого стройного, не по годам моложавого мальчика с лукавым лицом и красивыми глазами. Он давно знал и помнил, что этот здоровый, упитанный, стройный мальчик, племянник попечителя округа, - мучитель его и злейший враг. Это он, этот розовый, хорошенький Каменский нарисовал на доске его карикатуру... Это он высмеял его на глазах всего класса, выдумав глупую историю с наградой. Все он, все он и один он!

   И теперь ему, Даниле Собачкину, является прекрасный случай отомстить врагу. И он отомстит! Отомстит... О, да! Непременно! Он даже облизнулся, как кот, почуявший травлю мыши.

   - А скажите, молодой человек, когда были первая, вторая и третья пуническая война? - почти задохнувшись от долго сдерживаемой радости, обратился он к Мише.

   Даже капельки пота выступили на красивом, крутом и открытом лбу Каменского.

   - Вот леший-то! Прямо в больное место вонзился! - мысленно негодовал он, красивыми голубыми глазами впиваясь в хитрые маленькие глазки учителя, и молчал...

   Ужасное молчание!..

   Оно длилось и минуту, и две и три... и целую вечность...

   - He знаете-с! гм! нехорошо, молодой человек! - своим противным голосом скрипел Шавка. - Ну-с, в таком случае... Павел Кунктатор, прозванный Медлителем, в котором году потерпел поражение?

   Опять молчание...

   - Господи, какая мука!

   Старичок сановник нахмурил свои седые брови и смотрит на Мишу, как некогда Христос смотрел на распятого с ним о бок Варраву. А Миша молчит. Пот градом катится с его лица и капает, капает без конца на грудь мундира.

   Вдруг...

   Широко распахнулась дверь. И всегда довольный, розовый и сияющий Александр Нилыч Каменский, попечитель учебного округа, быстрой и легкой походкой вошел в актовый зал.

   - Дядя! - чуть ли не вырвалось из груди Миши неистовым криком.

   - Я, кажется, опоздал немножко! Виноват, простите! - говорил своим непринужденным довольным голосом Каменский-старший, пожимая руки экзаменаторов направо и налево.

   - Дядя, милый! Как кстати! - благодарно сияя глазами, мысленно повторял Миша, чуть ли не плача от радости.

   И правда кстати.

   Шавка прикусил язык и, весь зеленый от злобы за неудавшееся мщение, замолк.

   Теперь заговорил директор.

   - А мы вашего племянничка экзаменуем как раз, ваше превосходительство, - произнес он с самою сладчайшею улыбкою по адресу попечителя и, обращаясь к Мише, произнес с снисходительною ласковостью, имевшеюся у него всегда в запасе: - Расскажите мне все, что знаете про вторую и третью пуническую войну.

   - Вот-то блаженство!

   Это уже Миша знал "назубок", отлично. Его звонкий молодой тенор полился, как серебряный ручеек, по зале, не умолкая ни на минуту.

   - Молодец, хорошо! - произнес сановник.

   - Отлично! - вторил ему директор.

   - Недурно! - в тон, как-то сквозь зубы, цедил Шавка...

   А Миша летел, летел, как на крыльях... Ганнибал... Муций... Кунктатор... так и реяло на его молодых, лукаво улыбающихся губах.

   - Довольно-с! - процедил сановник, у которого, очевидно, от звонкого голоса юноши затрещали уши, - весьма-с, весьма-с похвальный ответ!..

   И поставил Мише крупную пятерку.

   Поставили по пятерке и остальные ассистенты, не желавшие отстать от его высокопревосходительства. Поставил пять и Шавка.

   - Что, взял? а? - торжествуя, вихрем пронеслось в мыслях Миши. - А Соньке я все же уши нарву за то, что не сумела пришить как следует шпаргалку.

   И он было зашагал к месту бодрый, сияющий и счастливый.

   Но дядя-попечитель незаметным знаком подозвал его к себе.

   - Учишься хорошо... А когда шалить перестанешь? - притворно сердитым голосом шепнул он племяннику, легонько ущипнув его за ухо.

   - Когда умру, дядя! - не задумываясь, брякнул Миша и ласковыми смеющимися глазами окинул старика.

   - Висельник! - пробурчал тот притворно-сердито, но его любящий взор, помимо воли, ласково остановился на красивом открытом лице мальчика. Ликующий и счастливый вернулся на свое место Миша.

   "Бесова" хронология не подвезла... Он блестяще выдержал экзамен.

  

  

  

   Быстро, как в калейдоскопе, менялись события. Гимназическая жизнь, вся пестрея ими, катилась все дальше и дальше, то вспыхивая ярким фейерверком, то тянулась повседневной обычной чередою, беспокойною и все же волнующеюся суетливой нитью.

   Кончился экзамен истории, сошла страшная латынь, на которой расходившаяся Шавка, почуяв свою неограниченную власть, "срезал" чуть ли не половину класса. Двойки так и посыпались, как из рога изобилия, на злосчастные головы классиков.

   Срезался Каменский, срезался Соврадзе, схватил по латыни "пару" и Самсон-Бабаев.

   - Соврашка! Ты что же делать-то будешь? - искренно сокрушались вокруг него ариане.

   - Что дэлать буду? - невозмутимо отзывался армянин. - Первое дэло, Шавку вздую на улыце, а потом в Тыфлыс поеду и духан открою... Мылосты просым!

   - Дело! - иронизировали гимназисты. - А ты, Миша? - обращались они к своему любимцу.

   - А я, братцы вы мои, улечу, свободный, на Рейн... Там, говорят, скала Лорлеи - чудо!.. Пальчики оближешь... Зарисовывать буду... И развалины старых замков... тоже, я вам доложу, латыни не чета. Влечет меня туда неведомая сила! - Неожиданно зазвучал его красивый тенор. - А осенью "bonjour" comment allez vous? в университетском коридоре тут как тут.

   - Ху-до-ж-ник! - дружески хлопали его по плечу товарищи.

   - А я, господа, на лето в чемпионы! - неожиданно пробасил Самсон.

   - Что? Что такое? - так и посыпалось на него со всех сторон.

   - В борцы, в сад, на летнюю сцену контракт подпишу. А не то батька в магазин упрячет, пока что до университета - сахаром, чаем торговать. Слуга покорный! - лучше в борцы.

   - Шавку бы тебе в противники! - засмеялся кто-то.

   - Сокру-ш-шу! - страшно поводя глазами, зарычал Самсон.

   Классики хохотали.

   Прошла злополучная латынь. Прошла словесность. Божья Коровка осталась на высоте своего призвания... Насколько у Шавки балльник пестрел парами, настолько у благодушного Андрея Павловича он красиво разукрасился "пятерками". Даже злополучному "мурзе" поставили три с минусом вместо единицы, когда на вопрос ассистента, почему плакала Ярославна в "Слове о полку Игореве", черноглазый армянин, не задумываясь ни на минуту, брякнул:

   - А потому и плакала, что плакать хотэлось... Извэстное дэло - баба была!

   После экзамена, когда экзаменаторы покинули зал, еще раз напомнил Алексей Петрович Рагозин о том, что его квартира, его самовар, тарелка щей и кусок мяса всегда к услугам жаждущих и алчущих будущих студиозов.

   И снова будущие студиозы, словно обезумев, орали "славу" и бережно качали на руках своего любимого преподавателя.

   Наконец наступил последний экзамен - математики.

   Молоденький миловидный учитель, прозванный "мармеладкой" за свою слащавую внешность, влюбленный до смешного в свой предмет, говорил постоянно:

   - Математика - это все! Даже вору, вытащившему кошелек из кармана, приходится считаться с математикой.

   Он заметно робел перед экзаменом и, поминутно обдергивая свой новенький вицмундир, краснея, как барышня, молящим голосом упрашивал то того, то другого гимназиста:

   - Вы только, батенька, подумайте перед тем, как ответить... A то вы брякаете постоянно... Ей-Богу-с!

   - Уж чего тут! Думай не думай, ученее Пифагора не будешь! - уныло отвечал злосчастный классик.

   Но вот съехала и математика, алгебра и геометрия заодно с нею. Едва только экзаменаторы и почетные гости успели выйти за дверь, как в актовом зале поднялось настоящее вавилонское столпотворение. Учебники, тетради, мелки и карандаши, как птицы, реяли в воздухе... Качали "мармеладку", качали друг друга, качали Александра Македонского, ненароком заглянувшего в дверь, под оглушительное "ура", долго не смолкавшее в этот день в серых и чопорных стенах гимназии.

   - Ух! Как гора с плеч. Вот счастьище-то привалило! Восемь лет оттянули лямку, - слышался чей-то радостный голос.

   - Господа, я предлагаю "Мотора" покачать как следует! - предложил кто-то.

   - Ну его... Он агнец невинный... He ведает бо, что творит... А вот Луканьку стоит!

   - Верно! Верно! Только после раздачи дипломов... A то, чего доброго...

   - Ну, понятно... Вот дуралей!

   - Классики! Ведь мы наполовину студиозы теперь! Нюхаете? - послышался чей-то дрожащий от радостного волнения голос.

   - Уррра! - могучим раскатом пронеслось по залу. И вдруг все стихло. Незримо промелькнул перед глазами мрачный и таинственный призрак горя. Тишина. Вытягиваются и чуть бледнеют молодые оживленные лица.

   В стороне от других стоит красивый стройный юноша, сосредоточенный и бледный. Печать сдержанного страдания на его прекрасном лице. Глаза горят нестерпимой мукой. Ему недоступна всеобщая радость... Он добровольно лишился ее ради матери. Он не будет "там", куда так стремятся все его молодые друзья. He для него, не для Юрия Радина желанный университет!

   - Юрочкин, что ты?

   И мигом участливые, ласково-озабоченные лица окружают его. Десятки рук, как по команде, протягиваются к нему. Беззаветным сочувствием горят молодые глаза.

   - Когда едешь, Каштанчик?

   - Во вторник, после раздачи наград...

   - А медаль праздновать будешь?

   - Обязательно зови нас вспрыскивать медаль... Вечером твои гости. Вторник наш. А в среду отчаливай с Богом! - зазвучали и здесь, и там, справа и слева десятки голосов.

   - Но, господа, я не знаю, как же это... помещение у меня не того... Каморка... - произнес не совсем твердым голосом Юрий.

   - Вот дуралей! На что нам ты или твоя каморка нужна? И на пятачке уместимся!

   - Очень рад буду! - смущенно пролепетал Радин.

   - Ну, рад не рад, а твои гости... - загоготали кругом.

   - Только, как же насчет хозяйки? Мамы ведь нет...

   - А ты Марфу Посадницу позови... Она с превеликим удовольствием. Целковый ей в зубы - и она тебе такую экономку сыграет, что мое, брат, поживаешь!..

   - Верно, верно! Посадницу зови... Мы все к тебе вечером! Надо же отпраздновать получение первой медали, да и отъезд твой вспрыснуть.

   - Спасибо, господа! - растроганный улыбался Юрий.

   - Ну, вот! На чем спасибо-то... Незваный гость хуже татарина... так до вторника?

   - До вторника.

   - Да, да!

   И вчерашние классики разошлись в этот день счастливые сознанием столь давно ожидаемой и наконец полученной свободы.

  

  

  

   Раздача медалей, наград и дипломов состоялась дня через три. Снова недавние классики собрались в актовом зале. Снова вокруг красного стола торжественно разместился весь синедрион во главе с сановным старичком.

   Приехал митрополит... Певчие пропели концертное "Исполати Деспота", и началась раздача наград.

   Рука Юрия дрожала, когда директор передавал ему бархатный футляр с золотой медалью. Он видел, как при его приближении глаза сановного старичка, запомнившего его лицо, очевидно, с явным состраданием остановились на нем.

   - Примерный юноша! - громким, слышным шепотом, обращаясь к попечителю округа, прошамкали блеклые старческие губы.

   За уходом Ренке вторую медаль присудили мрачному Комаровскому.

   - Ну, куда ее мне... Лучше бы тыщенку отвалили! - со своим комическим унынием говорил Комарик, рассматривая скептически "золотую штучку" и во все стороны поворачивая футляр.

   Все знали, что Комаровский, сын бедной портнихи-труженицы, чрезвычайно нуждался и бегал по урокам за пять с полтиной в месяц...

   - А ты ее... продай... Получишь Катеньку, - посоветовал ему подвернувшийся Талин.

   - Да ну! - обрадовался Комаровский и вдруг неожиданно своими длинными ручищами облапил юношу. - Ведь вот хоть раз умное слово ты сказал, Попочка... Ведь бывает же, подите, что на грех палка выстрелит! - развел он комическим жестом свои длинные руки.

   Талин хотел обидеться и не успел.

   Раздача наград кончилась. Начались речи. Говорил директор, говорил инспектор, говорил сановник. Предложили сказать попечителю, но Александр Нилыч только добродушно отмахнул рукою.

   - А ну ее!.. Отпустите вы их с Богом поскорее... He стоится им!.. Так и рвутся на свободу... По своему сорванцу вижу! Ведь ребята они, хоть и напялят завтра форму действительных студентов!

   И, лукаво подмигнув племяннику, он торопливо распрощался и поспешил покинуть зал. Покинули ее и остальные.

   Недолго оставались в ней и "завтрашние студенты".

   С шумом и грохотом, под оглушительное "ура" высыпали они на улицу, сияющие, радостные, безумно-счастливые, как дети...

   Все улыбалось им: и самые стены, и люди, и старый швейцар, распахнувший перед "ними" настежь огромную дверь, и самое солнце, весеннее, жаркое, своими золотыми лучами, как теплой, ликующей волной, залившее их...

   - До вечера! - крикнул первый Миша Каменский, едва удерживаясь от бившего в нем через край мальчишеского задора.

   - До вечера! У Юрочкина!

   - У Юрочкина, да, да!

   И шумная ватага разбрелась по улицам, будя их сонную, степенную корректность звонкими, радостными, молодыми голосами...

  

  

  

   - Кильки... пирог... колбаса... сыр... вино... апельсины... Сардинки... Все!!! Кажется, все? Отлично...

   Юрий внимательным взглядом окидывает стол... И вдруг вспыхивает от неожиданности.

   - А пиво?.. Марфа Спиридоновна, а пиво где? Бабаев пиво любит... Знаете, Калинкинское...

   - Здесь, господин Радин... Все здесь, - слышится голос из-за двери, и в тот же миг запыхавшаяся, усталая и красная, как вишня, от суетни "посадница" в сером новом камлотовом платье и в белой с синими лентами наколке появляется на пороге.

   - И пиво, и мед... все тут...

   - А мед, это хорошо! Маленький Флуг мед любит... - раздумчиво роняет Юрий, думая о чем-то другом...

   - Хороший молодой человек г. Флуг, - с улыбкой говорит посадница, - совсем хороший, а вот, говорят, евреи...

   Она не доканчивает... Оглушительный звонок раздается в прихожей, пугая до смерти глухую хозяйку, улегшуюся спать чуть ли не с петухами.

   - Это Каменский! Наверное! Его звонок! - подавляя улыбку, говорит Юрий. Посадница опрометью кидается открывать дверь.

   Юрий оглядывает быстрым взором комнату...

   Все хорошо... Отлично... Лучше, нежели он ожидал... Посредине стол, накрытый белоснежной скатертью, ломившийся под тяжестью закусок... Дверь в соседнюю комнату, уступленную ему хозяйкой на этот вечер, раскрыта настежь...

   И там все прибрано... хорошо... уютно... Окна раскрыты... Ароматный июньский вечер вливается сюда волной...

   Юрий успевает поправить занавеску у окна.

   - "Привет тебе, приют священный"! - звонким молодым тенорком несется ария Фауста с порога, и Миша Каменский, сияющий и веселый, по своему обыкновению, появляется в дверях.

   - Здорово, Юрочкин!

   - А-а! Михалка!

   Они целуются, задушевно и радостно, точно не виделись пять лет... Потом Миша отступает назад на цыпочках, прижимает руку к сердцу и с самым изысканным поклоном склоняется перед озадаченной швейцарихой чуть не до земли.

   - Привет вам, Марфа Посадница! Величайшая из женщин!

   - He извольте браниться, господин Каменский! - обидчиво произнесла опешившая швейцариха.

   - Да что вы, Бог с вами, голубушка! - растерялся Миша. - Марфа Посадница всем Новгородом правила, знаменитость в своем роде была.

   - Ну да, знаменитость! Ладно, не надуете, таких знаменитостей посадских-то много на улицах ходит, побирается. Насмешники вы и больше ничего!

   И как ни старался уверить Миша разобиженную женщину, что Марфа Посадница самому царю во время оно насолила немало, Марфа Спиридоновна все стояла на своем.

   - Посадница-де бранное слово, потому что посадские по улицам побираются по гроши.

   Так и не удалось ему разуверить обиженную швейцариху. Вновь раздавшийся звонок вовремя прервал их препирательство.

   На этот раз пришло сразу человек восемь, во главе с Самсоном, поразившим всех своим франтоватым штатским костюмом и новеньким блестящим цилиндром, едва державшимся на его огромной голове.

   Товарищи охали и восторгались, во все стороны поворачивая его.

   - Когда же ты успел преобразиться, чучело ты этакий? - изумлялись они.

   - А хорошо? - чрезмерно довольный самим собою, ликовал Самсон.

   - По правде сказать, не того... На факельщика смахиваешь... Прежде лучше было, - решил Миша.

   - Ну да... Сам ты факельщик, - обиделся Бабаев. - Мне иначе нельзя... Я в борцы на лето еду... А борцы всегда в цилиндрах... Обязательно! - тоном, не допускающим возражений, заключил Бабаев.

   Новый звонок... Новые гости... Скоро в двух маленьких комнатках набралось столько народу, что буквально яблоку было негде упасть.

   - А Флуг не пришел? Где же Флуг? - озабоченно произнес чей-то голос.

   - Да, да, в самом деле, где же Флуг?

   Флуга не было.

   По лицу Юрия промелькнула печальная тень. Он любил маленького еврея за его болезненно-чуткую, благородную душу, и его отсутствие отравляло ему весь праздник. Но предаваться печали было неуместно. Гости были голодны и с чисто товарищескою откровенностью заявили об этом.

   - К столу! Пожалуйте к столу, господа!.. - с радушием заправской хозяйки приглашала посадница.

   - Благоволите начать, о, великая из женщин!

   И Миша Каменский с самым серьезным видом подскочил к Марфе Спиридоновне, предложил ей сложенную калачиком руку и торжественно повел ее к столу.

   Здесь он посадил ее на председательское место и с глубоким поклоном по адресу окончательно потерявшейся швейцарихи скромно уселся рядом. Заняли свои места и остальные ариане. Минут пять длилось полное молчание... Молодые зубы работали на славу. Классики воздавали должную дань обильному угощению. Тут было уже не до разговоров... Закуски и яства исчезали с поразительной быстротою. Вдруг негромкий звонок возвестил о новом госте из прихожей.

   Марфа Посадница вскочила со своего места и опрометью кинулась отворять дверь.

   - Это Флуг! Наверное! - послышались голоса, и все взоры с жадным нетерпением устремились на дверь.

   - Так и есть, Флуг!

   - Что же ты, Флужка, опоздал, чучело? - посыпались на него упреки.

   - Простите, господа, не мог раньше! - извинялся молоденький еврей, дружески обнимаясь с хозяином.

   - Да он со скрипкой!.. Вот молодчинища-то! - раздались веселые голоса.

   Действительно, под мышкой у Флуга была его скрипка.

   - Спасибо, что догадался принести! - тепло произнес Юрий, крепко пожимая руку своего верного друга.

   Флуга усадили. Навалили ему на тарелку пропасть закусок и всячески ласкали маленького юношу, умевшего будить большие чувства своей великолепной игрой.

   Снова заработали челюсти и снова досталось немало заботы на долю Марфы Посадницы, усердно подкладывающей на поминутно пустевшие тарелки молодежи всякую снедь.

   Ели, не придерживаясь строгой системы. Так, после сладкого пирога принимались за колбасу, после колбасы за апельсин, потом за сардины и так далее.

   - Речь! Речь! Речь сказать надо! - внезапно поднимаясь и наполняя до краев свою рюмку пивом, кричал Гремушин.

   - Комарик, ты, брат, начинай. У тебя голос, как у дьякона в кафедральном соборе.

   - Вот леший-то! Да я только по книжке говорить умею! - отмахивался Комаровский.

   - Ну, тогда ты, Самсон! Жарь, мамочка!

   - У него вся сила ума в руки ушла - чемпионы насчет того... умных слов туго!

   - Дурачье! Из зависти вы это! - нисколько не обижаясь, басил Бабаев.

   - Господа! - вскакивая на стул, произнес Стась Гудзинский, и его хорошенькое женоподобное личико вдруг сразу изменилось до неузнаваемости все, покрывшись в одну секунду набежавшею сетью старческих морщин, а молодой звучный голос превратился в какое-то нудное скрипенье. - Вы не должны забывать, господа, - скрипел и визжал, как несмазанное колесо телеги, этот голос, - что находитесь еще, так сказать, только в прихожей университета и до действительных студентов, господа, вам еще далеко!

   - Ах, молодчинища... Это он Луканьку копирует.

   - Вот молодца! - одобрительно зазвучало кругом и громкий хохот покрыл веселую выдумку "Маруси".

   - Еще! Еще жарь, Маруська! Мармеладку теперь или Шавку валяй! Шавку лучше, - неистовствовали ариане, - жарь во всю, братец ты мой. - И "Маруська" жарила, охваченная молодым, через край бившим задором.

   За Луканькой следовал Шавка... За Шавкой Гном, за Гномом Мотор, словом, весь гимназический персонал, не исключая и сторожа Александра Македонского и истопника Игнатия, "пещерного человека", вечно шмыгающего не совсем опрятным носом. Всем попало на славу. Стась-Маруся отличился, как настоящий артист-комик. Ариане катались, помирая от хохота. Соврадзе, буквально блеял бараном от восторга, свалившись вод стол. Только один человек не смеялся... Против своего обыкновения, тот самый весельчак-хохотун, который без смеха и выдумок не мог прожить минуты, этот самый жизнерадостный голубоглазый человечек сидел под общий смех и шум, со странно сосредоточенным, серьезным и глубокомысленным лицом. Глаза Миши Каменского, обычно искрящиеся молодым лукавым задором, теперь внимательно и серьезно смотрели в угол...

   В углу стоял рабочий стол Радина... На столе портрет. На портрете была изображена женщина, кроткая, прекрасная, с вымученным лицом, нежным, в самую душу проникающим взглядом и с белыми, как лунь, волосами над чистым высоким челом. Миша смотрел на портрет Нины Михайловны долго, настойчиво, упорно.

   Бог ведает, какие странные мысли витали в это время в голове этого полуюноши, полуребенка, восприимчивого и чуткого, несмотря на свой бурно-веселый, шальной характер.

   - Это твоя мать? - робким, далеко не свойственным ему голосом осведомился он у Юрия под общий смех и кутерьму, кивнув головою на портрет.

   - Да... это мама! - с заметной гордостью и любовью, внезапно вспыхнувшей в его синих глазах, просто ответил молодой хозяин.

   - Господи Ты, Боже мой, славная какая! - искренними горячими звуками сорвалось с уст Миши.

   И вдруг он весь преобразился... Глаза его заискрились... Щеки покраснели...

   - Молчать! Все молчать, я говорить хочу! - неистово закричал он на весь стол, и зазвенел ножом о стекло стакана. Все смолкло, как по волшебству... Все глаза устремились на общего любимца, каждый заранее предвкушал какую-нибудь остроумную выходку, доподлинно изучив несложный характер весельчака Каменского. Но лицо последнего, против обыкновения, было теперь серьезно... Чуть побледневший, он словно вырос перед ними, и его разом побелевшие губы, дрогнув, раскрылись:

   - Господа! - нервно прозвенел его голос. - Мы бесимся и веселимся как... свиньи... Мы в своем эгоистичном телячьем восторге совершенно забыли о том несчастливце, которому не достичь того райского блаженства, которое называется университетом... И этот несчастливец - лучший из нас по уму, знаниям и благородству - Юрий Радин. Он великодушно пошел на подвиг и принес жертву во имя своей матери... Он герой, скажете вы! Нет, господа, не Юрий герой, хотя его подвиг, его жертва подобны геройству; герой, или героиня, вернее, та женщина, та маленькая седая женщина с кротким самоотверженным взглядом, которая сумела воспитать такого сына. Да, не Юрий герой, господа, его мать героиня. Мать! Знаете ли вы, чучелы, что значит это слово, мать? Мать это все! Все для вас с начала и до конца вашей жизни. Кто склоняется над вашею колыбелью, когда вы чуть дышите, охваченные жаром кори или скарлатины в детстве? Она - мать! Кто заботливо бродит у вашей двери, когда вы, маленький ученик первого, второго класса, усердно в первом часу ночи готовите урок страшному Шавке? Она же... Все она, мать ваша! Кто, ликующий и нежный, первый обвивает вашу шею трепещущей от счастья рукой, когда вы по окончании гимназического курса являетесь домой с дипломом под мышкой?.. Она, все она, постоянно она, этот земной ангел, приставленный к вам Владыкою неба! Господа! у меня нет матери... Я лишился ее еще в раннем детстве... Я не знаю материнской ласки, но думаю, что это нечто возвышенное, самое возвышенное и прекрасное в мире, господа. Я смотрю с восторгом и благоговением на чужих матерей и каждый раз у меня болезненно сжимается сердце от одной мысли: "зачем умерла моя"? Да, зачем она умерла? Зачем? Я бы не был, может быть, таким дрянцом, таким висельником, если бы у меня была жива она, моя милая, родная! Вы видите, я плачу, господа... Михаил Каменский ревет, как девчонка... Неслыханное дело!.. Не правда ли? Но... но... я не стыжусь моих слез, господа... Пусть они текут спокойно... Это хорошие, чистые слезы, какими вряд ли я заплачу в моей жизни еще раз. А теперь, господа, пока за здоровье матери Юрия и вкупе за всех матерей. Здесь, между нами, присутствует также одна из них. Женщина - мать, достойная уважения... Женщина, давшая жизнь, воспитание своим детям!.. Она является представительницею тех светлых существ, которые зовутся матерями, и в лице ее я приветствую всех их, от всего сердца, от всей души, господа!

   И прежде, чем кто-либо мог ожидать этого, Миша стремительно поднялся с своего места и с влажным от слез лицом, с искрящимися невыразимым чувством глазами подошел к Марфе Спиридоновне и, почтительно склонившись перед нею, гор