Может быть, в первую минуту, когда Ада только что явилась перед ним, была
еще возможность сказать ей, что он не может исполнить своих прежних
обещаний. Может быть, она тогда и вынесла бы этот удар, который можно было
подготовить двумя годами переписки, полной всяких оговорок и уклончивых
объяснений... Но теперь - теперь ничего такого невозможно! Теперь сказать
Аде, что он ее покидает, - было бы низко, подло, недостойно художника, и
вместе с тем это значило бы произнести Аде смертный приговор. Да, он знает
Аду, она исполнит свою угрозу: теперь она не будет жить без него.
Латыгин решился. Быстро поправив волосы, он тихо поцеловал руку Ады и
поцелуем разбудил ее. Она открыла свои большие черные глаза, обвела ими
незнакомую комнату, все вспомнила и, краснея от стыда, поспешила натянуть
одеяло на свое почти обнаженное тело.
- Как странно, - прошептала она, - вот мы вместе! Вместе спим. Этого
никогда не бывало.
- Но теперь так будет всегда, - сказал Латыгин, - разве это плохо?
- Это слишком хорошо, - отвечала девочка. Латыгин опять сжал ее в
объятиях, чувствуя теплоту ее тела у своей груди. И все недавние раздумия о
жене, о возвращении домой вылетели из его головы, развеялись, как дым под
утренним ветром. В душе было одно желание - оставаться с Адой теперь, долго,
всегда. Внезапно Латыгин сказал серьезно:
- Но вот что, Ада, надо одеваться и ехать.
- Ехать? Куда? - переспросила Ада тоном капризного ребенка.
Латыгин стал объяснять ей, что жить в X. вдвоем им невозможно. Его
слишком многие знают. Жена, так как развода еще нет, может причинить им
много неприятностей. Да и помимо того им обоим, самой Аде, как и Латыгину,
будет тяжело встречаться с его женой. Кроме того, добавил Латыгин, после тех
толков, какие возникнут из-за его расхождения с женой (Латыгин не хотел
произнести слова "скандал"), ему, Латыгину, трудно будет найти себе в X.
какое-нибудь подходящее занятие.
- А ты знаешь, - заметил он, произнося слова с большим усилием, - у
меня нет ничего, кроме моего таланта: я должен зарабатывать деньги. Я сумею
их заработать, - поспешил добавить он, - но бывают обстоятельства, которые
этому мешают. И причина нашей встречи с тобой будет именно таким
обстоятельством. Нам надо уехать в другой город.
Сейчас же Латыгин прибавил, что вообще в X. он живет лишь временно, что
он и не намеревался жить в нем с Адой, что он хотел бы жить с ней в одной из
столиц или за границей. Там жизнь свободнее и приятнее, там много интересных
людей, там театры, концерты, музеи... Одним словом, они выберут себе город
по своему вкусу, а пока надо скорее уехать из X. Латыгин предлагал ехать
прежде всего в Москву.
Ада надула было губки, но потом, вспомнив, вероятно, что дала себе
слово не быть требовательной, ограничивать свои желания и повиноваться
Латыгину, поспешила принять вид покорный. Она вздохнула только об том, что
надо ехать именно сегодня: надо вставать из теплой постели, одеваться, ехать
на вокзал и потом провести целую ночь в вагоне, где, может быть, еще не
удастся достать спального места...
При упоминании о спальном месте Латыгин в душе горько улыбнулся. Он
мысленно счел свои деньги и подвел итог; за вычетом 20 рублей, оставленных
жене, у него остается всего денег 58 рублей и какая-то мелочь - да из этих
несколько рублей надо будет заплатить здесь в гостинице. И это - весь
капитал, с которым он собирается вступить в жизнь вдвоем с любимой женщиной,
привыкшей если не к роскоши, то к полному довольству и беспечности... Он,
Латыгин, не сказал ни слова Аде о своих затруднениях и только ласково стал
просить ее поторопиться и одеться поскорее, чтобы успеть на вокзал
заручиться теми самыми "спальными местами", о которых она мечтала.
Ада стала одеваться с очаровательной неловкостью, так как дома ей
помогала горничная, но, одеваясь, Ада не раз поворачивалась к Латыгину,
чтобы поцеловать его, и это делало все ее поступки для него пленительными
без конца. Ада мило кокетничала, она была еще без корсета, с распущенными
волосами, и ее детское тело изгибалось, как тело кошечки. Латыгин вспомнил
утомленное худое тело жены или грубую шершавую кожу на теле Маши, и ему
стало казаться, что Ада из породы иных существ, что если она - женщина, то
тех нельзя назвать такими же наименованиями. В голове его на минутку
промелькнула новая мысль: "Хвала телу женщины", - но тотчас он остановил
себя и, привычный к анализу своих чувств, спросил себя: "Что же, неужели мне
нравится в ней лишь тело?"
Раздумывать, однако, было некогда. До отхода поезда оставалось с
небольшим полтора часа. Латыгин позвонил и приказал подать счет. Между тем
Ада уже забыла все неприятности событий и беспечно болтала об том, как она
будет жить в Москве. Ада расспрашивала, какая опера в Москве, какие певцы,
будут ли концерты, несмотря на военное время. Она слышала о концертах
Кусевицкого и настаивала, чтобы они с Латыгиным непременно абонировались на
всю серию его концертов. После необходимо послушать Вагнера, она, Ада, из
всех его опер слышала только Лоэнгрина, между тем в Москве поют всю
тетралогию о гибели богов... Да... и драматические театры необходимо
посетить все. Кроме того, от Москвы так близко до Петербурга...
Слушая милую болтовню Ады, Латыгин мысленно как-то покачивал головой, а
ум его так упорно повторял цифры: 58 рублей, счет 4 рубля 20 копеек, на чай
50 копеек, итого 4 рубля 70 копеек, остается 53 рубля 30 копеек, что он даже
не слышал иных слов Ады, и она вдруг рассердилась:
- Что же ты меня не слушаешь? Я тебе этого не позволю. Я хочу, чтобы
ты, когда я говорю, слушал меня всегда, всё, каждое слово! Будешь?
- Буду! буду! милая, - воскликнул Латыгин не то с восторгом, не то с
тоской, и снова обнял Аду, готовый смеяться, и чувствовал, что к горлу
подступают слезы.
Неодолимая тревога встала в душе Латыгина. Было страшно будущего и уже
было мучительно жаль прошлого - вот этого тяжелого прошлого, с заботами о
завтрашнем обеде, со стыдом за протраченные 3 рубля, с оскорблениями
дворников и швейцаров. Упорно вставали в уме образ жены, какой она была
вчера, когда свет лампы озарял их новую брачную ночь, и образ дочери,
м?ленькой Лизочки, как она слушала утром, прежде чем уйти в гимназию,
"Пляску медуз", исполненную отцом. А вместо них перед глазами была еще
полуодетая Адочка, молодаяг свежая, красивая, любящая, полудетская грудь
которой задорно выступала из-за маленького корсета с нежно-фиолетовыми
шелковыми лентами. Что-то было кошмаром: или то настойчивое, тягостное
прошлое, или это назойливое, свершающееся настоящее. "Или я грустил, что так
несчастен, или грущу теперь, что могу быть счастлив", - говорил сам себе
Латыгин, и не было сил разобраться, где он - наяву, он - настоящий, здесь,
перед этим благоуханным телом любимой девушки, или там, в нищете квартиры
над погребами.
Номерной принес сдачи. Латыгин помог Аде надеть пальто. Он опять взял в
руки два чемодана и скрипку, и они вышли.
10
Темнело. Опять, как вчера, распространялся туман. Зажигали фонари, и
они расплывались сквозь сырость тусклыми пятнами. Люди шли, приподняв
воротники, и казалось, что все странно торопятся куда-то.
Чтобы попасть на вокзал, надо было только перейти через площадь. Ада
опять оживилась и щебетала, строя планы поездки и жизни в Москве.
Она нежно прижалась к Латыгину, с которым шла под руку, и повторяла:
- Главное, что мы вместе! Все остальное, будь что будет! Я на все
готова. Милый, я все перенесу, только бы быть с тобой.
Внезапно она рассмеялась ребяческим хохотом, вспомнив про отца.
- Как он теперь сердится! Вторые сутки меня нет дома. Представь! я
написала ему только одну строку: "Прости, папочка, я уезжаю к мужу!" Как он
теперь ломает голову, кто мой муж! Пришла тетушка, и все дядюшки, вероятно,
обсуждают, гневаются, вспомнили бабушку Анастасию. Была у меня такая
бабушка, я тебе рассказывала, помнишь? Когда что-нибудь случалось со мной,
всегда говорили: "Будь бабушка Анастасия жива, она бы не посмела этого
сделать". И теперь, наверное, сто раз повторяли эти слова. Но что мне
бабушка Анастасия, когда я с моим мужем! И никто не знает, какой он у меня
хороший, умный, гениальный! А когда ты будешь совсем знаменитым, когда твой
портрет будет напечатан во всех журналах, французских, итальянских,
английских и даже греческих, мы приедем домой. И я скажу отцу: "Папочка, вот
мой муж, тот самый знаменитый композитор Латыгин, портрет которого напечатан
в твоей Hestia!" Посмотрим, что-то тогда найдется сказать у отца!
Ада говорила еще много, а на душе Латыгина становилось все тоскливее и
тоскливее. Он шел молча, слушая бесконечную болтовню своей возлюбленной. X.,
где Латыгин проживал всего два года, казался ему родным городом, из которого
теперь он уезжает в чужие страны. Так они пришли на вокзал.
Латыгин проводил Аду в буфет, приказал подать ей кофе, а сам пошел было
брать билеты; ему удалось отыскать носильщика, взявшегося "достать" спальные
места, и Латыгин угрюмый вернулся к Аде. Он сел рядом с ней и не мог
заставить себя говорить. Слов не было.
Кругом смотрел полный зал, той напряженной жизнью, какая возможна на
вокзалах за час до отхода "дальних" поездов. Бегали официанты, носильщики,
посыльные; пассажиры растерянно осведомлялись у каждого встречного, когда
поезд идет, где касса, как пройти на перрон. Там и сям возникали маленькие
скандалы, кто-то гневно кричал, какая-то женщина жаловалась с причитаниями.
Пахло застоявшимися кушаньями и нефтяным дымом. Ада продолжала свою
бесконечную болтовню, а Латыгин, смотря на нее в упор, думал:
"И с этой пустой, красивой куклой я хочу прожить всю жизнь? Чем она
лучше Маши? Тем разве только, что у этой выхоленное тело, а у той
истомленное бесконечными ночами за аппаратом. И разве не в тысячу, не в сто
тысяч раз лучше, прекраснее, благороднее моя Мина, переносившая со мной все
тяготы жизни, в то время, как эта гречанка, думающая о своем отце, пугавшем
ее бабушкой Анастасе!.. Милая, милая Мина! и тебя я бросил, без денег, без
поддержки, бросил на улицу с дочерью, с моей дочерью, с моей милой
Лизаиькой, бросил ради розовых плеч и упругих грудей! Это называется - быть
безумным, как художник, быть влюбленным в красоту, как артист?! что же? Или
у этих есть другие, гораздо менее звучные названия! О негодяй! негодяй!
негодяй!"
Последнее бранное слово Латыгин произнес почти вслух. Ада, конечно,
обратила внимание, что он не слушает ее, и, мило надув губки, стала ему
выговаривать. Латыгин оправдывался тем, что думал о разных мелочах
путешествия. По счастию, пришел носильщик, принес билеты и отвлек разговор.
Латыгин получил сдачу и дал три рубля посыльному, который пробурчал:
"покорнейше благодарю" и тотчас отошел. Но Латыгин, считая в уме расход за
чай, за билет и оставшиеся деньги в кармане, спросил, стараясь говорить
небрежно:
- У тебя есть свои деньги, Ада?
Ада поглядела на него изумленными глазами и отвечала:
- Я скопила для моей поездки немного денег. У меня теперь осталось еще
80 рублей. Правда: я умница? Похвали меня! А ты всегда говорил, бывало, что
я - дитя и ничего в жизни и в деле не смыслю.
- Нет, ты в самом деле умница, - сказал в ответ Латыгин, улыбаясь.
Он немного повеселел. "По крайней мере у нее достанет денег, чтобы
вернуться из Москвы к отцу", - подумал он. Но тотчас же прервал свои
собственные мысли: "Боже мой! об чем я думаю! зачем ей возвращаться к отцу!
Да и примет ли ее отец после побега? Нет, нет, этого нельзя думать, так
думать - постыдно!" И, чтобы отвести мысли в другую сторону, он встал и
сказал Аде:
- Уже можно садиться, пойдем в вагон. Это и потому еще необходимо, -
сказал он, громко отвечая сам себе, - что здесь нас может увидеть кто-нибудь
из знакомых: тогда может выйти нелепая сцена.
Ада не возражала. Они прошли через вокзал, вышли на перрон и разыскали
свой вагон. Ада опять чуть-чуть поморщилась, когда увидела, что они будут
ехать в разных отделениях: она - в дамском, он - в мужском.
- Признаться, девочка, - оправдывался Латыгин, - отдельное купе теперь
надо заказывать за несколько дней вперед. И потом, - добавил он, собрав все
свое мужество, - это было бы слишком дорого. Увы, моя девочка, со мной тебе
придется приучаться к скромности.
Последние слова сразу сделали Аду серьезной. Она перестала дуться и
поспешно ответила, как показалось Латыгину, со всей искренностью:
- Милый, я знаю! Я на все готова. Я буду терпеть какие хочешь лишения,
если надо, буду голодать, только бы быть с тобой! с тобой!
"Боже мой! что ж, и это возможно!" - подумал с тоской Латыгин, и
странно, ответ Ады почти рассердил его. Ему было бы прдятнее, если бы Ада
потребовала невозможного, стала бы настаивать на том, чтобы они ехали в
отдельном купе первого класса, не желала бы слушать никаких доводов,
проявила бы ребяческое непонимание обстоятельств. Но этот серьезный тон
обезоружил Латыгина, и он чувствовал, что какое-то ярмо тяжелее сдавило его
тело.
Латыгин провел Аду в ее отделение, уложил ее чемодан и передал ей ее
билет.
- Ты должна уметь быть самостоятельной, - сказал , он. - С тебя могут
спросить билет ночью: не потеряй его.
И береги свои деньги, они нам, вероятно, пригодятся.
- Ведь приехала же я одна к тебе! - самодовольно воскликнула Ада, -
все сделала сама, и билет купила, и ехала, и даже обедала по дороге.
Клерочка мне только чуть-чуть помогала при отъезде, а то я все сама, все
сама.
- Ты у меня умница, - тоскливо сказал Латыгин.
Слова не шли у него с языка. Ада шумно шутила и, когда в вагоне никого
не было, то быстро поцеловала Латыгина в губы. Но и этот поцелуй не оживил
его. Тоска дошла до таких пределов, что хотелось не то что плакать, но
завыть, как зверю, завыть и убежать. Внезапно вспомнилось, как в детстве он
играл со сверстниками в особенно странную игру, в "индейцев", и вот однажды,
по ходу игры, он оказался пленником краснокожих; его связали и поставили к
столбу пыток, и два старших мальчика серьезно стали готовиться терзать его
тело раскаленными копьями, изображенными палками от щеток, и затем
скальпировать при помощи ножа для разрезанья книг; тогда он, маленький Родя,
каким он был тогда, вдруг "разревелся" и поднял крик: "Не хочу больше
играть!" И вот теперь, когда он, уже "большой" Латыгин, стоял в проходе
вагона, чтобы уехать со своей любовницей от своей жены, ему опять захотелось
так же зарыдать и закричать так же: "Не хочу больше играть!" Жаль, боже! Как
просто было тогда из пленника свирепых дикарей превратиться в приготовишку
Родю, и как невозможно теперь сделать так, чтобы все случившееся оказалось
опять игрой, простой, детской игрой.
- Пойми! ведь я только играл в индейцев! - хотелось кричать Латыгину.
Но Адочка была здесь, Ада, убежавшая от отца, которую он, Латыгин, два года
уверял, что не сегодня - завтра начнет с ней новую жизнь; Адочка смотрела на
него любящими глазами женщины; еще несколько часов назад он ласкал ее
детское тело, как любовник. Кто же поверит, что все это была "игра", только
детская игра!
Мысль Латыгина сделала скачок. Он вспомнил теорию Шиллера:
происхождение искусства из игры. "Ведь я же - художник", - сказал он в свое
оправдание. Но сам потом рассмеялся над своим доводом. "Кто же тебе
поверит! - отвечал он сам себе, - и хороша игра, которая разбивает сердце и
жизнь двух, трех, нет, четырех, а может быть, и более пяти (ему вспомнился
отец Ады) людей! однако игра, роковая игра, злодейская игра!" И ему уже
захотелось крикнуть себе не " негодяй", но "злодей"... Его мысли путались, и
он с трудом расслышал, что Ада ему что-то говорила.
Оказалось, она просила его купить яблок на дорогу.
- Не сердись, милый, - говорила она рассудительно, - это стоит
недорого. Купи всего два, ну, три яблока: одно тебе, а два мне. Ночью в
дороге так хочется пить. Самых маленьких, самых дешевых...
- Ну, конечно, куплю! - покорно отвечал Латыгин. - Сейчас принесу.
- А ты успеешь?
- Да ведь еще не было второго звонка.
- Или нет, лучше не ходи! Я боюсь остаться одна, а вдруг не успеешь?
- Какие пустяки! Здесь два шага до буфета. Сейчас пойду и принесу.
Ада уже удерживала его боязливо, но Латыгин, посмеявшись, решительно
спрыгнул на перрон и побежал к буфету. Ада, выйдя на площадку, следила за
ним тревожным взглядом. У входа в вагон теснились провожатые, но над ними
была ясно видна ее хорошенькая головка в какой-то эксцентричной ярко-красной
шляпе.
Латыгин подошел к буфету, выбрал пяток хороших яблок, заплатил за них
рубль. Уже пакет был в его руках, когда прозвучал второй звонок. "Три минуты
до отхода", - подумал Латыгин. Он быстро вошел на перрон. Ада издали
радостно кивала ему головой, торопя его войти в вагон. Латыгин еще раз
взглянул в ее веселое, красивое, но по-детски еще не определившееся лицо, в
черные дуги ее бровей, в ее ярко-алые губы и опять вспомнил с ясностью
неизменно утомленные черты лица своей жены, ее большие выразительные глаза с
тенью вокруг, ее обесцветите губы, с морщинами страдания у сгиба рта.
Невероятная тоска опять сжала сердце.
"Минуту, хоть одну минуту я должен быть один!" Эта мысль, как
раскаленное лезвие, прорезала сознание Латы-гина. Он сделал Аде знак рукой,
дав понять, что сейчас вернется, и опять как бы нырнул в толпу, быстро
спешившую из буфета.
Все, что произошло потом, свершилось как бы во сне. Латыгин не
рассуждал, не обдумывал, не спорил с тем бессознательным, что заставило его
действовать. Он не спрашивал себя, хорошо ли он поступает, честно ли это или
преступно, наконец, нельзя ли то же самое совершить иначе, в более
благородных формах. Его ум был занят одним: суметь и успеть все сделать и
притом так, чтобы достигнуть нужного результата. Казалось, что перед ним две
пропасти, два ужаса, так легко было упасть в один или в другой, налево или
направо, а между этими пропастями была лишь одна черта дороги, подобно той,
о которой говорится в Коране: "Тоньше волоса и острее лезвия сабли". Но
Латыгин знал, что он должен пройти по этой дороге, не соскользнув ни налево,
ни направо, пройти сам и провести кого-то другого - именно так, как он,
Латыгин, этого хочет. Латыгин быстро выхватил из кармана визитную карточку и
четко, крупно написал на ней: "Если можешь, прости. Прощай навсегда. Милая,
я не достоин тебя. Несчастный Родион". Нашел в кармане и конверт; на нем
Латыгин надписал: "Аде Нериоти". Потом он подозвал к себе мальчика из-за
буфета, дал ему полтинник и объяснил:
- Видишь вот ту даму в красной шляпе, которая выглядывает с площадки
спального вагона? Пойди к ней и в ту минуту, как поезд тронется, подай ей
это письмо. Но только именно в ту минуту, ни раньше, ни позже. Слышишь? И
если снесешь, получишь еще столько же!
- Понимаем-с, - сказал мальчик, и Латыгин с болью в сердце вспомнил,
что точно так же ответил ему дворник, когда он. передавал ему ключ от своей
квартиры.
Но думать было некогда. Уже звонил третий звонок. Ла-тыгин знал, что
Ада сейчас выпрыгнет из вагона, и поэтому быстро появился на перроне и,
махнув ей рукой, как бы прося ее успокоиться, бросился к ближайшему от себя
вагону и, силой оттолкнув кондуктора, вспрыгнул на площадку. Он видел, что
мальчик, честно исполняя поручение, в эту минуту подавал его письмо Аде. Еще
он успел рассмотреть, что Ада изумленно распечатывала письмо, но поезд уже
прибавил ходу, и он так же быстро спрыгнул обратно на платформу, не слушая
брани, которой осыпал его кондуктор.
- Так, господин, невозможно! Разобьетесь, а мы за вас отвечай. Куда вы
прыгаете, я начальнику станции доложу!..
Кто-то кричал над ухом Латыгина эти слова, но он весь впился глазами в
площадку того вагона, где была Ада. Ему видна была ее ярко-алая шляпа, и он
знал, что Ада осталась в вагоне и теперь поезд быстро развивает полный ход,
уносит ее все скорее и скорее, прочь от платформы, на которой остался ее
любовник или ее муж. Поезд сделал маленький поворот, и опять мелькнула
красная шляпа; Ада истерически высунулась из окна, и одно мгновение сердце
Латыгина упало: ему показалось, что Ада сейчас бросится из поезда. Латыгин
сам почувствовал, что побледнел смертельно, и в его душе промелькнула мысль:
тогда и я должен умереть, сейчас же, тотчас же!
Но вот поезд выпрямился, а красная шляпа все еще была в окне... Нет,
она не бросилась, она уезжает... Что она думает в эту минуту? Рыдает?
Проклинает его? Или презирает? Или смеется?
Ах, все равно.
- Да что же вы стоите, господин! - продолжал грубо кричать тот же
голос. - Вы что, пьяны, что ли? Проходите, или я начальнику станции донесу.
Подвернулся мальчишка, относивший письмо. Латыгин выполнил свое
обещание и отдал ему еще полтинник. Мальчик поблагодарил. От поезда уже был
виден только квадрат последнего вагона и дымок, взвивавшийся из трубы
паровоза. Латыгин обежал открывшийся путь, с содроганием думая, что на
рельсах могло бы лежать тело девицы в ярко-алой шляпе, но на путях не было
ничего, а платформа пустела, и все, бывшие на ней, расходились равнодушно.
- Ступайте, господин! - настойчиво крикнул Латыгину в последний раз
невероятно грубый голос.
Латыгин, шатаясь, повернулся и пошел. Он прошел через буфет и через
багажное отделение и вышел на крыльцо вокзала. Туман сгущался, и фонари
тусклыми пятнами мерцали словно из-под воды. Прямо перед вокзалом серой
громадой в тумане высился корпус гостиницы, где Латыгин только что провел
несколько часов с Адой. Дальше лабиринтом крыш, стен, куполов и телеграфных
проводов простирался весь город, тот самый ненавистный город, где прошли для
Латыгина два мучительных года нужды и унижений, годы, в которых, как золотой
мираж, сияли письма Ады, приходившие откуда-то издалека, словно из другого
мира. Таких писем больше не придет, таких - никогда! И вот там, дальше в
этом лабиринте, где есть пустая уличка, есть покривившиеся ворота, за ними
грязный двор и на нем, во флигеле, над погребами, квартира, где теперь две
женщины, Лизочка и ее мать, что-то думают или что-то говорят о муже и об
отце.
"Они уверены, что я убежал от них, что я их бросил, - подумал
Латыгин, - что я теперь, оставив их во мгле, в тумане, лечу куда-то к новой
жизни и к свету, к счастию... Но я стою здесь, в той же самой мгле, в том же
самом тумане, и сейчас пойду к ним, к этим женщинам, пойду, чтобы делить их
горе и их стыд! А ведь я мог бы, действительно мог бы взять это счастие,
пусть, может быть, на несколько недель только, только на несколько дней, но
истинное, настоящее лучезарное счастие, какое довелось неожиданно
повстречать в жизни... Боже мой! Почему же я от него отказался?"
Мера того, что может вместить человек, была переполнена. Латыгин больше
не владел собой. Он не знал, чего ему жалко, и не понимал, о ком его тоска:
о себе самом, или об оскорбляемой им жене, или об Аде, над которой он
дьявольски посмеялся, - плачет ли он о своем потерянном счастии или о
несчастной судьбе жены, отдавшей ему свою любовь, свою жизнь и узнавшей
сегодня, что он променял ее на какую-то понравившуюся ему другую женщину,
или, наконец, о грубо разбитых, варварски растоптанных надеждах наивной,
доверчивой девочки, приехавшей отдать свою жизнь, и свою душу, и свое тело,
но только он плакал. Прислонившись к сырой стене вокзала, жалкий "Моцарт"
рыдал безнадежно, неутешающими рыданиями, и его слезы, падая на грязный
помост, смешиваясь с вечерней сыростью, расплываясь мутной лужей по пальто,
и вместе с влагой тумана, оседавшей из воздуха, - стекали на серые булыжники
мостовой.
Примечание
МОЦАРТ
Печатается впервые по рукописи, сохранившейся в архиве Брю-сова (ГБЛ,
ф. 386, картон 35, ед. хр. 9). В архиве имеется пять редакций повести, в
некоторых из них текст неполный (там же, ед. хр. 5 - 8).
Брюсов работал над повестью в 1915 г. (под текстом помета: "Кончено 3
сент<ября> 1915 года") и предполагал опубликовать ее в журнале "Русская
мысль". Уже 14 августа 1915 г. он сообщал секретарю редакции А. П.
Татариновой: "Рассказ "Моцарт" (около 1 печ. листа) будет доставлен в
течение 7 - 10 дней" (ИРЛИ, ф. 444, ед. хр. 46). Однако другие дела (прежде
всего работа над антологией "Поэзия Армении") отодвинули исполнение этого
обещания. 8 ноября 1915 г. Брюсов писал Татариновой, что приложит "все
усилия", чтобы в скором времени представить "рассказ (маленькую повесть)
"Моцарт", совершенно <...> написанный и нуждающийся не столько в поправках,
сколько просто в переписке с оригинала". Однако и эта завершающая фаза
работы растянулась на долгие месяцы. 1 октября 1916 г. Брюсов, после
многократных обещаний, вновь сообщал Татариновой: "..."в ближайшем" будущем
надеюсь прислать пресловутого "Моцарта" (Там же), но рукопись в редакцию так
и не поступила. История создания и содержание повести анализа руются в
статье: Дербенева А. Неопубликованная повесть Брюсова "Моцарт". - В кн.:
Брюсовский сборник. Ставрополь, 1975, с. 149 - 156.
Стр. 294. ...Как унижает сердце нам она! - слова из монолога Альбера в
"Скупом рыцаре" Пушкина (сцена I).
Стр. 298. ...от 20 числа до 20-го! - "Человек (люди) двадцатого
числа" - дореволюционное ироническое выражение о чиновниках, получавших
жалование 20-го числа каждого месяца.
Стр. 311. ...книга Фореля о половом вопросе... - исследование "Половой
вопрос" (1905) известного швейцарского невропатолога, психиатра и социолога
Августа Фореля (1848 - 1931).
Стр. 313. Штраус Рихард (1864 - 1949) - немецкий композитор. Дебюсси
Клод Ашиль (1862 - 1918) - французский композитор. Фор Жан Батист (1830 -
1914) - французский певец и композитор, автор многочисленных песен и
романсов.
Стр. 316. ...островов Архипелага... - греческие острова в Эгейском
море.
Стр. 323. "В глазах потемнело, я весь изнемог"... - неточная цитата из
стихотворения Пушкина "Черная шаль" (1820). В оригинале:
Едва я завидел гречанки порог,
Глаза потемнели, я весь изнемог...
Стр. 333. ...о концертах Кусевицкого... - Кусевицкий Сергей
Александрович (1874 - 1951) - контрабасист, дирижер, музыкальный деятель,
организатор симфонических концертов, известных под названием "Концерты С.
Кусевицкого".
...в Москве поют всю тетралогию о гибели богов... - Постановка всех
четырех частей оперной тетралогии Рихарда Вагнера "Кольцо нибелунга"
("Золото Рейна", "Валькирия", "Зигфрид", "Гибель богов"; 1854 - 1874) была
осуществлена не в Москве, а в Петербурге, в Мариинском театре - с 1907 г.
тетралогия исполнялась последовательно, в виде законченного цикла.
Стр. 335. ...напечатан в твоей Hestiat - "Эстиа" ("Очаг") - первый
двухнедельный литературный журнал на новогреческом языке, выходивший в
Афинах в 1876 - 1895 гг. и сыгравший видную роль в развитии новогреческой
литературы.
Стр. 339. "Тоньше волоса и острее лезвия сабли". - В Коране в
многочисленных сурах упоминается ад, где получают воздаяния души неверных.
Здесь речь идет о мусульманской легенде (хадис), согласно которой в день
страшного суда в Иерусалиме аллах будет судить праведников и грешников у
моста Сират, переброшенного над адом и ведущего в рай. Цитата о мосте
"тоньше волоса и острее лезвия сабли" в Коране не обнаружена; там
упоминается "лестница" между адом и раем (Сура 52 "Гора", ст. 38).
Валерий Яковлевич Брюсов
Повести и рассказы
Редактор Т. М. Мугуев.
Художественный редактор Г. В. Шохина.
Технический редактор Т. Г. Пугина.
Корректоры Л. В. Конкина, Э. 3. Сергеева,
Г. М. Ульянова, Л. М. Логунова.
ИБ 3070
Сд. в наб. 18.01.83. Подп. в печ. I9.04.83.A01264. Формат 84X108/32.
Бум типографская 1. Гарн. литературная. Печать высокая. Усл. печ. л.
19.32. Усл. кр.-отт. 19,74. Уч.-изд. л. 21,21. Тираж 400.000 экз. (2-й з-д
200.001 - 400.000). Зак. 196.
Цена 1 р. 90 к. Изд. инд. ЛХ-354.
Ордена "Знак Почета" издательство "Советская Россия" Государственного
комитета РСФСР по делам издательств, полиграфии и книжной торговли. 103013.
Москва, проезд Сапунова, 13/15.
Книжная фабрика 1 Росглавполиграфпрома Государственного комитета
РСФСР по делам издательств, полиграфии и книжной торговли, г. Электросталь
Московской области, ул. им. Тевосяна, 25.
OCR Pirat