Бунин Иван Алексеевич - Учитель

ед. Держался с удивительным хладнокровием. И Турбин старался не глядеть на него.

   Земский доктор держался строго, но просто, и его черемисское лицо и взгляды сквозь очки между быстрыми глотками чая не пугали. Родственницы хозяйки, княжны Трипольские, часто вставляли свои замечания в рассказ Беклемишева о его поездке к министру Ермолову ленивым тоном, гримасничая, когда улыбались. Их Турбин уже видел несколько раз осенью, когда они амазонками проезжали по селу кататься. И у священника и у лавочника велись тогда бесконечные разговоры о них. От старого повара все знали, что княжны очень богаты, живут то в Петербурге, то в своем имении, то гостят у Линтварева, а больше всего - за границей.

   - Что ж им? Катайся в снос удовольствие, да и только! - говорил лавочник с умилением.

   Когда о Турбине забыли, он успокоился и только чувствовал себя как-то странно-хорошо в этой новой обстановке, среди легко развивающегося разговора, сидя около хозяйки, похожей на английскую леди: таких изящных черт лица, такой чистоты и нежности кожи он еще никогда не видывал. А когда он вставал, так было легко и приятно отодвигать тонкий красивый стул, ходить по паркету в этой просторной столовой, ярко озаренной большой лампой над столом, видеть блеск серебряного самовара и посуды из тончайшего стекла. Было, правда, одно очень неприятное обстоятельство: во время рассказа Беклемишева Турбин, не зная, что делать, наклонился и поймал собачку; но та, как стальная, выскочила из рук и при этом так пронзительно взвизгнула, что хозяйка схватилась за висок и все встрепенулись, обратили на него глаза, и Турбин готов был провалиться сквозь землю от смущения. Но сама же хозяйка и сумела замять эту историю: так непринужденно, словно ничего и не было, обратилась к нему: "Николай Нилыч, вы позволите еще чаю?" - что он ободрился и смог очень ловко ответить: "Нет, merci... достаточно уже".

   Он выпил два стакана, наслаждаясь ароматом рома, который с тихой лаской подлипал ему в чай хозяин, и от рому оживился, почувствовал смелость и верную упругость в нотах. Он даже не смутился, когда приехало еще несколько человек гостей: красивая, полная вдова-помещица, завитая, с горящими от мороза ушками, старик-помещик, который немножко рисовался простотой, но которого все любили за эту простоту и тотчас окружили с веселыми улыбками, еврей-инженер, сухой, черненький, подвижной, вроде той собачки, которую поймал Турбин, и наконец член суда, такой чистый, как все судейские, свободный и веселый остряк, делавший умные, насмешливые глаза.

   Говорили о театре. Трипольские с восторгом рассказывали об игре Заньковецкой в Петербурге, бранили Мазини хвалили Фигнера... рассказывали про своих знакомых, про поэта Надсона. Как будто желая описать, какой он милый и больной человек, княжны рассказывали, что он у них был в гостях, а потом они его навестили в Ницце. Член суда декламировал пародии Буренина на надсоновские стихи. Потом разговор разбился - в одном месте слышались имена земцев, в другом все еще Мазини и Фигнера. Учитель, изгибаясь и покачиваясь, подходил то к одной, то к другой группе и все время был в напряженном состоянии от желания хоть что-нибудь сказать. Но весь разговор шел о неизвестном, и он молчал или смеялся сдержанно и неискренно, когда смеялись другие.

   - А вы все о своем профессиональном образовании? - сказал он наконец, подходя к Линтвареву и Беклемишеву.

   Беклемишев тихо поднял на него глаза.

   - Нет, почему же... - сказал Линтварев, улыбаясь. Турбин, тоже улыбаясь, продолжал:

   - Вы хотите, как я слышал, так серьезно им заняться? От неловкости Турбин подчеркивал слова, и их можно было принять за насмешку. Особенно нехорошо ему было от пристального и спокойного взгляда Беклемишева. Но все-таки он присел к столу, предварительно посмотрев на стул и раздвинув полы сюртука, расставил острыми углами свои тонкие ноги и, поставив локоть на колено, стал пощипывать кончики своих жидких белесых усов.

   - Меня, по правде сказать, очень интересует этот вопрос, - сказал он, помолчав, как-то внезапно. - Я, конечно, говорю искренне...

   - С какой же именно стороны вас интересует? - спросил Беклемишев.

   - То есть как с какой стороны? Вообще... в применении его к жизни.

   Беклемишев, поставив руки на стол и соединяя ладони, смотрел, ровно ли приходятся пальцы один к другому. Линтварев старательно набивал машинкой папиросы.

   - Я читал, - продолжал Турбин уже с усилием, - недавно в одной газетке про книжицу какого-то Весселя о профессиональном образовании... Меня, собственно, удивило, что к его мыслям, очевидно, многие относятся враждебно: например, директор ремесленного училища цесаревича Николая... Мне кажется, что тут есть несправедливость... Он говорит, например, что школа, собственно, несовместима с мастерской...

   - То есть это, - мягко перебил Линтварев, - Песталоцци мнение, а Вессель, хотя и...

   - Ну да, и Песталоцци, - перебил в свою очередь Турбин, и в нем уже загорелось желание спора. - Только, по моему мнению, это и понятно... Когда мне, позвольте спросить, обучать своего какого-либо мальца мастерить разные безделушки, когда он сам, в своем быту, так сказать...

   - Зачем же непременно безделушки?

   Турбин развел руками.

   - Мне, собственно, это все представляется как бы игрушками... Мне трудно это объяснить, но все эти затеи... Говорят, подспорье хозяйству... но ведь смешно подпирать то, что разваливается окончательно... да и не соответствует все это духу нашего народа, истого земледельца... А учить его, например, делать плетушки...

   - Ну да, ученого учить - только портить, - насмешливо сказал Беклемишев.

   Турбин хотел продолжать, сказать, что он думает, более ясно и связно. Но Беклемишев, как бы забыв о его присутствии, тихо и спокойно промолвил Линтвареву:

   - Да, так я думаю, что это еще гадательно: князь слишком глуп для этого, а Гарницкий - юн.

   Линтварев виновато посмотрел на Турбина. Турбин смолк. Теперь ему хотелось одного - поскорее уйти из столовой. Но встать сразу было неловко.

   - А я все хотел попросить у вас какой-либо книжицы из вашей библиотеки, - сказал он наконец, подымаясь.

   - С величайшим удовольствием, - поспешил ответить Линтварев.

   Турбин встал и медленно прошелся по столовой. Он долго стоял перед камином, рассматривал большой портрет Толстого, писанный масляными красками. Но ему уже было не по себе. Музыка в зале ударила ему по сердцу как-то болезненно. И, под предлогом, что он идет слушать, он вышел в залу.

  

  

   Играл член суда.

   - Что это? - спросил сидевший около него старик-помещик, обращаясь к хозяйке.

   - Соната Грига. Вы не знаете?

   - Десять лет не играл, - сказал помещик со вздохом, - а хорошо!

   - Чудо! - подтвердила хозяйка.

   Музыка Грига решительно не нравилась Турбину. Звуки лились вычурно, быстро и не трогали его сердца. Он чувствовал, что она так же чужда ему, как все общество, окружавшее его. В начале вечера он все ждал, что будет что-то хорошее. Теперь это чувство ослабело. Он думал, что надо идти домой, что никому он не нужен. Никто далее не поинтересовался им, не поговорил, чтобы узнать, что он за человек. Даже хозяин только предупредительно, беспокойно вежлив с ним...

   Музыка смолкла. "Посижу еще, послушаю немного и уйду", - решил Турбин. Но поднялся разговор о Григе. Старик-помещик добродушно-насмешливо покачивал головой. "Хорошо, а не забирючивает", - говорил он. Член суда горячился, доказывая, что "Григ великолепен".

   И, покачивая головой, тихо начал "Белые ночи" Чайковского:

   Какая ночь! На всем какая нега!

   Турбин не знал ни этих слов, ни Чайковского; но при первых же чистых звуках мелодии у него дрогнуло сердце: что-то нежно-призывающее было в них; а когда эти зовущие звуки определились в томительно-грустные, Турбину захотелось плакать.

   Но рояль стих. Турбин встал: ему хотелось еще музыки, но он не знал, что назвать. Он подумал о "Молитве девы"... но это было как-то неловко сказать.

   - Будьте добры, сыграйте еще что-нибудь, - обратился он к члену суда.

   - Что же? - спросил тот, перебирая ноты.

   - Что-нибудь Бетховена.

   Член суда посмотрел на него внимательно.

   - Сонату? - спросил он. Турбин в смущении качнул станом.

   - Да, сонату...

   - Какую же?

   - Все равно... - пробормотал Турбин, чувствуя, что над ним смеются.

   Но тут позвали к столу. Турбин настроил себя чинно и шел медленнее всех.

   Хозяин особенно хвалил и предлагал селедку. Член суда, с видом знатока, попробовал ее и нашел "гениальной".

   - Николай Нилыч! Водки? - сказал хозяин.

   - Можно! - ответил Турбин.

   - Хинной или простой?

   - Хинной так хинной.

   - Так будьте добры - распоряжайтесь сами.

   - Не беспокойтесь, не беспокойтесь, пожалуйста!

   Около стола теснились, оживленно переговаривались. С тарелкой в руках Турбин долго стоял в конце всех. Он не обедал и с особенным удовольствием выпил рюмку водки, погонялся вилкой за ускользающим грибком и ограничился на первое время пирогом. После первой же рюмки он почувствовал легкий хмель, очень захотел есть и долго, поглядывая искоса и стараясь не торопиться, ел одних омаров. Член суда уже дружески предлагал ему выпить с ним, и Турбин выпил еще рюмку простой водки. И водка и дружеский тон члена суда совсем размягчили его.

   Первые минуты опьянения он чувствовал себя так же, как в самом начале вечера: как сквозь воду видел блеск огней и посуды, лица гостей, слышал говор и смех, чувствовал, что теряет способность управлять своими словами и движениями, хотя сознавал еще все ясно. Раскрасневшееся, потное лицо затягивало паутиной; в голове слегка шумело. Но все-таки он старался оглядываться смело и весело своими томными глазами. Ему было жарко. Когда же Линтварев (Турбину казалось, что и Линтварев запьянел) взял его под руку и повел к столу ужинать, он почувствовал себя очень большим и неловким.

   - Не выпьем ли еще по одной? - сказал член суда.

   - Блаженный Теодорит велит повторить, - отвечал Турбин со смехом.

   - Repetito est mater studiorum. He так ли? - промолвил с другого конца флотский офицер, явно подделываясь под семинарскую речь.

   Турбин понял это и вызывающе поглядел на офицера. "Ну, и черт с тобой!" - подумал он и, усмехаясь, крикнул:

   - Optime!

   Член суда поспешил налить. Хозяйка как будто вскользь, но значительно поглядела на него. И это Турбин заметил, но никак не мог обидеться: так просто и тепло стало у него на душе.

   - Да и последняя! - сказал он, выпивая и махая рукой, - Я и так мокрый, как мышь.

   Удерживаясь от смеха, младшая княжна зажала рот платком.

   Ужин, как показалось, прошел чрезвычайно быстро. Турбин запомнил только, что ел горячий ростбиф, что сои огнем охватили ему рот, что пил он мадеру, лафит и плохо соображал, о чем разговор.

   Когда подали шампанское (был день рождения хозяйки), Турбин быстро встал и оглушительно крикнул "ура!". Но за оживлением на это не обратили особенного внимания. Все столпились в кучу, поздравляя хозяйку и самого Линтварева. Линтварев, с бокалом в одной руке, прижимал другую к сердцу и старался казаться и тронутым и шутливым.

   - Ура! - крикнул еще раз Турбин, но уже потише и улыбнулся слабой, жалкой улыбкой.

   - Не стоит! - шепнул доктор, сжимая ему локоть.

   - Ну, не надо...

   И, улыбаясь, Турбин медленно пошел в залу. Теперь он уже освоился с тем, что не может управлять собою.

  

  

   В зале Прохор Матвеич разносил чай, снова предложенный хозяином. "Люблю, грешный человек! - говорил он. - Господа, кто желает китайского зелья?" Все приняли это предложение с шумными одобрениями, как на земских собраниях: "Просим, просим!.."

   - Сергей Львович, сыграть просим! - крикнул хозяин.

   - Благодарю, господа, я чувствую себя слишком утомленным, - отнекивался Сергей Львович, продолжая пародировать гласных. Но тут поднялся такой шум и крик, что откалываться стало невозможно.

   - Просим! - крикнул Турбин уже после всех.

   - Давненько я не брал в руки шишек, - говорил Сергей Львович, кряхтя и усаживаясь за рояль.

   - Сергей Львович! Вебера! - крикнул член суда.

   Сергей Львович поднял брови и подумал.

   - Нет, - сказал он с улыбкой, - попробуем блеснуть техникой. Ну-ка...

   - Тарантелла... - шепнул флотский офицер. - Николая Рубинштейна.

   Член суда утвердительно кивнул головой.

   Из медленных, в которых сказывалась хитрая, сдержанная удаль, звуки быстро превратились в шумные, быстрые и затрепетали в каком-то диком восторге. Возгласы одобрения поминутно заглушали их. Казалось, что, если бы танец не кончился, можно было бы задохнуться от напряжения... Турбин хохотал нервным смехом.

   - Вот это так так, - бормотал он в восторге.

   - А теперь, - крикнул Линтварев, - гроссфатер!

   Под церемонные звуки старинной музыки дамы во главе с хозяином и членом суда начали комически двигаться, раскланиваться, но спутались, перемешались и со смехом остановились.

   - Ну, лянсье! - взывал хозяин.

   - Не выйдет!

   - Выйдет!

   Турбин тоже порывался танцевать и быстро оглядывался кругом.

   - Сергей Львович! - вдруг завопил он. - Пожалуйста!.. Ту, веселую...

   - Тарантеллу?

   - Да, да!

   Сергей Львович мельком взглянул на него и ударил по клавишам. И не успели опомниться гости и хозяин, как произошло нечто дикое: не слушая музыки, без всякого такта, Турбин вдруг зашаркал ногами, потом все быстрее, быстрее пошел мелкой дробью и вдруг стукнул в паркет, подпрыгнул и пустил руки между ногами, словно разрубил что-то со всего размаха.

   - Браво! - крикнул кто-то насмешливо. - Бис!

   И под разрастающиеся звуки Турбин охотно побежал назад, заплетая и размахивая ногами как веслами, хотел еще раз стукнуть в пол - и вдруг замер: в двух шагах от него стоял отец Линтварева! Шаркая и подаваясь вперед, он поторопился из маленькой гостиной, где играл в карты, на шум в зале. Увидев пляску, он с изумлением поднял свою седую большую голову и, приложив к переносице пенсне, глядел прямо в лицо Турбину остановившимися глазами.

   Турбин качнулся в сторону и с жалкой улыбкой махнул рукой. Доктор быстро подошел к нему.

   - Пойдемте, батенька, домой, - сказал он ему строго.

   - Нет, чего же? - ответил Турбин. - Я еще не хочу. Лицо его было бледно, холодный пот крупными каплями покрывал лоб.

   - Нельзя, нельзя, - повторил доктор еще строже и, взяв его под руку, повел в переднюю Турбин, приплясывая, покорно пошел...

  

  

   Спал или не спал он, добравшись домой? До головокружения живы и беспокойны были сновидения. Казалось, что он все еще в гостях: люди двигались, перетасовывались проходили перед ним как в пантомиме, и он сам во всем участвовал и чувствовал, что все выходит хорошо и ловко, хотя и беспокоит что-то, спутывает все. Турбин старался вспомнить, что же это мешает, и никак не мог, и мучился, осаждаемый сновидениями. Истомленный до последней степени, он наконец открыл глаза. Дневной свет сразу отрезвил его, - стыд, жгучий стыд до слез, до физической боли пронзил его душу. Он стиснул зубы, крепко прижал голову к подушке.

   Вдруг он вскочил. Он решился переломить себя, задавить все эти воспоминания. Он поспешно одевался, убирал комнату. В ногах была слабость, но голова не болела. Он старался делать все как можно правильнее и серьезнее. И в то же время беспокойно выискивал оправдания себе...

   Отворилась дверь.

   - Самовар-то ставить, что ль? - спросил Павел.

   - А почему же не ставить? - хрипло крикнул Турбин.

   - Да то-то, мол, надо ли?

   Турбин отвернулся и еще крепче стиснул зубы. Павел помолчал, потом вдруг лукаво заглянул Турбину в глаза и, с просиявшим лицом, быстрым шепотом спросил:

   - Ай слетать к Ивану Филимонычу?

   - Это зачем?

   - За похмелочкой? А?

   - Убирайся ты от меня к шуту со своими бессмысленными глупостями! - закричал Турбин, багровея от злобы.

   После чая он лежал на кровати и с глухой яростью придумывал самые оскорбительные фразы, которые, вероятно, посыпались по его адресу, как только он вышел, в доме Линтварсва. А на селе! С какими глазами показаться теперь на село?

   Однако он заставил себя одеться и пошел к дьячку обедать. "Знают или нет?" - думал он, боязливо глядя на заводскую сторону.

   Около лавки он постарался идти как можно медленнее.

   - С праздником, Иван Филимоныч! - сказал он, увидя лавочника, стоявшего около саней с ящиком водки.

   Лавочник считал бутылки, передавая их в лавку мальчику, и ответил учтиво и поспешно:

   - И вас также! Милости просим.

   - Постараюсь.

   - Николай Нилыч теперь загордел, - вдруг раздался голос лавочницы с крыльца.

   Она смотрела на Турбина насмешливо-пристально. Лавочник вдруг обернулся к ней с строгим взглядом, и по одному этому взгляду Турбин понял, что все известно, все... и с замирающим сердцем поспешил скрыться в избе дьячка.

   Обед прошел спокойно. Но, когда Турбин уже поднялся из-за стола, дьячок, глядя в сторону, сказал так, словно продолжал давно начатый разговор.

   - И совсем не стоило туда ходить. И батюшка то же говорит, и Иван Филимоныч.

   Турбина словно ударили по голове.

   - Куда это? - через силу спросил он.

   - Если, гырт, - продолжал дьячок уныло-невозмутимым тоном, - если, гырт, съесть-спить, так и у меня был бы сыт, не попрекнул бы куском... Да и правда: не нам с вами бывать у таких персон!

   - Ну, да я... я, отец Алексей, кажется, сам не маленький...

   Дьячок только вздохнул. Дрожащими руками Турбин нашел скобку и хлопнул дверью.

   - И прекрасно! И прекрасно! - с злобной радостью похохатывал он, почти бегом взбираясь на гору.

  

  

   - Дома? - раздался в передней голос Слепушкина, как только Турбин вошел к себе и, скинув пальто, упал на постель.

   Павел отвечал что-то торопливым шепотом.

   - Ну, ну, но надо; не буди... бог с ним.

   Дверь хлопнула, все стихло. Турбин лежал без движения...

   - Поздравляю! - раздался вдруг крик Кондрата Семеныча, со смехом ввалившегося в комнату. - Ты, говорят, черт знает каких штук там натворил? Какой это ты танец своего изобретения плясал?

   - Оставьте, пожалуйста, меня в покое! - тихо ответил Турбин.

   - Да нет, как же, брат, ты, говорят, вдребезги насадился?

   Ухмыляясь, Кондрат Семеныч присел на кровать и продолжал уже с искренним участием, обращаясь к Турбину, как к заведомому пьянице:

   - Гм, пожалуй, правда, свинство! Ты бы хоть на первый-то раз поддержался немного... Надо сходить извиниться. Еще, пожалуй, с места попрут...

   А через полчаса на столе стояла бутылка водки. Турбин, уже захмелевший, облокотившись на стол и положив голову на руки, сидел молча.

   - Черт знает что! - говорил Кондрат Семеныч, - говорят, тебя за крыльцо выкинули?

   - Кто это?

   - Что?

   - Говорит-то?

   - Степушкин. - Турбин злорадно захохотал.

   А Кондрат Семеныч с серьезным лицом грустно продолжал:

   - Он, брат, Линтварев-то этот, глумился над тобой. Оплевать, воспользоваться твоей необразованностью! Подло, брат! Мне тебя от души жаль.

   Турбин сморщился, захлюпал, хотел что-то сказать, но захлебнулся слезами и только зубами скрипнул.

   - Ну, вот, опять готов! - сказал Кондрат Семеныч с сожалением. - Тебе, брат, стоит бросить пить.

   - Да не пьян я! - закричал Турбин бешено, с красными, полными слез глазами, и треснул кулаком по столу.

  

  

   - Э-эй, держись! - крикнул Васька, когда рыженькая троечка что есть духу разнеслась в темноте под гору и толпа ребят и девок, как стадо овец, шарахнулась в сторону.

   Взрыв хохота и криков на время покрыл звон колокольчиков... Мелькнули огни кабака... Турбина охватило отчаянное чувство смелости и веселья.

   - Делай! - крикнул он Ваське,

   Сани налетели на водовозку, сбили ее в сторону. Около завода какая-то фигура вынырнула из темноты и упала на ноги Турбина.

   - Митька? Ты? - крикнул Кондрат Семеныч.

   - Ребята гнались, - молчи!

   И на повороте в село фигура выпрыгнула из саней и опять скрылась в темноте.

   В избах светились огни, чернели кучки народа на улице, шум и гам покрывали горластые песни, толкотня, пляска, гармоники. Стоном стояла и разливалась протяжная "страдательная", ее заглушал азартный трепак, топот ног и взвизгивания...

   Сперва попали в какую-то избу, битком набитую народом. С непривычки Турбину показалось даже страшно в ней: так было жарко, низко и людно... Шла игра в "короли". Неиграющие, ложась друг другу на плечи и почти доставая головами до потолка, покрытого от черной топки словно черным густым лаком, теснились к столу. За столом сидели ребята в расстегнутых полушубках и чистых рубахах, девки в красных ситцах, сильно пахнущих краскою. У всех были сжаты корабликом карты в руках и напряженно веселы лица. Ребятишки шмыгали по ногам, лезли из сенец в избу. "Выстудили избу, окаянные!" - кричала на них хозяйка и громко спрашивала Кондрата Семеныча:

   - А это чей же будет?

   - Свой, тетка! - ответил Турбин с хохотом и, севши на лавку, не удержался, завалился за сидящих и задрал ноги.

   А через минуту он был опять в санях. Кондрат Семеныч втащил в них какую-то хохочущую солдатку и, стоя, крикнул Ваське:

   - К печнику!

   - Попала шлея под хвост! - подхватил Турбин.

  

  

   От посещения печника более всего осталось в памяти его пение. И сам печник, волосатый, пожилой мужик, и жена его, всегда веселая и разбитная баба, больше всего на свете любили водку и песни. Гости за посещение их избы напаивали их, и беспутные супруги бывали очень довольны такими вечерами. И теперь тотчас же в печке запылал огонь, зашипела и затрещала яичница с ветчиной, загудела труба на самоваре. Запьяневшая, раскрасневшаяся хозяйка поддувала пламя под таганчиком и с ласковой улыбкой останавливалась, рассматривая Турбина. Затем начался пир. За каждым куском следовала водка; ошалевший Турбин не отставал от других; хотя уже чувствовал, что с великим трудом слышит говор и песни вокруг себя. Песни начал печник. Положив голову на руку, он что ни есть мочи разливался таким неистовым криком, что на шее у него вздувались синие жилы.

   - Ешьте, что ль, ветчину-то! - кричала хозяйка.

   Турбин машинально, кусок за куском, ел страшно соленую ветчину, и челюсти у него ломило от бесплодных усилий разжевать эти жареные брусочки.

   На печника уже не обращал никто внимания. Перебивая его песни, Кондрат Семеныч с Васькой лихо играли на двух гармониках "барыню", а бабы, с прибаутками, с серьезными, неподвижными лицами выхаживали друг перед другом, постукивая каблуками.

   Посылала меня мать

   Караулить гусака, -

   вычитывала хозяйка.

   Уж я ее кнутом,

   И кнутом, и прутом, -

   бойко покрикивала в ответ солдатка, то прихлопывая в ладоши, то упирая руки в бока.

   - Делай! - повторял Васька, потрясая гармоникой над головою и пускаясь в самые отчаянные варьяции "барыни". В чаду беспричинной напряженной веселости сознание учителя иногда прояснялось. "Где это я? Что такое?" - спрашивал он себя, но тотчас начинал хлопать в ладоши и в такт "барыни" стучать сапогами в пол.

   А за окном, которое завесили попоной, галдел народ, порываясь в избу. Горький пьяница, рабочий с завода, Бубен, огромный худой мужик, с лошадиным лицом, с растрепанными пьяными губами, несколько раз отворял дверь.

   - Не пускай, ну его к черту! - говорил Кондрат Семеныч,

   - Ну, что ты? Кого тебе? - спрашивала хозяйка, загораживая порог.

   Улыбаясь и качаясь, Бубен придерживался за притолку и говорил:

   - Да чего? Да ничего! Зайтить закурить только.

   - Никого тут нетути. Иди.

   - Буде, буде толковать-то!

   - Тури его в шею! - кричал Кондрат Семеныч.

   У Турбина нестерпимо ломило в темени от жары и водки. Но он все еще не отставал от других и, когда раздались крики, что с лошадей сняли вожжи и чересседельник, он даже выскочил вместе с Васькой на улицу, готовый на отчаянную драку. На морозе водка еще более разобрала его, и с этого момента воспоминания его совершенно путаются. Запомнил он только то, что долго бродил по сенцам, а когда Кондрат Семеныч выпихнул к нему какую-то бабу, он потащил ее на скотный двор, и она вырывалась и торопливо шептала:

   - Что ты, что ты? Ай подеялось?.. Ай очумел?.. Ох, батюшки, пусти, пусти-и... Тут погребица!..

   И ошалевший Турбин опять с трудом отыскал дверь в избу и очутился в полном мраке, и эта темнота, шепот, возня на соломе еще более взбудоражили его кровь. Он долго шарил по соломе трясущимися руками, наткнулся на печника, который сидел на полу и бормотал что-то, повалил кочергу... потом потерял всякое представление о том, где он...

   Чувствовал только во сне, что откуда-то по ногам несет холодом. Он тщетно прятал их под солому. Потом началась страшная жажда. Все внутри у него горело, и он чувствовал это сквозь сон и никак не мог проснуться, и все шептал горячечным шепотом:

   - Пить... Бога ради пить!..

   Казалось, что какая-то толпа растет вокруг него, а он пляшет под "тарантеллу", пляшет без конца и вдруг слышит над самой своей головой рукоплескания и крики, отчаянный крик. Он вскочил: петух еще раз крикнул на всю избу и затрепыхал крыльями.

   Холод плыл по ногам. Еле-еле светало. В смутном сумраке было видно несколько человек, спящих на соломе. Шатаясь, Турбин начал шарить по печуркам спичек; в печурках были какие-то сырые теплые перья; на рубке лежала деревянная спичечница, но она была пуста. Турбин задыхался от жажды.

   - Бога ради, напиться! - сказал он громко.

   - Ох, чтоб тебе совсем! Вот напужал-то!

   Солдатка вскочила и, заспанная, торопливо и неловко стола завязывать юбку и завертывать под платок сбитые волосы.

   - Пить нет ли? Душа запеклась!

   - Посмотри в угле, в щербатом чугунчике.

   Турбин с жадностью припал к чугунчику. Но квас был тик кисел и холоден, что Турбина с первых глотков подхватила лихорадка, и, не попадая зуб на зуб, он бросился по нарам, через Кондрата Семеныча, на печку; Кондрат Семеныч замычал и заскрипел во сне зубами.

   Какой-то тяжелый запах и тепло охватили Турбина, и он заснул как убитый. Но и этот сон продолжался как будто мгновение. Затопили печку по-черному, и дым, пеленой потянувшийся под потолком в дверь, завешенную попоной, стал душить Турбина. Он зарывал голову в солому и сор, но ничто не помогало. Тогда он свесил голову с печки, кое-как приладил ее к кирпичам и так проспал до самых завтраков.

   В завтраки Кондрат Семеныч, с опухшим лицом, но уже в спокойном, будничном настроении, сидел за столом против печника, похмелялся и, вертя цигарку, поглядывал на сонное лицо Турбина. Оно было как мертвое: истомленное, страдальческое и кроткое.

   - Вот-те и педагог! - сказал он с сожалением. - Пропал малый!

   - Сирота небось! - задумчиво произнес печник.

  

   1894

   Повторение - мать учения (лат.).

   Превосходно! (лат.).