Бунин Николай Григорьевич - Из рассказов охотника-переселенца

"justify">   Хотя все это происходило не далее тридцати шагов перед моими глазами, но в первый момент мне представилось, что она уже смяла охотника и сидит на нем, и я едва удержался от рискованного выстрела по зверю в этой почти слившейся группе. Только подойдя ближе, я рассмотрел, что Иван опу стился на одно колено и крепко нажимает этим коленом древко рогатины, не допуская его еще глубже уходить в рыхлый снег, а наткнувшийся на рогатину зверь налегает всем передом на оружие, стараясь через него достать когтями охотника.

   Держа обеими руками рогатину, Иван всем корпусом откинулся назад и, сколько мог, отворачивал в сторону свое лицо, спасая его от когтей зверя; справа от него лежала на снегу сбитая шапка, а из левой щеки его каплями струилась по полушубку кровь.

   Темная, пенистая кровь из широкой раны в груди зверя толстой струей бежала по древку рогатины и обливала руки охотника; зверь хрипел и захлебывался, но все еще продолжал наседать на рогатину... "В ухо..." - не сводя своих глаз с потухающих зрачков зверя, проговорил мне Иван, но таким каким-то странно беззвучным голосом, что я невольно в это мгновение взглянул на его лицо: очень красивое и всегда с милым выражением, теперь оно страшно искривилось какою-то неестественной улыбкой, жестокой, нехорошей...

   Мой выстрел в упор по голове зверя покончил эту драму; голова, качнувшись от удара в бок, тихо склонилась книзу, а Вытянутые вперед лапы, точно сразу пересеченные, бессильно повисли. Иван выпустил из рук рогатину и быстро отскочил в сторону с словами: "Ух!.. тяжелый черт какой!!!" Зверь медленно рухнулся ничком в снег, и по его спине волнообразно зашевелилась шерсть - несомненный признак агонии...

   К нам подскочил успевший оправиться Терентий и с умилением глядел поочередно то на издыхающего медведя, то на самого Ивана Тимофеича, поднял его шапку и, заботливо отряхая с нее снег, с какой-то совсем уж блаженною улыбкой приговаривал:

   - Важно! Иван Тимофеич, ей-богу - важно!!.

   - Ух! Да какой же тяжелый,- все повторял Иван, вытирая снегом свои окровавленные руки. И только теперь заметив кровь на груди своего полушубка, он провел рукою себя по лицу, с удивлением посмотрел на испачканную ладонь, снова приложил ее к лицу и вопросительно взглянул на нас, дескать: аль достал?..

   - Ничего... Не совсем испортил,- успокоил я его насчет физиономии, по которой, однако ж, резко обозначались три кровавые полосы.

   Терентий же тем временем с задором, весьма простительным для потерпевшего человека, повествовал о себе: как ён - к ему, а тот - зараз цап!- за палку, да и метнул, нечистая его сила! так что, ты - туды, а ён - себе, вон куды... Да котом, котом, словно кто с крутого порога в шею поднес.

   Прочие охотники поспешно стягивались к нам. Пошел осмотр, говор, откуда-то появилась неизбежная бутылка, и над трупом пошла круговая в поминовение.

   - Поедемте домой,- шепнул мне Иван Тимофеич, и, попросивши господ охотников не опаздывать ко щам, мы с ним по-прежнему отправились вдвоем; я правил лошадью, а он придерживал у лица мокрый платок. На крыльце в числе прочих встретила нас Аленушка; бедненькая, она так рыбкой и затрепетала, когда увидела своего дружка раненым.

   - Ваня, желанный мой! Что же это с тобой,- вырвалось у неё при всех.

   - Ничего, Алена Дмитриевна! Как есть - ничего... Маленько зубы заболели,- успокоил он ее, улыбнулся ей по-своему тепло таково и поспешил пройти в комнаты.

   Часа через два прибыла остальная охота и привезли зверей. Пошли общие рассказы, началась безобразная выпивка, веселый говор, приятельский шум... я стал собираться домой, обещая Ивану приехать к нему в августе на стрельбу тетеревей.

  

  

   Спустя месяцев пять, в самый развал тетеревиной стрельбы по выводкам вспомнил я свое обещание навестить Ивана Тимофеича и направился охотой в его сторону с ружьем и собакой, но, по обыкновению, мелочами да лядинами, яровыми, да болотцами, и на третий день подбились мы с Гризеткой до того, что не только ходить, но даже и ехать дальше не хотелось, не хотелось и домой возвращаться, не повидавшись с старым знакомым. Расположился я передневать в деревушке по пути и завернул в первый попавшийся двор.

   Время стояло рабочее, весь народ выбрался в поле, в жилье - безлюдье, тишь... Одни только малые ребятишки от скуки дерутся между собой, да они же и горланят с голода... Изредка кое-где в роли хозяйки ворчит на них почти недвижимая от хворобы баба или умирающая от дряхлости старуха. Масса мух всюду носится докучными роями и безотвязно липнет ко всему - жар, пекло... Сухой, горячий воздух нестерпимо давит на дворе, несносные мухи и горластые ребятишки не дают возможности взойти в хозяйскую избу, пришлось убраться под навес сарая.

   С горем пополам добился я самовара, разостлал свою безответную верблюжью чуйку и при температуре в 25® тепла принялся прохлаждаться над горячим кипятком... Тут же подле меня крепко заснула моя утомившаяся собака и громко бредила во сне, судорожно подергивая передними ногами. Начинают слышаться голоса.

   - Так собака желтая, ты говоришь? - спрашивает мужской голос.

   - Желтая, желтая...- отвечает закашлявшаяся баба.

   - Что же ён так один там и сидит себе?

   - Один, как есть, один, чай хлебает... Подь к ему, коли знакомый, подь, кормилец.

   - Ну, коли желтая собака, так бесприменно ён и есть...- рассуждает уже в одиночестве голос мужика и направляется в мою сторону.

   - Чай и сахар, чести вашей!..- приветствует он, останавливаясь передо мною и снимая шляпу, глядит, ухмыляется.- Что, небось не взгадаешь?..

   - Нет, брат, что-то запамятовал,- сознаюсь я, не в состоянии будучи сразу сообразить, где бы я видел эту курносую рожу, но, как во сне, мне припоминается, что именно эта самая рожа когда-то уже глядела на меня и именно так же нахально, плутовато, как и теперь.

   - А помнишь, медведку-то брали с Иваном Тимофеичем в амшарном болоте?

   - Терентий!!.

   - Самый я и есть...- осклабился мужик и преважно протянул мне свою растопыренную пятерню.

   - Какими путями? Ах, милый человек! Рассказывай, как меня нашел?

   - Да по делу был тутотка, недалеко (он назвал местность). Вечор заехал на Торжок, там мужики и сказывают, что видали какой-то барин-лесовик проехал, охотой займается; желтая собака с им... и по обличию-то, как показывали, так ено выходит на тебя схоже... Вот я и страфил: не ён ли?..- мекаю себе... А зараз завернул на деревню лошадь попоить, мне и двор ребятенки указали, где ты приставши, ну, вот я и зашел доглядеть: человек-то, мол, знакомый...

   - Ну, спасибо, теплая душа, спасибо, что не забыл, садись, чайку попьем, да расскажи, как там ваши поживают, Иван Тимофеич что поделывает? Алена Дмитриевна здорова ли?

   Терентий бережно опустил на землю свою черную поярковую шляпу с неизменною тряпицею внутри, вальяжно распахнул полы своего нового армяка, чем предъявил мне чистую белую рубаху и новые нестерпимо вонявшие дегтем сапоги, и умостился передо мною. Вообще, он имел вид праздничный и находился, как мне показалось, маленько в подпитии.

   - Иван Тимофеич наш - ф-фю-ить...- начал он, вы разительно свистнув и махнувши рукой в пространство.

   - Как, что такое?.. А Алена-то Дмитриевна, жива ли?

   - Это Закатова дочка-то? Ах! уж не говори! Той доля еще хуже выпала...

   - Да рассказывай толком, что там произошло!

   - Да вот видишь, в Петровский мясоед ее выдали замуж, За богача ее приладил Закат, за петрозаводского торговца.... У нас на селе и свадьбу играли. Веселая была... И боже мой! какая веселая... Ден, почитай, шесть хороводились, все село скружилось от Закатовой водки... И счету нет, сколько этого самого винища сокрушили... Всякий подходи, пей, сколько влезет; так бочонки с корцами и стояли без запрету...

   - Иван-то был на этой свадьбе? - перебиваю я розовые воспоминания моего рассказчика.

   - Как же, во все время был. И такой это веселый: песнями заливается, что твоя пташка певчая звенит... На музыку примется гостей потешать - так вокруг его все и не отходят; горазд веселый был... Да однова утром хватились, а его след простыл... Туда, сюда, как,- мол, где? Шабаш! Как в воду канул - и по се два дни...

   - Да, может, он и в самом деле того...

   - Чего?.. Думаешь, взаправду пропал?..

   - Помилуй бог! Такому ли молодцу без время пропадать... Пущай его живет, господь с им!

   - Да ты-то почему знаешь, слух, что ли, какой о нем был?

   - Нет, братец мой, зачем там слух, отколь ему и быть, а сам ён, значит, такое завещание оставил!..

   - Как завещание?.. Кому?..

   - А так, всем нам... На другой день опосля его полез, вишь, старшина-то в казенный сундук, ан - там шиш ночевал: двух тысячев - как и не бывало. Только наместо денег лежит расписочка от Ивана Тимофеича, его собственная расписочка... И повиняется он в этой самой расписочке всему нашему миру в своем деле. "Так и так,- говорит,- вы,- говорит,- крещеные, не обижайтесь на меня за это, потому не на вас эта беда рушиться должна, а что творю я ее ради кровопивца вашего - Заката, чтоб ему за погибель своей дочки и в доме так же было пусто, как в этом сундуке... Опять же насчет розысков обо мне,- тоже наказывает,- не затруждайтесь... Потому - не изловить вам меня, что вольного ветра в чистом поле"... С тем, значит, он всех и покинул... Галды-то галды что поднялось в ту пору и на селе и в Закатовой хате,- страсть!.. Да ведь что поделаешь?.. Погалдели, погалдели - да на том и съехали... Боле всех был разлютовавшись новый зятек Закатов; слышно, все кричал: "Своих двадцать тысячев дам, абы этого супостата поймать да в кандалы засадить"... Поглядел Закат в те поры на своего зятька, покачал головой да и говорит ему: "Нет, сватушка желанный, не казнить нам с тобой и не наказывать этого человека, потому удаль у негоя во всех делах есть необыкновенная, даже не людская"... С тем тот и спокойствие принял, а деньги, известно, Закат из своей мошны положил в казенный ящик... Вот он им какие похмелки справил, Иван-то Тимофеич...- злорадно засмеявшись, закончил Терентий и тут же почему-то вставил свое замечание:- А и певал же он хорошо... уж таково ли хорошо, что иной раз слушаешь, а самого тебя так вот слезой и прошибает.

   - Ну, а с Аленушкой-то что же случилось?- спросил я.

   - А вот что с ней приключилось: отыгравши это у нас свадебку честным манером, поехали молодые домой. Ну, она, известно, с воли-то заскучала; дня два, вишь, без просухи все плакала там, дома-то, да на третий пошла бытко за ягодой в лес и по сей час не вернулась... Искали, искали... по болотам да по борам, кажись, все и мышиные-то норочки перерыли, а ее и звания нет, и признаку никакого не осталось, словно как в огне сгорел человек!..

   - Сам же Закат жив?

   - А что же ему подеется, нашему Дмитрию Савеличу? Богу не нужен, а черт его и сам не возьмет,- сострил мужик, глубоко ненавидевший своего мироеда-старшину.

   - Небойсь жалеет о дочке-то?

   - Еще бы не жалеть... Наши бабы балакали, по слухам от матушки попадьи, что он отцу Василию признавался сам: "Всего бы, говорит, имущества решился, коли б можно было вернуть Аленушку",- да и Ваню, сказывают, ему жаль... Они, видишь, у него благословенья просили, так не захотел в те-то поры, а теперь каится... Да ведь сказано: близок свой локоть, да укусить не достанешь - так и это дело. Сгубил старый Закат их обеих... А люди-то какие были!! На всем свете подобия такой парочки не встретишь...- заключил свое повествование мой собеседник и полюбопытствовал узнать, не в их ли стороны я думаю отсюда ехать.

   - Нет, душевный человек, мне туда теперь не по дороге,- ответил я ему и на тот же день повернул оглобли кдому.

   Безлунная северная ночь назойливо светила мне в дороге и как-то болезненно раздражала мое и без того невеселое настроение - в ушах у меня заливались Ивановы песни, а перед глазами шевелилась Аленушкина черная бровь...

  

   1876 г.

   г. Кирилов

  

  

  

   Солнечные ясные дни, стоявшие в половине августа, надолго предвещали неизменчиво хорошую погоду; мне было скучно, и как охотника меня тянуло в поле.

   Невольная, но тяжелая тоска но оставленной стороне и милым дорогим мне людям уже крепко начинала въедаться в мою одинокую здесь жизнь... и я ради развлечения с особенным усердием принялся за службу. Разъезжая неразлучно с ружьем и собакой и увлекаемый новизною местности и любимой страстью к охоте, я лесами и болотами пробирался по границам соседних губерний: Вологодской и Олонецкой.

   Много погубил я птичьих душ в этой экспедиции и, вволю натешив собственную душу ощущениями охоты, на десятый только день повернул домой тоже глухими проселками, продолжая по дороге захватывать с собакой притаманные местечки лесной дичи.

   Дни держались жаркие, сухие, зори теплые, росистые, а вечерами почти постоянно поигрывала зарница.

   В один особенно жаркий день бродившие с полудня в форме комковой ваты белые облачка под вечер сплотились темными слоями, задвинули полнеба, и из-за них густая сине-лиловая туча полезла кверху черною стеной. Начала поблескивать молния, и вдали, точно под землею, отдавались зловещие перекаты глухого гула... Узкая дорога болотистой почвой пролегала по огромному лесу сплошных елей и сосен словно по густой аллее старинного господского сада, и хотя до ближайших станций или селения мне осталось верст 15, но, зная по опыту, что таскающие "по делам службы" нашего брата мелкого чиновника вечно тощие обывательские животы ни перед какою катастрофой в мире не прибавят резвости, я равнодушно относился к своему положению в ожидании дождевой ванны на открытой телеге.

   Стемнело ранее обыкновенного и как-то очень быстро. Стемнело и притихло ненадолго... Вскоре налетел легкий ветерок и колыхнул сначала только верхи самых высоких дерев, потом другой, словно ему в подмогу, прошумел пониже, усилился, порывисто и гулко пронесся в вышине и забушевал по всему лесу. По листве и сухой дороге, как просыпавшиеся орехи, защелкали крупные капли дождевой воды, и под ними, словно дымом, закурилась лежавшая на всем толстым слоем пыль. Блеск молнии становился сильнее и чаще, трескучие удары грома делались ощутительнее и вследствие лесистой местности почти не умолкали в своих перекатах... Страшная северная гроза разразилась с таким обильным ливнем, каких я не запомню во всю мою жизнь на. нашем юге... Это просто перепрокинулась какая-то кадушка величиною во весь видимый горизонт и сплошною массой воды непрерывно поливала сверху так, что становилось чувствительно тяжело от одного ее давления. А электричество, так кажется, со всего света собралось собственно на этот пункт для своего разряжения: постоянно освещаемый лес стонал и точно как бы вздрагивал под этим шумом, какая-то трескотня ревела в нем неумолкаемою канонадой, и только особенно сильные удары по временам резко отдавались среди общего гула, как заряды бомбандических орудий среди непрерывной штуцерной стрельбы... Иногда вслед за этими отдельными ударами ярко вспыхивало пламя загоравшихся деревьев, но следом же и погасало заливаемое сверху обильным дождем. Кругом явственно слышался удушливый запах горючей серы...

   Продолжать какое бы то ни было движение под этой стихийной сумятицей, конечно, и думать было нечего. Да к тому же догадливый возница еще с первых приемов этого шквала предложил мне выпрячь лошадей и опрокинуть телегу для возможной защиты от дождя - все, дескать, "покрышка будет, а через нее и на нас не каждая капля канет"...

   Вследствие этого мудрого предложения в скором времени наша телега, перевернутая кверху колесами и подпертая с одного бока колом, представляла вид настороженной западни для ловли жаворонков, но вместе с тем и образовала действительно некоторое убежище от воды, так что, завернувшись в кожаную чуйку, я довольно комфортабельно умостился со своею собакой под ее навесом, заботливо спасая от воды только сумку с порохом да ящик с ружьем.

   Ямщик попался мне болтливый, добродушный малый средних лет. Сначала все повествовал он об охотничьих подвигах соседских зырян, как они чуть ли не голыми руками за куцые хвосты медведей ловят, потом совсем неожиданно завел было речь о нечистой силе, да скоро смекнувши, что это не подходит к настоящим обстоятельствам, оробел сам от своих рассказов, как-то сразу оборвался и затих, тяжело вздыхая и бормоча вслух какую-то молитву. А дождь, не переставая, накрывал нас водяною массой... Сильнее прежнего треща и раскатываясь, стучал сердитый гром, электрический огонь светил не прерываясь, и какой-то особенный шум стоял над лесом, так что по временам в самом деле представлялось, будто вся местность сама ходила кругом.

   Отбивая зубами сыпучую дробь, моя собака тряслась от страха и постоянно жалась под меня, да и вместе нам приходилось жутко, смутно.

   Вода сделала свое дело. Побывши часа два под этой блокадой, на нас не осталось буквально сухой нитки, и тонкие стройки холодной влаги, просачиваясь местами через одежду, неприятно лазали, в особенности за спиной, от чего неудержимая дрожь пробирала все тело.

   Наконец туча заметно сдвинулась, гроза стала затихать, и необыкновенный ливень, принявши форму обыкновенного дождя, потянулся ровными толстыми струями. Кругом было темно, как на самом дне глубокой закрытой ямы. Так темно, что привязанные к телеге лошади совершенно сливались с окружающим мраком, и только шелест изредка побрякивавшей на них сбруи да тоскливые вздохи самих животных иногда напоминали об ихнем соседстве. С полчаса еще прождали мы отхода тучи, и не из того, чтобы спешить доехать, а только ради какого-нибудь движения, чтобы согреть свои коченеющие члены, мы с ямщиком принялись запрягать лошадей. Вода стояла до колен, и мы, как цапли, бродили по ней, распутывая ощупью проволочные снасти. Кое-как уладившись с этим делом, попробовали было тронуться вперед, но на пути по сплошному разливу воды, покрывавшему дорогу, стали попадаться сваленные деревья - обыкновенный след только что прошедшей бури,-и мы поневоле остановились вновь в ожидании рассвета.

   Ветер упал совсем, дождь начал тоже переставать, и в лесу стала устанавливаться тишина, только по земле бурливо журчала кругом отливающаяся вода, да тяжело шлепали дождевые капли, постоянно катившиеся с дерев на мокрую землю, вдали гудела отошедшая туча... Мы молча стояли на дороге.

   Еще немного раньше этого мне раза два послышались как будто отдаленные звуки какой-то песни, но теперь совершенно ясно начал доноситься мужской голос, певший где-то в глубине леса, к удивлению моему, известный романс: "Что ты, травушка, рано в поле пожелтела..." И как же пел? В жизнь свою я не слыхивал даже на дорогих подмостках столичных сцен ничего более симпатического, как этот сильный и чистым серебром звенящий тенор: то безысходною тоской, то бесшабашной удалью заливался, этот голос, и чудно музыкальные звуки, таинственно стройно нарушая окружающую тишину ночного безмолвия, как-то особенно глубоко проникали в душу, словно своевольно перебирали в ней заветные струны давно пережитого горя и еще неизведанной, но сладкой грусти... Мы оба с ямщиком заслушались песни и, как заколдованные, не шевелясь, сидели до тех пор, пока продрогший и не сочувствующий нашему вниманию коренник перекочнул дугою и звякнул колоколом - голос немедленно затих...

   - Что это такое?- спросил я.

   - Этто-та,- протянул мужик и с видимым волнением в голосе не сразу ответил мне,- это Вихряй потешается.

   - Что такое Вихряй?- переспросил я, ожидая по суеверному обычаю здешней стороны услыхать какое-нибудь легендарное повествование об этом певце.

   Но сверх ожидания ямщик мне объяснил, что Ванька Вихряй - просто молодой парень, с нынешней весны появившийся в их местности - так, "благой человек"... Говорят, откель-то снизу с коноводами {Коноводами здесь называют погонщиков лошадей, на которых тянутся грузовые суда вверх по течению реки Шексны. (Примеч. автора.)} пришел да вот и приютился здесь. Птицу всякую страфляет, а иной раз и зверя попадет... Живет себе без всякой работы - так на слободе болтается, а человек ничего, смирный, обиды от его никому нет, ну, значит, и его не трогают. А к тому же он стариков наших в кабаке песнями тешит. Становому дичину всякую таскает. Вот и теперь, должно, за рябками ухаживал, припоздал...

   - А уж ловок он насчет этой всякой птицы,- продолжал мой рассказчик,- так и кто его знает, как он может все по-ихнему потрафить? У его и ружья-то нет, а так руками берет, и шабаш!! Теперича, к примеру, заквохчет тетерька - зараз и ен по ее... али рябок там засвистит - в аккурате передразнит, сам к нему так и придет... Оно известно, должно, "не без чего" такие дела приставляет...- многозначительно закончил он.

   В это время, как будто в подтверждение рассказа моего собеседника, невдалеке от нас отчетливо и как нельзя более натурально затоковал, косач-тетерев... До того натурально горячо забормотал он и расчуфыкался, что мне даже и в голову не пришло о невозможности подобного явления в эту пору, а только обдало охотничьей лихорадкой от знакомых милых звуков... Но ямщик мой хотя, по-видимому, был не охотник, но, как местный житель, скоро сообразил, что эта птица и таким голосом кричит во всем году одно только время и то лишь раннею весною, а на исходе лета этого не бывает, почему тут же и пояснил мне:

   - Ишь балуется, это он, значит, нас заслышал...

   - Да почем же он мог нас заслышать?

   - Вихряй-ат?! Хм! по духу... это уж такой дошлый человек, може, и подойдет.

  

  

   Крепко занял меня рассказ ямщика об этом "дошлом" человеке, да и голос его, давно затихший в воздухе, казалось, все еще звенел и переливался в моем свежем воспоминании. Мне очень захотелось непременно взглянуть в лицо самого певца и поближе рассмотреть его всего. Опасаясь, чтобы он не прошел, минуя нас лесом, я попробовал обратиться к ямщику За советом.

   - Давай покличем?

   - Хуже, не пойдет... Парень - натурный...- отвечал ямщик. После такой аттестации мне оставалось в этом деле рассчитывать только на милость самой судьбы, и я терпеливо замолчал.

   Минут пять прошло в томительном положении, вдруг почти над нашими головами, как будто налетевшая птица, метнувшись в сторону, всплеснула крыльями, и вместе с этим тоскливо-скверный крик ночного филина, уныло огласив окрестность, диким хохотом раскололся по лесу.

   - Ах ты, богом проклятая птица, чтоб тебя выворотило!!- набожно крестясь, с испугом вскрикнул мой ямщик. Моя собака приподнялась на телеге и злобно заворчала.

   - Асинька?- отозвался ласковый голос, точно открывшийся клапан дорогой гармонии, и у самой телеги, чуть не между нами, точно из земли, выросла какая-то темная фигура.

   - Тьфу! Вихряй, чертов сын! Чего балуешь, проклятый шатун...- громко сплюнул и оприветствовал фигуру мой ямщик.

   - Асинька! Почто лаешь?- еще нежнее протянул тот же голос.

   - Вот барина спужал,- свернул на меня сконфуженный возница и принялся всячески укорять прибывшего за ночное баловство.

   - Кова, бацька, барина - нацальник?- осторожно спросил Вихряй.

   - Известно, начальник, коли парой едет, а ты тут сычом рыкаешь,- внушительно продолжал тот.

   - Не знал, бацька, бог побей, не знал, чал, так-кой знамый опинился {Знакомый остановился. (Примеч. автора.)},- оправдывался самым туземным полудиким наречием, и по некоторым ноткам, выражавшим неподдельный испуг в его голосе, мне показалось, что он хочет оставить нас - уйти, а между тем меня сильнее прежнего тянуло к этому человеку, я заговорил с ним сам.

   - Все это, Иван, неправда, никого ты не напугал, и я не начальник, а просто охотник, вот даже с собакой езжу, и ружье со мной есть. Ты лучше расскажи-ка мне, нет ли у вас тут поблизости тетеревиных выводков или мощных глухарей. Хотелось бы за ними поохотиться.

   - Тетерь много, бацька, в лесе,- отвечал Вихряй,- крупок много на болоте, а рябков и того боле скопляется везде тутотка... Да вы как путиной-ать (т. е. куда едете)? Честь ваша!- Ямщик назвал ему следующую станцию.

   - И - их!! А тамо-тка, тамо! Что рябка, тетерьки...- с добродушием детского восторга воскликнул он.

   - Поедем со мной,- предложил я ему,- поводишь по хорошим местам - денег заплачу.

   - Асинька-с?!

   - Слышь, барин те денег даст, коли птицу всякую ему покажешь,- пояснил ямщик.

   - Птицу ништо, показать можно,- соглашается наконец понявший в чем дело Вихряй и после некоторого раздумья взмащивается по указанию ямщика на передок телеги.

   По его команде: "Кряни {Значит - трогай. (Примеч. автора.)}, желанный",- мы снова двинулись по черной прогалине темного леса. Зашлепали некованые лошади по размокшей глине, зашумела вода под колесами и, ныряя по колеям дороги, телега поплыла по жидкой грязи...

   - Ну, теперенька запевай, Вихряй, песню,- обратился к нему мой возница, дружески подталкивая его локтем.

   - Спой, говорю, какую ни на есть: потешь барина-то...- ямщик повторяет. Но тот отмалчивается и на этот раз как будто не слышит.

   - Слышь, повесели, говорят тебе...- приставал к нему возница.

   - Асинька-те?!- послышался наконец вместо песни его отзыв, и снова молчок.

   Я понял, что он дожидается моей просьбы об этом, и действительно, на первое же мое предложение охотно ответил: "Для че не порыкать",- и вскоре затянул какую-то дикую бессмыслицу местного сочинения.

  

   По мере рассветающей зари стали выясняться окружающие предметы, и я начал всматриваться в фигуру моего случайного спутника. Толстая мокрая рубаха плотно облегала его широкие плечи и мускулистую спину, перетянутую, как у благочестивого бернардинца, обрывком посконной веревки. Шапки не было на голове, и ее заменяли родимые космы торчащих вверх волос; космы эти, как запрокинувшаяся шерсть, стояли дыбом толстыми вихрами и придавали всей его голове странный вид какого-то дикого растения. На ногах хотя болтались обрывки обуви наподобие зырянских пим, сшитых из оленьей кожи шерстью вверх, но голые пальцы, храбро выглядывавшие на белый свет из-под лохматых дыр этой покрышки, ясно доказывали, что эта часть его костюма носится только для вида. В руках он держал недлинную рогатину и небольшой, чем-то наполненный мешочек.

   "По шерсти и кличка дана",- невольно подумал я, любуясь своей находкой и в то же время напрасно стараясь объяснить себе эту странную растительность волос на голове моего нового знакомого.

   Скоро весь восток загорелся утренней зарею. По зубчатым верхам угрюмого леса ярко брызнули первые лучи восходящего солнца, тепло и мягко разлился их свет по мшистым стволам вековой хвои, и приветливо весело таково зарделось надо всем тихое, теплое утро... Проснулся лес, горячим паром задымились попадавшиеся на пути болота, и в них зашевелилась дневная жизнь... Сотни звуков и разнородных голосов послышались кругом, как бы приветствуя эту тишь после ночной бури.

   Непреодолимая дремота овладела мной с восходом солнца. Докучная воркотня воды, однообразно плескавшейся под колесами телеги, еще больше клонила ко сну, располагала к грезам. По временам я бессознательно открывал глаза и тупо оглядывал местность: кругом и перед нами виднелся лес и лес, угрюмый, темный, с неподвижными верхушками еловых дерев, с неизменным запахом смолистой хвои... А мнe почему-то вспоминались давно прошедшие, но вечно милые годы ранней молодости, мерещится тихая тамбовская степь с шумным привалом псовой охоты и встают знакомые типы родной стороны: сытые помещики с их дворовой челядью, поджарые скакуны под высокими седлами, тощие псы в цветных ошейниках - и стоном стоит над этой пестрою картиной общий говор, громкий смех, молодецкий посвист и безобидно выразительная русская брань...

   Под этими сладкими видениями, полусонный, я дотянулся, наконец, до желанных жилья и станции. Покой и сон мне представлялись высшими благами, и на мои упавшие силы даже животворящий коньяк не производил своего спасительного действия и как-то совсем на душу не шел. Попробовал я предложить этого снадобья моему спутнику Вихряю, но, к удивлению, дикарь отказался от водки, я назвал коньяк виноградным вином и повторил ему предложенье, но он отказался положительно с простодушным увереньем, что во всю свою жизнь, кроме простой воды, он ничего не пробовал и пить не умеет.

   - Да оно известно,- поддержал его плутоватый с виду мужичок - тут же стоящий хозяин - где, дескать, ему, Вихряю, знать такое ангельское кушанье, коли он и в церкви-то божьей едва ли когда бывал...

   Последний тихо улыбнулся на эту остроту и уж совершенно по-детски попросил меня отдать его долю догадливому хозяину.

   Мужик слегка сконфузился, но выпил с удовольствием и, значительно крякнув, проговорил с сожалением:

   - Глупый... не понимаешь ты смаку в этаком добре.

  

   Далеко за полдень стояло солнце, когда после долгого сна в сеновале на мягкой постилке из свежей душистой травы меня разбудил легкий скрип ворот, в которые протискивался Вихряй, держа обеими руками большую крынку с молоком для моей собаки.

   Не показывая признаков пробуждения, я принялся рассматривать этого человека. Войдя в сарай, он поставил на пол свою ношу и, тихо подманив собаку к корму, опустился и сам на сено рядом с нею. Облокотись на одну руку, лежал он ко мне боком и от нечего делать заигрывал с моей Гризеткой. Та усердно уплетала поставленную ей снедь, а он былинкою травы потихоньку пошевеливал у ней за ухом; докучное прикосновение беспокоило собаку, и она по временам отрывалась от еды и ляскала по сторонам зубами, стараясь поймать воображаемую муху, но мухи, конечно, не оказывалось, и она, щелкнув по воздуху, принималась снова за еду, а он, снова за свою поделку.

   Во все это время детски игривая и вполне довольная улыбка не сходила с его симпатичного и замечательно красивого лица, в особенности же заразительно приятно смеялись его большие синеватые глаза, в которых так много светилось спокойного разума и душевной силы, что, несмотря на все старания этого человека постоянно изображать собою юродствующего дурака, сейчас же делалось подозрительным его настоящее положение. Даже самый убор на его голове в образе стоячих вихров показался мне теперь не более как искусственным произведением его же собственного парикмахерского таланта (может быть, с участием просто древесной смолы). А тут еще этот чудный вчерашний голос, который, не подозревая присутствия людей, поёт романсы цивилизованного содержания, а при людях только может бормотать неясные звуки полудикого наречия.

   Все это вместе взятое, то есть внешний вид и, так сказать, внутреннее содержание этого субъекта, озарило в моих глазах совершенно новым светом всю фигуру моего случайного знакомца, и почему-то эта фигура живо тут напомнила мне статного коршуна с перешибленным крылом, на которого я часто засматривался в детстве, встречая его на широком дворе нашего соседа. Во всяком случае для меня сделалось теперь несомненным одно, что встреченный мною экземпляр - суть "птица" и птица, как надо полагать, "высокого полета", но попавшая сюда, очевидно, уже с обрезанными крыльями, вот и живет себе смиренно, живет, конечно, до тех пор, пока не отрастут ее подрезанные маховые перья...

   - Пойдем-ка поищем зорькой тетеревиных выводков или мошников,- предложил я ему, покидая свою лежку.

   - Ништо, спытать удачи можно, - с веселой готовностью ответил он и тут же по-своему объяснил мне, что рядом за деревней начинались амшары и еловый бор, в котором водилось много тетеревей, и в том же бору у него, Вихряя, даже и теперь стояли силки на эту птицу.

   - Оно и ладно, пойдем, кстати, и снасти осмотрим.

   Часу в пятом вечера, собравшись наскоро, Вихряй с неизменной рогатиной в руках, а я с своей двустволкой за плечами перелезли деревенскую изгородь и врезались в большой, высокий бор, до того заросший густой порослью молодой хвои, что с трудом можно было продираться друг за другом. Несмотря на жаркий день, в лесу было прохладно и темно от густой тени, и лишь изредка кое-где между верхушками сплошных дерев пробивался голубой свет чистого безоблачного неба - кругом ^было сыро и даже как-то мрачно.

   Долго тянулись мы таким порядком, перебрасываясь изредка короткими речами, в смысле и выражении которых я скоро подметил, что мой дикарь сделался как будто доверчивее, заговорил проще, отвечал умнее. На ходу мы не раз натыкались на выводки рябчиков, но в такой сплошной чаще, что только слушали, как эта пестрая семья, с треском взрываясь, звенела крыльями и перемещалась куда-то далее.

   Я начинал уже утомляться и скучать бесплодною ходьбою, как в это время выбравшийся на маленькую полянку редколесья мой замысловатый спутник остановился и с уверенностью проговорил: "А рябки-то здеся можно побить". Почему рябки были именно в этом месте и как их можно было побить, я решительно не понимал, совершенно не зная до того времени этой охоты, но тем не менее послушно остановился, ожидая его дальнейших указаний. Вихряй начал посвистывать... и скоро снявшийся из глубины леса молодой рябчик с разлету ткнулся в вершину елки, под которой мы стояли, и немедленно слился с ее древесиной так искусно, что рассмотреть мне его не удавалось при всем моем старании и указаниях товарища; вглядываясь же по направлению его руки и собственной памяти в то место, куда действительно на моих глазах засел рябчик, я отчетливо видел корявый ствол дерева с его правильно расположенными сучками, видел висячие ветки мелкой хвои на этих сучках и даже тонкую на них паутину, но птицы не различал... Наконец, это мне надоело, и я, отступаясь, проговорил: "Да ну его к черту! Возьми, коли хочешь, ружье - убей сам!"

   Товарищ мой, видимо, обрадовался этому предложению, он с заметным удовольствием принял от меня широкую двустволку и моментально расплющил несчастный предмет моих тщетных поисков. Почти вслед за выстрелом другой рябчик, шлепнув крылышками, вцепился в полдерева соседней ели и, хитро растянувшись по ее стволу, затаился - этого видел даже и я. Но Вихряй, поднимая убитого, лаконически-деликатно спросил у меня: "Можно?"

   "Валяй!" И, подобно первому, как разорванная тряпка, скатился и этот под его рукою.

   Таким образом, в течение часа, преспокойно лежа под деревом, я только любовался, как этот, по-видимому, неопытный дикарь шлепал рябчиков и тут же уверял меня, что он отродясь впервой осмелился взять в руки эту "страшную фузею" и боится этого снаряда не менее нечистой силы, из чего я, конечно, не верил ни единому слову - и, наконец, тут же случившийся пассаж убедил меня окончательно в его вранье.

   Во время этой стрельбы молодые (уже ставшие на крыло) утки выводками сновали над лесом, размещаясь к вечеру по своим знакомым озерам. Вихряй давно завистливо поглядывал на эти вереницы свистящих комков. Давно ему крепко хотелось полохнуть в какую-нибудь из этих стай, но птицы, держась не в меру выстрела, продолжали мелькать стороною по верхушкам высокого леса, и он только по-прежнему провожал их глазами.

   Но вот звенящий шелест от шума крыльев послышался к нам ближе, и из-за верхов громадной сосны вытянулась над нашими головами станица кряковых; на одно только мгновение появились утки на чистой прогалине лесных вершин, суетливо шарахнулись в сторону от нас, но этого мгновенья оказалось вполне достаточно для того, чтобы выстрел, брызнувший вослед исчезающей стае, догнал свою жертву уже снова над лесною чащей, и свернувшийся кряковень, тяжело кувыркаясь в воздухе, безжизненно повис на сучках раскидистой березы,.. Быстрота и меткость этого удара сделали бы честь любому артисту в охотничьем деле.

   Не говоря ни слова, я только крякнул от удовольствия, глядя на этот молодецкий выстрел, но, надо полагать, что мое безмолвное удивление вышло уже слишком многозначительно, потому что я сейчас же увидел перед собой невинно улыбающуюся рожу стрелка с его любимым окликом: "Асинька-с?!"

   - Ничего-с! Угодил как быть следует...- как-то невольно в его тоне сорвался у меня ответ.

   Вскоре мы оставили поляну, чтобы засветло дойти проведать его снасти.

  

   Между дремучим бором угрюмых елей и сосен и небольшим взгорьем мелкого разнолесья нешироким коридором простлалось мшарное болотце, в средине его мочевинка, вокруг потная кайма с зеленой сочною травою. Болотце это примкнуло к взгорью, на котором по боровому вереску рассыпался брусничный ягодник, морошка и можжевельные кусты.

   Вблизи этого-то притаманного местечка и таились на погибель пернатых лакомок зырянские снаряды моего приятеля - петли и слопцы.

   Крупные перья кем-то съеденного мошника и кругом пестревший пух еще какой-то птицы вместе с разрытой кучкой муравейника и глубоко примятою травой сразу указали нам на посещение этой местности, кроме птиц, и еще какими-то животными.

   - Ишь, проклятый лончак {Перегодовалое животное.} опять приходил; вот и глухаря в силках слопал,- ворчит Вихряй, рассматривая поличные улики посетителя, и предлагает мне остаться здесь на нынешнюю ночь:- Може, и опять припрется шатун лохматый...

   Предложение было принято, в охотничьей сумке у меня нашлась пара пуль, пригнанных по гладкоствольному ружью, и я закатил эти шарики в стволы вместо дроби, расположившись ожидать шатуна тут же, на самом месте содеянной им покражи.

   С горизонта давно уже свалилось солнце, и розовый фон его следов картинно просвечивался между темными силуэтами могучих сосен и вековых пирамидальных елей, стоявших перед нами густою стеною. Заревой туман, тихо всплывая, забелелся, и в тонком вечернем воздухе отчетливо послышались разнообразные голоса окрестных обитателей. В болоте начали отзываться молодые журавли, и вскоре, родительски покурлыкивая им в ответ, из-за леса появился старый; мерно взмахивая своими огромными крыльями, он низко протянул над нами и, спиралью обогнув болото, спустился в его крепях... Где-то вдалеке голодный переярок затянул мудреное соло из печальной арии на свое проклятое житье в стороне от нас, как в порожнюю бочку бухнул выпь, а над нашими головами назойливо чирикала какая-то птичка.

   Опрокинутый рог молодого месяца показался на чистом небе, и кое-где чуть видно замерцали звезды; одна из них скатилась - мой товарищ мечтательно заговорил по этому поводу.

   - Вон звездочка погасла, видно, чья-нибудь безгрешная душенька богу понадобилась...

   - Почему так?- полюбопытствовал я, поддерживая разговор.

   - Да уж это всегда так: умрет святой человек, и непременно в это время одна звездочка погаснет на небе.

   - Ну, а когда умирают грешные, что бывает?

   - Грешные? Ничего не бывает, разве только дежурный чертенок в кремень постучит, ну, где-нибудь в глухом месте и блеснет искорка, да и то редко, больше все так, ничего не бывает.

   - А ты, Иван, чертей боишься?- спросил я у него, зная общую наклонность здешних жителей к суеверию.

   - Нет, что же их бояться? Заживо не тронут, а умрешь, и сам к ним попадешь.

   - Почем же ты знаешь, что после смерти попадешь куда-нибудь?

   - Я-то доподлинно не знаю, а старики по кабакам за выпивкой болтают, что, как умрешь, так сейчас тебя с чертями по этапу и отправят на тот свет... А там уж, известно, и жди своего решения - либо самого тебя на вечные времена в огонь посадят, или, того еще хуже, к каторжной работе приставят - друзей поджаривать велят,- поясняет он мне с самым простодушнейшим выражением в лице и голосе, только в глубине его глаз при этом светятся искорки, умные такие, плутоватые.

   - Ну, а насчет себя-то ты как полагаешь, по своим делам - в каторжную или на поселенье угодишь туда?..

   Улыбнулся он над моим наивным вопросом и, не отвечая, как-то странно посмотрел на меня, точно в свою очередь хотел мне задать вопрос вроде следующего: "Уж не из полицейских ли ты, дескать, будешь, что тебя так очень уж забирает?.." И мне сделалось как-то неловко, просто совестно перед этим человеком, точно я его и в самом деле чем-нибудь обидел. Разговор прекратился.

   Я сидел под нависшими ветвями старой ели и внимательно вглядывался в постепенно темневшую передо мной лесную глубь и в узкую полоску за ней потухающей зари, а в голове у меня роились невеселые думы о судьбе моего загадочного товарища, и преобладающей из этих дум все-таки было крайнее желание разгадать его настоящее положение.

   Успокаиваясь и затихая, постепенно замолкала дневная жизнь, и кругом делалось тихо, неподвижно-тихо, как-то пустынно-сонливо; дремота почудилась даже в самом воздухе... Один только неугомонный пугач тоскливо ухал в глубине леса, и то как-то лениво, изредка, словно и он засыпал... Вдруг за моей спиной сначала потихоньку, робко таково, раз, другой свистнул, потом сильнее и громче защелкал соловей, сделал какое-то милое коленце с переломом и раскатился своей забористой трелью... Я обернулся с понятным удивлением и вместо птицы увидал красивое лицо Вихряя с его детскою улыбкой; он, видимо, наслаждался созерцанием природы в ее ночном безмолвии и как нельзя более гармонично нарушал теперь это безмолвие пленительными звуками ее вольного певца.

   - Где это ты слышал такого дорогого соловья?- спросил я у него, думая застать врасплох этого великого артиста в своем роде, но он, нисколько на этот раз не стесняясь, ответил мне просто:

   - В Курской губернии есть Обоянский уезд, так там они самые лучшие живут.

   - А ты там давно был?

   - Давно и не помню к