Бажин Николай Федотович - Степан Рулев

сжатыми кулаками, но покачнулся и упал на пол. Кровь хлынула у него горлом. Рулев положил его на кровать, открыл окно, позвал брата и сел на стол.

   - Ты убил его! - вскричал Андрей Никитич.

   - Где тут, брат, доктора найти? Он и для тебя, кажется, нужен, - насмешливо сказал Рулев младший, надел фуражку, зашел к доктору и отправился к себе на квартиру. Он был просто зол в это время - ничего больше. Глаза его горели, лицо было угрюмо, все движения как-то сдерживались, точно все мускулы были в напряжении. Людей, с которыми он мог обойтись и хуже, было очень много; но много, хоть и меньше, было и таких людей, которые знали Рулева за добрейшего и деликатнейшего человека.

   Но здесь была дикая, враждебная сила, а ей нечего было ждать от Рулева никакой пощады.

  

  

   Вскоре после этой сцены Рулев опять уехал из города. В своих странствиях он иногда натыкался на крепких и дельных людей, могущих помогать его работе. Такие люди хотя и не часто встречаются, но есть теперь везде. В одной деревне встретил он странного, хромого и угрюмого господина, торговавшего книгами, грифельными досками и бумагой. Господин этот носил бороду, длинные волосы, ходил в стареньком сюртучке и брюках, запущенных в сапоги. Звали его Илья Кудряков. При первой встрече Рулев услышал следующий разговор этого Кудрякова с мальчиком, покупавшим азбуку:

   - Учиться хочешь? - спросил Кудряков.

   - Смерть хочется, - отвечал мальчик.

   - А кто учить тебя будет?

   - Сестра выучит. Кудряков подумал.

   - Хочешь за зиму и читать и писать выучиться? - спросил он потом.

   - За зиму? - повторил мальчик и засмеялся.

   - Хочешь - так я тебя стану учить... Приеду сюда зимой и выучу.

   В другой раз Рулев встретил его на дороге, и еще сильнее поразила его эта широкоплечая, угрюмая и прихрамывающая фигура. Кудряков в одной рубашке и штанах, засунутых в сапоги, шел по окраине дороги за повозкой и покуривал трубку.

   Рулев попросил у него огня.

   - Далеко едете? - спросил Рулев.

   - А вот в этой же деревне и заночую, - ответил Кудряков, показывая трубкой вперед.

   - Книгами торгуете?

   - Книгами... Прощайте! - торопливо прибавил Кудряков, приподнял фуражку и, прихрамывая, зашагал за своей повозкой.

   Рулев подумал, подумал и порешил к ночи вернуться в эту деревню. К закату солнца он действительно вернулся в нее и опять встретил Кудрякова, ведущего поить лошадь. Они поклонились друг другу.

   Рулев остановился у знакомого мужичка Сивожелезова.

   У Сивожелезова же ночевал и Кудряков. Придя в избу, он спросил поужинать, вынул бутылку с водкой, выпил рюмку и начал преспокойно ужинать.

   - Вы - Степан Никитич Рулев? - обратился он к Рулеву.

   - Рулев, - ответил тот с удивлением.

   - Я на ваш след частенько нападаю в последнее время. Недавно я видел ваших приятелей таких-то и таких-то.

   "Я-то уж не по твоим ли следам брожу?" - подумал Рулев и начал расспрашивать его о здешнем крае. Кудряков знал его несравненно лучше Рулева и, как нарочно, сообщал такие данные, которые интересовали Рулева больше всего.

   - Вы специально занимаетесь статистикой?- спросил напоследок Кудряков.

   - Да, - отвечал Рулев.

   На дворе заржала его лошадь и нетерпеливо затопала ногами, ходя вокруг столба, к которому была привязана. Рулев вышел расседлать ее и дать ей корма.

  

  

   Илья Кудряков был сын рыбака. Отец его был мужик умный и начитанный, хотя и отличался не то суровостью, не то мрачностью характера. По отце и Илья Кудряков вышел умен.

   Брал его отец на рыбную ловлю. Ездили они вместе по широкой реке, весной далеко заливавшей берега, так что на воде стояли деревья и росли кусты. Отец не разговаривал много, а удил рыбу, напевал песни и изредка только перекидывался с Ильей несколькими словами. Илья смотрел себе кругом, слушал, бегал по берегу, и глубоко, на долгие годы запали ему в память и речной воздух, и глубокое безмолвие степи, крутые берега, изрытые весенними ручьями и поросшие лесом, крик птиц, пролетавших над водой; стало ему в городе душно и нехорошо, - вечно хотелось в поле, на реку - бегать и купаться.

   В городе случилось с ним еще несчастие. Барин, промчавшийся по улице на беговых дрожках, переломил ему ногу. Это было так: Илья играл на улице в бабки; завидев дрожки, побежал он прочь с дороги и упал, а дрожки проехали по его ноге. Илья заревел, попробовал было, опираясь на землю, встать, но, конечно, уже не мог. Пришел отец, бледный больше, чем изувеченный сын, - посмотрел и поднял Илью.

   - Чего ревешь? - спросил он угрюмо дорогой. - Ни ревом, ни бранью ничего тут не поделаешь.

   Долго лежал Илья в душной горнице, вспоминал о реке, о ходьбе, о беганье по лесному берегу и горько плакал. Отец, возвращаясь с промысла, ходил по горнице, слушал его стоны и хмурился.

   - Чего ревешь-то? тебе говорю,- утешал он его...- Вырастешь -- сам увидишь, что терпеть надо... Терпи.

   Наконец понемногу стал Илья ходить по улицам, и первым приветствием ему были насмешки товарищей. Сначала Кудрякову стало невыносимо тяжело. Долго раздумывал он и злился, а потом и злиться перестал и, под влиянием сурового отца, начал смотреть на людские отношения с глубокою ненавистью. Разумеется, такой взгляд не создался разом - было много колебаний и всяких сомнений; но об этих колебаниях и сомнениях я не стану распространяться, потому что надеюсь впоследствии полнее анализировать развитие Кудрякова. Вечно он или сидел на заборе, смотрел на улицу и в темный вечер швырял в прохожих камнями, или уезжал с отцом на промысел и словно отдыхал на тихой реке.

   В доме у них нанимал квартиру гимназист - сын какого-то сельского священника. К нему Кудряков часто хаживал послушать хорошую книгу. Это было поводом к сближению молодых людей. Раз как-то, наслушавшись исторических рассказов, Кудряков в восторге обнял гимназиста и на другой день сказал ему:

   - Хочешь у нас даром жить?

   - А что?..

   - Учи меня читать; а денег за квартиру мы не станем с тебя брать. Я так и отца упрошу.

   Гимназист согласился, согласился на эти условия и отец Кудрякова, и Илья с этого дня начал учиться. Ему в это время было уже пятнадцать лет, и потому он очень скоро выучился читать и поступил в гимназию. К товарищам и учителям он относился грубо и холодно и жил полным нелюдимом. Он работал неутомимо, успевал прочитывать громадное число книг и, по чуткости своей натуры, усвоивал из них только жизненные, реальные знания. Все бесплодные метафизические бредни он в эти лета глубоко презирал.

   Он кончил гимназический курс, подумал, закупил книги, бумагу, карандаши и тому подобные вещи и отправился торговать по деревням и селам. Детская любовь к нежилому, вольному месту, рекам, лесам и полям сказалась теперь в нем, хоть далеко не одна эта любовь навела его на эту деятельность. В нем впоследствии Рулев нашел своего лучшего друга и сотрудника.

  

  

   Рулев младший шел как-то к Вальтеру, с которым он уже хорошо сошелся. Дорога пролегала около монастыря, и когда Рулев огибал монастырские стены, из ворот обители вышла Тихова.

   - Степан Никитич, - позвала она задумчиво проходившего Рулева.

   Рулев поднял голову.

   - Здравствуйте, Анна Михайловна! - сказал он, наконец, и пожал ей руку.

   - Мне нужно с вами переговорить об одном очень серьезном деле, - сказала Тихова. На бледном лице ее теперь играл румянец, глаза блестели ярче обыкновенного.

   Рулев пошел с нею обратно.

   - Вальтер, - заговорила Тихова с каким-то сдержанным спокойствием, - опросил меня сегодня: хочу ли я быть его женой?.. Он меня любит давно уже...

   - Вальтер - человек честный и правдивый, - сказал Рулев, не поднимая головы.

   - Да. Я вижу одно только препятствие отвечать ему утвердительно, - тихо продолжала Тихова. - Препятствие в том, что я люблю вас, - докончила она, вздрогнув и посмотрев на Рулева.

   Ей давно думалось, что с Рулевым нельзя говорить иначе, как прямо и вполне откровенно; в его присутствии ей чувствовалось, что такой разговор с ним в высшей степени прост и естествен.

   Рулев продолжал идти.

   - Анна Михайловна, - заговорил он, и голос его точно дрогнул. - Я не люблю вас: я люблю только одно мое дело. А вы...

   Ему хотелось сказать ей, что, по его мнению, она не только не поддержит его в его деле, но скорее свяжет. Но ему как-то жаль стало ее, и он смолчал.

   - Думаете ли вы, Рулев, что я могу все-таки выйти за Вальтера? - спросила Тихова, останавливаясь.

   - Отчего же нет? - спросил Рулев, смотря на нее своим светлым взглядом.

   - И больше вы ничего не можете и не хотите мне сказать?

   - Ничего, - ответил Рулев.

   Тихова хотела что-то еще сказать ему, но не смогла: у нее голова закружилась...

   - Прощайте, Рулев! - произнесла она, усиливаясь сохранить спокойствие и протягивая ему руку.

   - До свиданья, Анна Михайловна! - ответил он, но не так уже ясно и спокойно, как прежде.

   Тихова крепко и страстно пожала ему руку и ушла. У нее слезы навертывались на глазах. А Рулев опять пошел к Вальтеру; но ему стало тяжело и грустно. Точно будто от горячо любимых людей отрывался он в дальнее плавание по морю, где впереди угрожают ему бури, ураганы, подводные мели и битвы. Бури и битвы были бы, впрочем, приятны Рулеву, потому что за ними была близка и цель, к которой он шел; но долго еще придется ему испытывать однообразное плавание, изведывание и ожидание.

   "Трудно вырваться из жизни, как бы она ни была пошла, - думал он:- трудно создать свою - с иными радостями и наслаждениями, более нормальными. Почему это? Потому, конечно, что окружающая безмятежная жизнь имеет свою втягивающую, заманчивую силу, против которой бороться не легко. Вынесу ли я эту борьбу? не увлекусь ли где-нибудь нежным, сладкогласным, располагающим к неге пением?.. Вздор", - порешил Рулев и насмешливо улыбнулся.

   Он пришел к Вальтеру довольно спокоен и решителен.

   - Помните ли вы наш разговор в поле, когда мы змей пускали? - спросил он, плотно затворив дверь и усаживаясь на диван.

   - Помню, - сказал Вальтер, остановившись посредине комнаты.

   - Я сказал тогда, что "силы есть у нас", - продолжал Рулев, поглаживая бороду и пристально смотря на Вальтера. - Теперь я хочу пояснить это, - прибавил он твердо.

  

  

   Воротившись домой, Тихова долго ходила, а потом села за фортепьяно и заиграла что-то грустное, точно прощальное. Из соседней комнаты вышла Плакса в новом простеньком платье, с шалью на голове.

   - В церковь? - спросила чуть слышно Тихова.

   - Ко всенощной, - ответила Плакса, облокачиваясь на фортепьяно.

   Тихова опять заиграла. Плакса несколько минут слушала ее; она хотела было поговорить с ней, но, заметив, что она не расположена говорить, Плакса вздохнула и тихонько ушла.

   Горячо молилась она в угрюмой древней церкви, стоя на коленях в углу. Молилась она больше о Рулеве. Неотразимо стояла перед нею его спокойная высокая фигура, с честным и добрым лицом, с светлыми умными глазами. Плаксе теперь хорошо жилось. Работала она, пока не уставала, училась, наслаждалась музыкой Тиховой, слушала ее рассказы о других странах, а прежняя нужда и непосильная работа были забыты. За все это она была бесконечно благодарна Рулеву, и свою затаенную признательность к этому человеку она выражала теперь, как умела, в своей простодушной молитве.

   А Тихова в это время задумчиво сидела над фортепьяном. Думалось ей теперь: неужели нет другого исхода для ее любви к Рулеву? Она была молода, он тоже; она любила его; неужели же непременно следовало из этого - связать ее жизнь с его жизнью? Да и могла ли бы она быть его сотрудницей в его работе; хватило ли бы у ней сил для такой суровой жизни, которую ведет Рулев? И силилась она убедить себя в невозможности и бесполезности этой любви, хотя все мысли и чувства ее попрежнему были на стороне Рулева.

   Пришел Вальтер. Он смотрей теперь как-то особенно весело и браво. Тихова пожала ему руку и старалась улыбнуться. Они долго ходили по комнате и говорили. Вальтер передал ей планы Рулева. Тиховой опять стало невыносимо тяжело.

   - Он уезжает, - прибавил Вальтер.

   - Надолго?..

   - Не знаю; да и сам Рулев не знает...

   - Ах, Рулев, Рулев! - с глубоким вздохом повторила Тихова и затем крепче сжала руку Вальтера, прислонилась к его плечу и тихо зарыдала.

  

  

   На другой день вечером Рулев сидел за работой - писал письма. Вошел старший брат его и, не снимая фуражки, подошел к столу. Рулев посмотрел на него и, не сказав ни слова, продолжал писать.

   - Отец умирает, - отрывисто произнес Андрей Никитич.

   Рулев нахмурил брови.

   - Ну, - сказал он резко, смотря брату в лицо.

   - Пойдешь ты к нему?

   - А он велел звать меня?

   - Зовет, проститься хочет.

   Рулев начал ходить по комнате.

   - Что же? - спросил тот.

   - Да что, - саркастически заговорил Рулев младший. - В подобных случаях обыкновенно водится просить обоюдно прощения... А на мой взгляд - пока жили мы, так и делали по своему разуменью дело; а пришел конец, так и толковать нечего, потому - делу всякому конец.

   - Умирает он, брат...

   Рулев пристально посмотрел на него.

   - Ты, кажется, хочешь сказать этими словами, что - ты же, мол, милый братец, и убил его? а?..

   - Да, - сказал Андрей Никитич, и лицо его побледнело.

   - Для тебя собственно, - продолжал он, становясь лицом к лицу с братом,- я могу сказать, что когда я говорил с отцом в последний раз, так делал честное дело и повторить его не откажусь никогда - понял? - сказал он отрывисто...

   - Прощай! - сказал Рулев старший, надевая фуражку.

   - Прощай! - отвечал младший брат и сел за работу.

   Через несколько минут он встал и лег на кровать. Лежал он и час и другой.

   По лестнице кто-то шел, тяжело и медленно ступая. Рулев обернулся. Вошел Кудряков в своем сюртучке и брюках, запущенных в сапоги, в накинутом сверху верблюжьем плаще и старом картузе. Он поставил в угол палку, снял плащ и крепко пожал руку Рулеву. Рулев был искренно рад ему.

   - Приехал в город нарочно повидаться с вами еще раз до вашего отъезда, - сказал Кудряков, садясь на стул.

   Загорелое лицо Кудрякова, на первый взгляд, было угрюмо, но всмотревшись пристальнее, можно было найти в его чертах одно только глубокое, твердое спокойствие. Люди, подобные Рулеву и Кудрякову, выработавшие самостоятельный взгляд на жизнь и определившие себе известный род деятельности, - всегда обладают полным, сосредоточенным спокойствием. Их можно растерзать, раздавить, убить, но запугать или заставить согнуться - нельзя. Они знают это.

   Кудряков закурил свою трубочку.

   - Я сомневался застать вас, - сказал он.

   - У меня на руках есть еще чужие дела - дела завода, - сказал Рулев,

   - Я об этом и не подумал, - заметил Кудряков.

   Они проговорили далеко за полночь. А старый капитан умирал в своем маленьком домике. Перед образами горели лампады, на столе свечи. Шел дождь и стучал в саду по листьям деревьев. Старый товарищ капитана, полковник, сидел подле кровати умирающего. Тут же лежал, вынутый по просьбе старика, капитанский мундир, в котором старый Рулев геройствовал в битвах, и лучи света играли на его пуговицах.

   Старший сын ходил по комнате, а младшего старик еще ждал напрасно.

   - Не придет, - сказал он, наконец, глухо.

   Дождь стучал. Андрей Никитич ходил по комнате, и шаги его резко отдавались по всему безмолвному дому. Заскребли где-то мыши, ветер зашумел деревьями, застучала в конюшне лошадь. Жизнь с страшною ясностью слышалась умирающему в каждом звуке и точно звала его.

   - Похороните меня в этом мундире,- сказал он опять.

   Часы пробили двенадцать. Где-то запели песню. Она томительно отозвалась в ушах капитана. Ему хотелось бы, чтобы он умирал где-нибудь в темном погребе, где бы ни вода не капала с сырых стен, не шевелился воздух, не слышалось ни одного звука. Ему хотелось бы, чтобы весь мир умер вместе с ним.

   - Степан, Степан! - стонал он.

   - Ты, Андрей, хоть заочно попросил бы у него старику прощенья, - сказал он с глубокой тоской.

   К вечеру он умер, не дождавшись своего младшего сына.

  

  

   Пришла и свадьба Вальтера. Рулев стоял на хорах в темном углу и облокотился на перила. Церковь блистала огнями, вокруг колонн горели свечи.

   - Все к лучшему, - проговорил Рулев и пошел вниз. Вслед ему гремело радостное, стройное пенье. Он затворил тяжелую церковную дверь и пошел по улице.

   Долго ходил он по набережной реки, обдумывая маршрут и планы предстоящей поездки.

   На возвратном пути Рулев проходил мимо новой, освещенной квартиры Вальтера. В раскрытые окна слышалась музыка, мелькали женщины в бальных платьях... Рулев остановился на минуту, потом пошел домой и лег спать. Завтра ночью он порешил уехать.

  

  

   Перед отъездом Рулев зашел к брату, чтобы переговорить кой о чем. Андрей Никитич сидел на окне: перед ним стояла Саша и плакала. Заметив Рулева, который в это время только что показался в дверях, Саша быстро ушла в другую комнату. Рулев посмотрел ей вслед, сел на стол и опять взглянул на брата.

   - Ты на ней не женишься? - спросил он сурово.

   - Она еле-еле читать умеет.

   - Научи.

   - Не годится она мне в жены, - сказал с досадой старший брат, переходя на диван и ложась.

   - Однакож из тебя, брат, вышел порядочный мерзавец,- сказал ему Рулев с расстановкой. - Она и одна голодала - куда же ты ее с ребенком отправляешь?..

   - Это лично мое дело, - глухо отвечал старший брат. - А за слово мерзавец ты, я полагаю, ответишь мне?

   У него глаза заискрились. С пистолетами в руках он равен был бы брату. Эта борьба была бы ему по силе... Рулев насмешливо смотрел на него.

   - Драться? - сказал он тихо.... - Эка охота!.. Ты, как видно, меня за героя какого-то принимаешь. Стреляться я ни с кем не стану. Назовешь ты меня мерзавцем напрасно, так я об тебя мою палку обломаю, а то просто изобью как собаку.. За дело назовешь, так я с тобой соглашусь, а дело поправлю. - Он опять посмотрел на брата, и как-то жалка показалась ему эта бледная фигура, припавшая головой к спинке дивана и бессильно кусавшая свои тонкие, красивые губы.

   - Вот что,- продолжал Рулев с какою-то жалостью в голосе: - нечего терзаться и проклинать себя. С таким настроением духа можно до одного только подвига дойти: лоб себе прострелить. Сегодня я еду отсюда, так на прощанье сделаем мы хоть одно порядочное дело вместе.

   Андрей Никитич упорно молчал.

   - Саше надо дать возможность зарабатывать деньги, - продолжал Рулев. - Она может взять несколько девушек и брать заказы. - Вот мои деньги, - продолжал он, вынимая бумажник: - ты, конечно, столько же дашь своих, и для начала будет довольно. Ты передашь ей деньги?..

   - Нет, - коротко ответил Андрей Никитич, и насмешливая улыбка заиграла на его скривившихся бледных губах. Он опять-таки власть свою хотел показать.

   Рулев после этого надел фуражку и пошел было к двери, но остановился и опять посмотрел на брата.

   Тот неподвижно лежал и самоуверенно улыбался. Рулев так и ушел, не сказав больше ни слова. Дома он написал о Саше записку Тиховой и уехал.

   Дальнейшей судьбы его я пока не знаю.

  

  

  

   Николай Федотович Бажин родился 23 июня 1843 г. в семье подполковника в отставке. Учился в воронежском кадетском корпусе, откуда вышел в 1862 г. Во время Крымской войны, будучи в младшем классе кадетского корпуса, писатель, по собственному признанию, "уже пописывал патриотические стишки".

   Серьезная литературная деятельность Бажина началась в 1864 г., когда в демократическом журнале "Русское слово" была напечатана его первая повесть "Степан Рулев". В этой повести Бажин попытался обрисовать облик положительного деятеля 1860-х годов - разночинца-демократа, стремящегося претворить в жизнь революционные идеалы. Повесть "Степан Рулев" интересна прежде всего ее тесной зависимостью от взглядов Чернышевского и Писарева. Главный ее герой напоминает Рахметова из романа Чернышевского "Что делать?"; в его высказываниях нетрудно также обнаружить почти цитаты из многих программных выступлений Писарева, посвященных пропаганде положительных знаний, теории "реализма", трактовке вопроса о женской эмансипации и т. д.

   Биографические данные о жизни писателя очень скудны. В письме к С. А. Венгерову он скромно заявлял, что "сведения о моей жизни ровно никому не нужны и не интересны".

   Литературная деятельность Бажина занимает свыше двадцати пяти лет - она протекала главным образом в журналах "Русское слово" и "Дело", в которых были опубликованы его лучшие произведения ("Чужие между своими", "Житейская школа", "Скорбная элегия", "Три семьи", "Из огня да в полымя", "История одного товарищества", сходные по содержанию с повестью "Степан Рулев"). Кроме беллетристических произведений, Бажин писал рецензии на новые книги и "Очерки современной журналистики" (в "Деле"), а с 1880 по 1887 г. был редактором беллетристического отдела этого журнала. Помимо "Русского слова" и "Дела", Бажин сотрудничал в "Женском вестнике", "Русском богатстве", "Наблюдателе", "Северном вестнике", а также в сатирических изданиях "Искра" и "Маляр", где выступал под псевдонимом "Старый маляр", "Серый" и др.

   В 80-е гг. творчество Бажина приобретает пессимистический характер. Главным героем его произведений становится неприкаянный разночинец-неудачник.

   Умер Бажин в 1908 г.

  

  

   Впервые опубликовано под псевдонимом Холодов в "Русском слове", 1864, No 11-12. Печатается по последнему прижизненному изданию: "Повести и рассказы Н. Ф. Бажина", СПб., 1874.

   Стр. 496. ...женский голос запел "Хуторочек" - песню на слова А. В. Кольцова, музыка А. Дюбюка.

   Стр. 506. Жизнь... есть глупая шутка... - насмешливое по отношению к Лермонтову использование слов из его стихотворения "И скучно и грустно..."