Баранов Евгений Захарович - Легенды о русских писателях

sp;    - Чтобы твоего духу здесь не было! - кричит.

   Ну, Пушкин и пошел. И как ушел, взял и описал эту самую историю, как царь посылал за ним дела разбирать, как он сказал царю свои слова насчет крестьян, и как царь прогнал его. Все подробно описал.

   А министры узнали про это писание. Сами-то дознались, или эти легавые, шпионишки подлые донесли - неизвестно. А только они сейчас к царю побежали. Чего им бегать, когда есть кареты, коляски? А это только так говорится, что побежали. Ну, хорошо... Вот приехали к царю...

   - А наш, говорят, Пушкин вот какими делами занимается, - и рассказали про это самое пушкинское описание.

   Как услышал царь, нахмурился... не по сердцу ему это описание было. "Что же это такое? - думает. - Ведь он на свежую воду меня выведет". И говорит он министрам:

   - Пусть пишет, до чего-нибудь допишется. - И тут отдал приказ:

   - Посадить Пушкина в крепость. А то, говорит, он такой важный интерес описывает, а ему помеха от людей: шум, да гам, да крик. А в крепости, говорит, никто не помешает, там тихо...

   Ну, понятно, насмешку делает. Тоже думает: "Дай-ка подковырну Пушкина..." Вот и подковырнул. Злоба, конечно...

   И вот схватили Пушкина, засадили в крепость, на замки заперли, часовых поставили. Все как следует. Боялись, как бы не убежал, а только напрасно. Пушкин и не думал убегать. Он и то в насмешку говорит министрам:

   - А вы еще десяток орудий тут поставили бы...

   А им нечего на это сказать, они и говорят:

   - Ладно, ты вот сиди-посиживай, - вот теперь какое твое занятие.

   Конечно, ихняя сила, что тут поделаешь.

   Ну, засадить-то царь засадил его, а без него-то дела не так-то шибко идут... Иное-то дело сварганят абы как, лишь с рук долой...

   Видит царь - без Пушкина ему плохо, а выпустить его так не хочет, а ему надо, чтобы Пушкин прощения у него попросил. Вот он и закинул удочку, министров спрашивает:

   - Ну, как, говорит, Пушкин там сидит? Не просит прощения?

   А министры говорят:

   - Сидит спокойно, а насчет прощения, говорят, ничего не слышно.

   Царь и говорит:

   - Ну и пусть сидит, а то он уж очень прыткий, до всего ему дело есть... Вот, говорит, пусть посидит и подумает.

   Вот министры и поняли, чего требуется царю. Вот прибежали к Пушкину, строгость такую на себя напустили, испугать думали Пушкина.

   - Ты это что же делаешь? - кричат на него. - Почему прощения у царя не просишь?

   А Пушкин нисколько не испугался, сам кричит на них:

   - Ах вы, аферисты, говорит, кричите, а попусту: мне ли, говорит, вас бояться, такую злыдню! А прощения просить мне, говорит, не за что: я не вор и не разбойник, а ежели, говорит, про царя написал, так написал правду. К тому же, говорит, у меня есть гордость и по этой причине не хочу я просить прощения.

   Вот министры видят - неудача им, а все же докладывают царю:

   - Уж очень, говорят, Пушкин возгордился и через эту свою гордость не хочет прощения просить.

   Тут царь еще больше озлился на Пушкина.

   - Ах, он!!! - говорит. - Как не хочет? Чтобы я на колени перед ним стал? Чтобы я у него прощения просил? Так это, говорит, мне не пристало. Я - царь, а он кто? Пушкин, только и всего. Не покоряется, говорит, - пусть сидит.

   Конечно, раздосадовался царь, обида ему большая от Пушкина... А Пушкин тоже досадовал на царя. Думает: "Вовек ему покорности моей не будет".

   Вот и сидит... И проходит год, а Пушкин как сидел, так и сидит - не просит прощения у царя. Вот министры опять собрались, опять идут к Пушкину. Идут и уговариваются между собой:

   - Его, говорят, строгостью не возьмешь, а надо с ним поласковее обходиться.

   Вот пришли и говорят:

   - Здравствуй, господин Пушкин.

   А Пушкин насквозь ихнюю подлость видит.

   - Ну, говорит, здравствуйте, коли не шутите.

   - Какие, говорят, шутки, мы не для шуток пришли, а по серьезному делу.

   - А какое это дело? - Пушкин спрашивает.

   Ну, они опять запели насчет того, чтобы он покорился.

   - Ты, говорят, через свою гордость хвартуну свою не видишь.

   А он опять вопрос им задает:

   - А какая, говорит, эта хвартуна?

   - А вот какая, говорят, свободу от царя получишь и награда тебе будет.

   Ну, Пушкина не обманешь: он ихний подвох сразу уразумел.

   - И кого вы, говорит, хотите обморочить? Я ведь знаю, на что вы бьете, и царскую, говорит, награду тоже знаю, какая она бывает: вот законопатил царь меня в крепость, это, говорит, и есть его награда. А какая, говорит, моя вина? Правду ему в глаза сказал, только и всего.

   А министры опять за свое:

   - Да ведь не отвалится у тебя язык прощенье попросить.

   Взяла тут Пушкина досада.

   - Ну что, говорит, пристали? Ступайте, откуда пришли. Я, говорит, десять лет просижу, а не заплачу.

   Ну и утерлись господа министры, ни с чем пошли к царю. Царь спрашивает:

   - Ну, как, говорит, там Пушкин, не запищал еще?

   А министры озлились на Пушкина.

   - Он, говорят, какой человек? Уперся и ни с места. "Я, говорит, десять лет просижу, а не заплачу". Очень, говорят, большая в нем гордость.

   А царь аж весь потемнел.

   - Ну, говорит, не хочет покориться, и не надо. Он, говорит, до самые облака вознесся... Только смотри, не загремит ли оттуда? Он думает: у него одного гордость, а другие, говорит, без гордости живут. У него, говорит, гордость, а у меня еще больше.

   Посмотрим, говорит, чья перетянет...

   Он и казнить Пушкина мог, кто ему запретил бы? К стенке поставил бы или повесил, - и весь тут разговор. А ему этого не требовалось: ему надо, чтобы Пушкин покорился... Вот на что он упирал.

   А Пушкин тоже своего придерживался:

   - Я, говорит, два года не покорюсь, а ежели на третий покорюсь, то всяк меня дураком назовет.

   Вот какое дело затеялось: чья возьмет, чья победит...

   Вот и третий год идет. А Пушкину не сладко было сидеть в тюрьме. Какая же приятность день и ночь под замком... И поговорить не с кем, и погулять не выпускают. Все один, да голые стены... И заболел Пушкин, зачах. Разнемогся совсем, лежит на тюремной постели... Видят часовые - призатих ихний арестант. Вот докладывают надзирателю:

   - Как бы не помер наш Пушкин...

   А надзиратель сейчас начальству доложил обо всем. Вот министры посылают к Пушкину доктора, сами тоже идут...

   - Надо, говорят, хоть напоследок уговорить Пушкина.

   А старались для себя: надеялись царскую награду получить. А доктор осмотрел Пушкина и говорит:

   - Это вот какая болезнь, тут такие и такие-то порошки помогают.

   Тут и министры приступили к Пушкину: Эх, Пушкин, Пушкин, говорят, до чего довела тебя твоя гордость: ведь умираешь!

   - И умираю, - Пушкин говорит. - Я, говорит, на небо сквозь железную решетку смотрел, а солнышка совсем не видел, вот, говорит, отчего моя болезнь, вот отчего я умираю...

   Ну, им-то что? Хоть сию минуту умри, а только сперва покорись.

   - Ты бы, говорят, все же покорился бы... Только, говорят, одно слово скажи: "покоряюсь".

   А Пушкин знает ихнюю заботу.

   - Ну, езуиты же вы, - говорит. - Вы чего добиваетесь? Медаль от царя получить хотите? Ну, только от меня вам, подлецам, не будет помощи в этом деле.

   Видят они - не выгорает их мошенническое дело, побежали докладывать царю.

   - От Пушкина, говорят, нет покорности, а здоровьем он совсем плох, того гляди умрет. А на наш, говорят, разум надо бы его без всякой покорности выпустить... А то еще умрет, станут говорить: "уморили Пушкина".

   - Ну что ж, - говорит царь, - так и так, пусть будет по-вашему.

   Они и помчались. Прибежали, кричат:

   - Пушкин, выходи на волю без всякой покорности!

   А Пушкин уже вытянулся, помер... И не надо ему ни воли, ни царя, ни гордости этой. Лежит себе, и ничего ему не надо. Ну, умер, что тут поделаешь? Не воскресишь.

   Говорят министры царю:

   - Пушкин умер. Мы, говорят, прибежали, кричим: "Пушкин, выходи на волю без всякой покорности!" - глядим, а он уже мертвый...

   Тут царь и говорит:

   - Я в том деле не при чем. Действительно, говорит, посадил я его в крепость, так без этого нельзя - он меня в грош не ставил. Всем я царь, а только Пушкину ни то, ни се был.

   Ну, конечно, станет царь себя виноватить! Кругом виноват будет, а не скажет: "я виноват". Так и тут: уморил Пушкина и говорит: "я ни при чем". На Пушкина всю вину свалил. Ну, все же и правда вышла наружу. Это уж потом, когда царь умер, по бумагам докопалилсь... Видят: на Пушкина стороне - правда.

   - Он, говорят, справедливый человек был, он за крестьян стоял.

   Вот поставили ему памятник.

  

  

   Алексей Кузнецов, парень двадцати пяти лет, крестьянин Тверской губернии, торгует на улице фруктами, цветами; выпивает, но немного; грамотный, но кроме книг лубочного издания о сыщиках и разбойниках ничего не читал. Знает много легенд о ведьмах, оборотнях, колдунах, в которых верит, потому что "сам своими собственными глазами насмотрелся на их подлые дела".

   С ним и его односельцем, тоже уличным торговцем Ильей Васютиным сидел я в харчевне за чаем и заговорил о Толстом.

   - Этого Толстого, - отозвался Кузнецов, - и не поймешь, что он за человек был: пророк не пророк, а знал все, что случится. Вот революция... ведь он за десять лет вперед предсказал ее, и какое время обозначил, в такое она и пришла. Тогда много в газетах писали об этом. Ну, понятно, не ворожей и не гадатель был он, чтобы там по картам или еще каким другим средствием предсказывать, а дано было ему откровение от природы знать будущее. Вот и приходили к нему люди спрашивать про свою жизнь - чего, мол, нам ждать: худа или добра. И отец мой ездил к нему, только не пришлось посоветоваться с ним: он больной лежал в постеле и никого к нему не допускали. И очень жалел отец, что не повидался с Толстым.

   - О чем же хотел посоветоваться отец с Толстым? - спросил я.

   - Не знаю, - ответил Кузнецов, - отец никому про это не говорил. Рассказывал только, как в Ясную Поляну приехал и как дали ему пообедать. "Приняли, говорит, хорошо, не расспрашивали, какие, собственно, у меня дела к Толстому, а только сказали: больной, лежит в постеле, доктора запретили тревожить". Отец пообедал и поехал домой.

   - А вот Пушкин, - сказал я, - как думаешь о нем? Ведь он не ниже Толстого будет?

   - Пушкин сюда не подходит, - заметил Васютин. - Пушкина дело другое было.

   - Это верно, - подтвердил Кузнецов. - Пушкина дело особенное было. Пушкин стихи писал, а Толстой народ учил, вроде как проповедник. Ну, и он писал, только не стихи.

   Пушкин тоже очень разумный был, а кто из них выше поднялся - Толстой или Пушкин, - определить не могу. Не нам об этом судить: на это нашего ума не хватит. А вот историю про Пушкина слышал, как жена уложила его в земляную постелю на веки вечные, так это, действительно, подлее подлого она поступила.

   Тут видишь, красота ейная Пушкина погубила. Собственно, через красоту он и женился на ней. Ну, красота красотой, только в голове у нее ветер погуливал: любила она по балам и маскарадам шататься. А это дело известное, добра от него не жди. Человек от рук отобьется, и только одна глупость у него будет на уме. Тоже вот и она так-то. Стала ездить на эти балы, и сейчас целый хвост ухажеров начал волочиться за ней. Только настоящих не было, а все сволочь, шаромыжники.

   А тут появился один полковник - не чета им: собой красавец и в карманах у него густо. И живо отшиб от нее эту мелюзгу, всю эту поганую шантрапу. Денег не жалел. Эти брильянты, серьги, кольца...

   - Позвольте спросить: какая марка?

   - Тыща рублей!

   Он сейчас портмонет из кармана вытащит:

   - Получай! - и ей в подарок.

   А той приятно и лестно. А полковник свое дело знает. Сперва эти брильянты, после того говорит:

   - Едем в ресторан первого разряда в отдельном кабинете ужинать.

   Она было помялась, потом согласилась.

   Он и закатил ужин в двести рублей. Шинпанское тут, наливка, коньяк. Он ей бокальчик шинпанского преподнес. Она выпила. Он ей другой и третий. Она и опьянела. А пьяная баба какой человек? Ну, с этой поры она и стала его любовница.

   А Пушкин ничего не знает. Он думал, как она была взята из хорошего дома, так и поведение ее будет хорошее. А на деле оказалось поведение ее развратное. И вот идет раз Пушкин на бал и встретился там с тем полковником. Ну, попервоначалу умный разговор повели, только под конец заспорили о каких-то предметах. Ну уж, конечно, где там полковнику с Пушкиным спорить?!.. Пушкин совсем заклевал его. А тот и не знает, что ему сказать. И взяла тут полковника досада. Вот он и говорит:

   - И чего ты ставишь себя так высоко? Ведь твоя жена вот в таких-то смыслах.

   Ну, одним словом, обозвал ее развратного поведения женщиной. Пушкин тут и

   залети ему в ухо. А полковник говорит:

   - Кулаками не поможешь, давай стреляться.

   А Пушкину только это и надо.

   - Понятно, говорит, станем стреляться: тут дело кровавое.

   Вот и вышли один против другого. Полковник и убил Пушкина. А жена что? Убил и убил. Ей лишь бы брильянты. Ну, нашелся такой, который содержал ее. Может, тот же полковник.

   - И я слышал эту историю, - сказал Васютин, - только по-иному она рассказывается. Бриллианты не при чем были, а сама она на шею полковнику повесилась.

   - Ну, ладно, - возразил Кузнецов, собираясь уходить. - Как бы там ни было, а все же полковник убил Пушкина.

   Когда он ушел, я спросил Васютина:

   - Правда ли, что отец Алексея ездил к Толстому?

   - Правда, - ответил тот. - Сам он рассказывал. А ты знаешь, кто был Алешкин отец?

   - Откуда я могу знать? Я ни разу не видел его.

   - "Деловой" он был. По "сухому" и по "мокрому" делу работал.

   "Деловой" на острожном жаргоне - вор, грабитель, разбойник, смотря по делу, т. е. по преступлению: "сухое дело" - кража, "мокрое дело" - убийство ради грабежа.

   - Его все боялись в селе, - продолжал Васютин. - Отчаюга был, а посмотрел бы на него и не сказал бы, что он бандит: собой красивый, одевался хорошо, а начнет говорить - все так резонно выходит. Как началась германская война, его потребовали на фронт. "Ну, говорит, прощайте, братцы, чует мое сердце - не вернуться мне до мой. Не поминайте лихом!" - И верно, не вернулся, убили. И никто не пожалел, а все говорили: "Одним вором меньше стало на свете". А к Толстому он, правда, ездил. Он и с Толстым сумел бы поговорить.

  

   Апрель 1922 г.

  

   Нет ничего удивительного в том, что отец рассказчика, Кузнецова, будучи вором, а может быть, и убийцей, ездил к Толстому "посоветоваться", вероятно, "на счет своей жизни", потому что хождение к Толстому, особенно после его отлучения от церкви, приняло чуть не эпидемический характер как для людей образованных, так и для людей из народной темной массы. Не все, конечно, шли к нему с одинаковой целью. Одним, действительно, надо было разрешить то или иное религиозное или вообще какое-нибудь жизненное сомнение, но больше всего направлялись в Ясную Поляну ради простого любопытства - "посмотреть на Толстого", поговорить с ним только для того, чтобы потом рассказать об этом в кругу своих знакомых или "поделиться своими впечатлениями" на страницах газет, журналов и, по обыкновению, приписать Толстому то, что он не говорил и не делал. Шли к нему люди и со специальной целью "урвать" хоть малую толику из его богатства, выпросить "деньжат на свою нужду" и, в случае неудачи, оболгать, обесславить его. И вся эта многочисленная рать "паломников", возвращаясь домой, сеяла на пути своего шествия множество всевозможных рассказов о Толстом, которые потом послужили материалом для легенд о нем.

  

  

   Николай Воеводин, парень двадцати пяти лет, с огненно-рыжими волосами и веснуща-тым лицом, довольно часто встречался мне в харчевне, но познакомиться нам как-то не удавалось вплоть до того момента, когда он и Гаврилыч, здоровенный мужчина лет пятидесяти с черной кудлатой бородой и большим орлиным носом, прозванный Змеем Горыны-чем, не обратился ко мне, как к "бывшему учителю", за разрешением вопроса о том, как надо правильно писать: "ездию" или "езжу".

   Воеводин утверждал, что "самое верное будет "ездию", потому что все так говорят", а Гаврилыч доказывал, что "правильнее правильного" будет "езжу", по той причине, что так говорят образованные люди, так и в книгах печатают.

   Когда спор был разрешен мною в пользу Гаврилыча, Воеводин, приглаживая пятерней огнистые волосы, проговорил:

   - Значит, мне еще надо мозгами поработать, чтобы правильно произносить слова.

   - А как же иначе, голова садовая! - важно возразил Гаврилыч. - Мозги - первое дело.

   На то они и дадены, чтобы работать ими. Поработай - получишь мозговое развитие и не будешь наподобие истукана или скота бессловесного, но станешь вникать в каждый корень и докапываться, что и откуда взялось, но не вроде адиета разинуть рот и ничего не понимать. Мозги - вещь важная, без них и комар не живет, а уж на что, кажется, ничтожное насекомое. Конечно, какой его мозг? С булавочную головку и того меньше, а ведь тоже дает понятие комару, что для своего пропитания надо из человека кровь высасывать. Только уж и подлецы эти комары! Раз чуть было не заели меня на рыбной ловле. Кругом вода, камыш, а им это самое и требуется. Паскудная тварь, конечно, но ежели дадена им жизнь, то они и должны жить, плодить детей для высасывания крови из человеков. И тоже ведь, гляди, между собой разговаривают по-своему...

   С этого дня и было положено начало моему знакомству с Воеводиным, и вскоре я узнал, кто он и откуда явился в Москву.

   Родители его были мещане города Воронежа, занимавшиеся покупкой и продажей "барахла". Николай с девяти лет стал ходить в школу, но учился, как сам теперь сознался, очень скверно. Как-то он соблазнился плохо положенным матерью рублем и украл его, купив пряников, конфет. За это он был жестоко высечен, но наказание не исправило его, а наоборот, ожесточило: "назло" родителям он стал тащить из дому все, что можно было украсть. Родители, в свою очередь, били его, не жалея ни палок, ни кулаков. Наконец, "верх взяли" они, и Николай, не выдержав дальнейших побоев, бежал - сначала из дому, затем и из Воронежа, побывал в Тамбове, Козлове, Курске, Рязани, Коломне и прибыл в Москву. В Москве, как все вообще беспризорные, он занимался прошением милостыни и мелким воровством, ночевал у подъездов домов, на церковных папертях, в мусорных ящиках, попал в исправительный дом, из него в колонию для бесприютных, бежал из нее и опять очутился на улицах Москвы, сидел за воровство в тюрьме, был призван на военную службу, затем по причине близорукости освобожден от нее, в настоящее время занимается вместе с Гаврилычем перевозкой тяжестей на ручной тележке.

   Кроме газет, по его словам, не прочитал ни одной книжки.

   О Толстом он случайно слышал вот что.

  

   Когда Толстого предали проклятию, приехали к нему американцы и стали упрашивать, чтобы он ехал к ним жить.

   - Какое, говорят, вам тут житье? Одна ругань да беспокойство, и того гляди, ушлют в Сибирь. А у нас, говорят, вам будет жить хорошо: любой дом на выбор от дадим вам на веки вечные, жалование положим тыщу рублей в месяц, а прислуга и автомобиль бесплатно. Какой, говорят, хотите, берите сад и какие угодно деревья сажайте - никто слова не скажет. И пишите, и печатайте что вздумается - никакого запрету не будет.

   Только Толстой не согласился.

   - Я, говорит, в России родился, в России страдания принимаю, в России и помереть должен. А что, говорит, касается Сибири, так я ее не боюсь: пусть ссылают - и в Сибири люди живут.

   Так и не поехал. А рассказывал мне про это в ночлежке один старик. Раньше он по РусЕ странствовал, а теперь ослабел ногами, с рукой стоит. И рассказывал он еще про Толстову религию.

   - Эта, говорит, его религия вот какая: каждый, говорит, как хочет, так и верует.

   Как, говорит, хочет, так и пусть молится. Ежели, говорит, не хочет ходить в церкву, так и не надо - греха от этого никакого не будет. И молиться, говорит, можно по-разному. Хочешь, говорит, молиться на икону - молись, а не хочешь, - выйди на двор и на восход солнца помолись, а ежели кому желательно - можно и на звезды молиться. Во всем этом, говорит, нет никакого греха, лишь бы у тебя руки не были запачканы человеческой кровью. А ежели, говорит, ты убил человека, то тут и есть большой грех. А кто, говорит, живет чужим умом и по чужой указке ходит, тот есть анафема-проклят человек. Вот за это самое, говорит, и прокляли Толстого.

   И много он рассказывал про эту религию, да я не все понял. Старик с башкой.

   - Другие, говорит, все из книг берут, а я, говорит, беру от людей и от жизни, и на моей стороне правда, а на ихней ложь.

   Только я так думаю, что книга книге рознь: иную только и остается, что бросить на помойку, а из другой можно что-нибудь взять для развития ума.

  

   Март 1924 г.