Аверченко Аркадий Тимофеевич - Шестая держава

жденные жизнью, легковесы.

   Жалко было товарища. И каждый сознавал, что завтра с ним может случиться то же самое.

  

   Вечером Костя опять выследил спортивного рецензента и, когда тот всматривался в неразгаданное небо, заговорил с ним.

   - Слушайте, - сосредоточенно сказал Костя, беря рецензента за плечо. - Это с вашей стороны нехорошо.

   Рецензент поморщился.

   - Что еще? Мало вам разве? - спросил он. Кровь бросилась в лицо Косте.

   - А-а... ты вот как разговариваешь?! А это ты видел? Как это тебе покажется?

   Вещь, относительно которой спрашивали рецензентова мнения, была большим жилистым кулаком, колеблющимся на близком от его лица расстоянии.

   Рецензент с криком испуга отскочил, а Костя зловеще рассмеялся.

   - Это тебе, брат, не Тезей!!

   - Да, господи, - насильственно улыбнулся рецензент. - Будьте покойны!.. Постараюсь.

   И они разошлись

   Разошлись, не поняв друг друга. Широкая пропасть разделяла их.

   Снаружи рецензент не показал виду, что особенно испугался Кости, но внутри сердце его похолодело...

   Идя домой, он думал:

   "Ишь, медведь косолапый. Дал десятку и Антиноя ему мало. Чем же тебя еще назвать? Зевсом, что ли? Попробуй-ка сам написать..."

   И было ему обидно, что его изящный стиль, блестящие образы и сравнения тратятся на толстых, неуклюжих людей, ползающих по ковру и не ценящих его труда. И душа болела.

   Была она нежная, меланхолическая, полная радостного трепета перед красотой мира.

   В глубине души рецензент Заскакалов побаивался страшного, массивного Кости Махаева и поэтому решил в сегодняшней рецензии превзойти самого себя.

   После долгого обдумывания написал о Косте так:

   "Это было грандиозное зрелище... Мощный Махаев, будто сам Зевс борьбы, сошедший с Олимпа потягаться силой с человеком, нашел противника в лице бронзового сына священного Ганга, отпрыска браминов, Мохута. Ягуар Махаев с пластичными жестами Гермеса напал на терракотового противника и, конечно, - Гермес победил! Не потому ли, что Гермес лицом - Махаев, в борьбе делается легендарным Гераклом? Мы сидели и, глядя на Махаева, - думали: и такое тело не иссечь? Фидий, где ты со своим резцом?"

   Вечером Заскакалов пришел в сад и, просмотрев борьбу, снова отправился в уединенную аллею, довольный собой, своим протеже Махаевым и перспективой будущего директорского ужина.

   Быстрыми шагами приблизился к нему Махаев, протянул руку и - не успел рецензент опомниться, как уже лежал на земле, ощущая в спине и левом ухе сильную боль.

   Махаев выругался, ткнул ногой лежащего рецезента и ушел. Рецензентово сердце облилось кровью.

   "А-а, - подумал он. - Дерешься?.. Хорошо-с. Я, брат, не уступлю! Не запугаешь. Тебе же хуже!.. Теперь ни слова не напишу о тебе. Будешь знать!"

   На другой день появилась рецензия о борьбе, и в том месте, где она касалась борьбы Махаева с Муколяйненом, дело ограничилось очень сухими скупыми словами:

   "Второй парой боролись Махаев с Муколяйненом. После двадцатиминутной борьбы победил первый приемом "обратный пояс".

   Махаева чествовали.

   Он сидел в пивной "Медведь", раскрасневшийся, оживленный и с худоскрытым хвастовством говорил товарищам:

   - Я знаю, как поступать с ихним братом. Уж вы мне поверьте! Ни деньгами, ни словами их не проймешь... А вот как дать такому в ухо - он сразу станет шелковый. Заметьте это себе, ребята!

   - С башкой парняга, - похвалил искренний серб Христич и поцеловал оживленного Костю.

  

  

   Прежний "военный обозреватель" поссорился с редактором и ушел.

   Он обиделся на редактора за то, что последний сказал ему:

   - Какую вы написали странность: "Австрийцы беспрерывно стреляли в русских из блиндажей, направляя их в них". Что значит "их в них"?

   - Что же тут непонятного? Направляя их в них, - значит, направляя блиндажи в русских?

   - Да разве блиндаж можно направлять?

   - Отчего же, - пожал плечами военный обозреватель, - ведь он же подвижен. Если из него нужно прицелиться, то он поворачивается в необходимую сторону.

   - Вы, значит, думаете, что из блиндажа можно выстрельнуть?

   - Отчего же... конечно, кто хочет - может выстрелить, а кто не хочет - может не стрелять.

   - Спасибо. Значит, по-вашему, блиндаж - нечто вроде пушки?

   - Не по-моему это, а по-военному! - вспылил обозреватель. - Что вы, издеваетесь надо мной, что ли? Во всякой газете встретите фразы: "Русские стреляли из блиндажей", "немцы стреляли из блиндажей"... Осел только не поймет, что такое блиндаж!

   Редактор догадался, на кого намекает обозреватель, и обиделся.

   - Не знаю, кто из нас осел. Почему же в "Военном Скакуне" обозреватель пишет такую фразу: "немцы прятались в блиндажах". Что ж они, значит, по-вашему, в пушках прятались, что ли?

   - Почему же нет? Если орудие, скажем, восемнадцатидюймовое, а средний солдат, имея объем груди, согласно правилу воинского распорядка частей внутреннего согласования армий, которое... которое... Э, черт! Взял просто человек и залез в пушку.

   - Сел в лужу наш военный обозреватель, - вступил в разговор корреспондент из Копенгагена. - Блиндаж - это нечто вроде солдатской галеты. Иностранное слово. Происходит с русинского. Блин даже. Так сказать, даже блин, и тот идет в ход. Я сам читал корреспонденцию, что немцы без блиндажа ни на шаг. Ясно - галеты. Любят, черти, покушать. Хотите, я сегодня из Копенгагена напишу об этом?

   - Пожалуйста,- скривился военный обозреватель.- Если вы в военных вопросах понимаете больше меня, ведите сами военный отдел. А я вам больше не писарь.

   Взял он свое пальто, шляпу, два рубля долгу из конторы и ушел.

  

   Редактор привез нового военного обозревателя.

   Все сотрудники высыпали смотреть на него. Поглядывали с тайным страхом - вдруг человек возьмет да и начнет стрелять в них. Все-таки военный обозреватель, имеющий дело с разными шрапнелями, мортирами и блиндажами.

   Но новоприбывший военный обозреватель оказался на редкость милым, скромным человеком.

   Улыбнулся всем, а молодому секретарю сказал даже комплимент:

   - Какие у вас хорошие ботиночки!

   - Да, - самодовольно согласился секретарь. - Почти новые. Второй год всего ношу.

   - О чем будете писать нынче? - спросил редактор.

   - Об Италии.

   - Почему об Италии?

   - Да давно хотелось написать. Тем более что она имеет на карте такую забавную форму.

  

   Появилась статья военного обозревателя об Италии.

   Она начиналась так:

   "Италия имеет форму сапога. Капо-спартивенто - это его носок, Капо-С. Мария - его каблук. Средняя часть подметки образуется из залива Таренто. К сожалению, мы не можем точно обрисовать верхнюю часть сапога, так как верхушка голенища сливается с материком, а ушки должны быть где-нибудь между Сицилией и Венецией. Что же касается подъема этого сапога, то..." и т. д., и т. д.

   Статья была очень оригинальная и в редакции произвела известное впечатление.

  

   - А о чем вы нынче думаете? - спросил редактор.

   - Написать о чем? Думаю написать статью о состоянии обуви во французской армии.

   - Разве это такой важный вопрос?

   - Обувь-то? Это - все. Обуйте солдата как следует, и он сделает чудеса.

  

   На следующий день появилась новая статья нашего военного обозревателя.

   Она начиналась словами:

   "Многим, вероятно, интересно, как обута французская армия. Обувь французов состоит из..." и т. д., и т. д.

   Эта статья оставила у всех какое-то странное впечатление узости освещения затронутого вопроса и поразила обилием специальных непонятных терминов. Впрочем, редактор утешил себя:

   - Ничего не поделаешь, - специалист, А вечером спросил:

   - А завтра о чем будет?

   - Думаю коснуться состояния обуви в австрийской армии.

   - Что вы все обувь да обувь? - нервно возразил редактор. - Напишите что-нибудь другое.

   - Именно? - пугливо спросил новый обозреватель, огорченный редакторской нервностью.

   - Ну... например, напишите о расположении австрийской армии...

   - Слушаю-с.

   На следующий день появилась статья:

   "Расположение австрийской армии".

   Начиналась так:

   "Австрийская армия расположена сейчас в виде дамского ботинка, причем левый фланг образует собой как бы носок, а правый как бы верх ботинка. N-й корпус стоит в виде высокого каблука, причем рантом его является///" и т. д., и т. д.

  

   Прочтя эту статью, редактор рассвирепел. Долго кричал на военного обозревателя:

   - Что вы всюду тычете ваши сапоги, туфли и башмаки? Что это за военные статьи, ни одна из которых не обходится без каблука, ранта, подъема и носка? На плане расположение австрийской армии похоже на кочергу, а вы всюду хватаетесь за свой излюбленный сапог. Понимаете? Кочерга, а не сапог!

   - Извините! - обиженно возразил новый обозреватель. - Я не кухарка какая-нибудь, чтобы сравнивать положение армии с кочергой.

   - Но и не сапожник же, - завизжал редактор, - чтобы сравнивать армии с сапогом!

   - Извините, - угрюмо прошептал новый обозреватель, - как не сапожник? Мне своей профессии стыдиться нечего. Сейчас я, конечно, приглашен вами на пост военного обозревателя, но раньше я действительно работал подмастерьем у сапожного мастера Василия Хромоногого.

  

   И когда он, получив расчет и собрав свои вещи (пучок дратвы, две колодки и коробку вару), уходил, - в глазах его читался короткий упрек:

   "За что? Чем я хуже других?"

  

  

   Редакционный сторож вошел ко мне в кабинет и сказал:

   - Вас там спрашивают.

   - Кто спрашивает?

   - Царь Эдип.

   - Что ему нужно?

   - С рукописью, что ли.

   - Пусть подождет. Сейчас кончу, - позвоню. Тогда впустишь.

   После моего звонка в кабинет действительно вошел царь Эдип.

   Это был очень упитанный молодой человек с глазами навыкате, толстыми губами и горделиво откинутой назад головой. Лицо его было сплошь покрыто веснушками, а руки - рыжим пухом.

   - Здравствуйте, здравствуйте! - снисходительно сказал он, усаживаясь. - Вы, конечно, помните Царя Эдипа по почтовому ящику.

   - Ну, не только по почтовому ящику, - возразил я.

   Он удивился.

   - Как, неужели вы еще где-нибудь встречали мое имя?

   - Да, встречал... Грек там был один такой, Эдип. Потом Антигона.

   - Миф, - отрубил он. - А хороший я себе псевдоним выбрал? Э?

   - Недурной.

   - Заковыристый, а?

   - Заковыристый, - согласился я.

   - Забористый псевдонимчик. Вы, наверно, были удивлены, когда отвечали первый раз в почтовом ящике. Что, бишь, вы тогда ответили?

   - Если не ошибаюсь так: "Здесь. Царю Эдипу. Написано с царственной небрежностью. Уничтожили".

   - Да, кажется, так. А второй раз написали: "Никакая "голова", кроме вашей, быть может, не рифмуется со словом "солома". Это у меня стихи такие были:

   Здорово вы мне в почтовом ящике тогда ответили.

   - Вы что же, - осторожно спросил я, - по поводу этого ответа и пришли со мной объясниться?!

   - Нет, не по поводу этого. Я пришел к вам по поводу третьего вашего ответа. Вы тогда написали в этаком серьезном духе: "Оставьте навсегда сочинение стихов. По-дружески советуем заняться чем-нибудь другим..." Чем же?

   - Что чем же?

   - Чем же мне заняться?

   - А я почему знаю?

   - Нет, - возражал он все более и более веско. - Так же нельзя. Раз вы так категорически советуете мне в одном направлении, вы должны посоветовать и в другом направлении. Согласитесь сами, что, отговорив меня от поэтических занятий, вы, так сказать, взяли на себя дальнейшую судьбу.

   - Я бы, конечно, мог вам посоветовать что-нибудь в выборе вашей карьеры, но для этого я должен знать, что вы собой представляете и на что способны.

   - На все, - снова отрубил он.

   - Это слишком много и иногда даже опасно. Нужно быть способным на что-нибудь одно. Чем, например, вам хотелось бы заняться?

   - Мне бы все-таки хотелось бы занять место, имеющее отношение к литературе.

   - Ну, например?

   - Я бы хотел быть секретарем вашего журнала.

   - У нас есть секретарь.

   - Тоже препятствие! Его можно рассчитать...

   - Да как же мы его "рассчитаем", если нет причины.

   - Мне ли вас учить? - ухмыльнулся он. - Придеритесь, что он там какую-нибудь важную рукопись потерял, и вышибите его.

   - Конечно, я бы мог устроить эту штучку, - согласился я с самым сообщническим видом. - Но кто мне поручится, что вы окажетесь лучше его?

   - Да, помилуйте, я сразу поверну все вверх дном... Я...

  

   В кабинет вошла служащая из конторы.

   - Что вам, Анна Николаевна? - спросил я.

   - Из типографии сообщают, что цензура не пропустила стихотворения с виньеткой.

   - А вы зачем же посылали стихотворение? - строго спросил ее Царь Эдип. - Посылали бы одну виньетку.

   - Мы раньше и посылали одну виньетку. Они и виньетку не пропустили.

   Царь Эдип нервно забарабанил пальцами по столу.

   - Что же мне делать со всем этим? - задумчиво прошептал он. - Гм... Ну, да ладно! Скажите, что я сам заеду, объяснюсь с Петром Васильевичем.

   Конторская служащая удивленно взглянула на хлопотливого Эдипа, потом взглянула на меня и вышла.

   - Кто это, Петр Васильевич?

   Там... один приятель. Вся цензура от него зависит... альфа и омега. Вы у кого бумагу для журнала берете? Почем платите?

   Я сказал.

   - Ого! Дорого платите. Я могу доставить вам бумагу на пятнадцать процентов дешевле. Вы позволите?

   Прежде чем я успел что-нибудь сказать, он снял телефонную трубку, нажал кнопку и сказал:

   - Центральная? Семьдесят семь восемнадцать. Да, мерси! Это кто говорит? Вы, Эдуард Павлович? Тебя-то мне и надо. Слушай! Сколько ты можешь для меня посчитать бумаги для "Нового Сатирикона"? Что? Ну, высчитывай! Да... Такую же. Что? Врешь, врешь, дорого! Считай еще дешевле. Что? Ну, это другое дело. Спасибо! А? Что же ты вчера удрал так потихоньку из "Аквариума"? Никому ни слова, бесстыдник!.. Ага! Ну, прощай! Так мы тебе пришлем заказ.

   Он повесил трубку и сказал:

   - Сделано. А вы все-таки переплачивали пятнадцать процентов. В год это составляет пять тысяч рублей, в десять лет пятьдесят, а в сто - полмиллиона. Вы подумайте!

   Я встал с кресла и зашагал по кабинету.

  

   - Теперь вы скажите мне вот что: как у вас поставлено дело с объявлениями? Почему у вас нет банковских объявлений?

   Он уже успел пересесть на мое место и делал какие-то заметки в записной книжке.

   - Банки не дают объявлений в сатирические журналы.

   - Вздор. Конечно, Государственный банк не даст, но частные - почему же? Например, Сибирский. Да мы это сейчас же можем устроить. У меня там есть кое-какие знакомства... Алло! Центральная? Сто двадцать один четырнадцать. Спасибо! Сибирский банк? Попросите Михаила Евграфовича. Да. Это ты? Здравствуй! Ну, как у вас в этому году дивиденд? Ага! То-то! А я к тебе за одним маленьким делом. А? Да. Пришли завтра же объявления для "Нового Сатирикона". Что? Пустяки. И слушать не хочу. Ну, то-то! Да, недорого. Пятьсот рублей за страницу с тебя возьму. Что? Никаких скидок.

   - Дайте ему скидку двадцать процентов, - сказал я. Он укоризненно покачал головой.

   - Ох, балуете вы их... Не следовало бы. Ну, ты, там... Гроссбух. Слушаешь? Мы тебе делаем скидку в двадцать процентов. Что? Ага.

   Он обернул лицо ко мне.

   - Благодарит вас.

   - Не стоит, - скромно возразил я, - значит, дело сделано.

   Он повесил трубку.

   - Сегодня не успеет прислать. Завтра утром. Ничего?

   - О, помилуйте!

   Он сложил руки на груди и откинулся на спинку моего кресла.

   - Теперь скажите, как у вас поставлена редакционная часть?

   - В каком смысле?

   - Я бы хотел знать, кто у вас пишет?

   - Да многие пишут.

   - Так, так...

   Он поднял голову и строго спросил:

   - Короленко пишет?

   - Нет, ща ведь он для сатирических журналов вообще не пишет.

   - Это не важно. Интересное имя. Пусть даст какую-нибудь пустяковину, и то хорошо. Да вот мы сейчас пощупаем почву. Понюхаем, барышня, "Русское Богатство". Что? Черт его знает, какой номер. Посмотрите, голубчик.

   Я покорно взял телефонную книжку, перелистал ее и сказал:

   - Четыреста сорок один одиннадцать.

   - Благодарствуйте. Алло! Четыреста сорок один одиннадцать. Да. Попросите к телефону Владимира Игнатьевича.

   - Галактионовича, - поправил я.

   - Да, да. Хе-хе!.. Я по отчеству его никогда не называю. Алло, алло! Это кто? Ты, Володя? Хе-хе! "И пишет боярин всю ночь напролет, перо его местию дышит"... Бросил бы ты, брат, свою публицистику! Написал бы что-нибудь беллетристическое... Куда? Да уж это будь покоен. Пристроим. Давай мне, а я тебе авансик устрою, все как следует. Только ты, Володичка, вот что: повеселей что-нибудь закрути. Помнишь, как раньше! Мне для юмористического журнала. Что, уже написано? Семьсот строк? Что ты, милый, это много. А? Ну, да ладно! Сократить можно. Прочитаем. Ответим в Почтовом Ящике. Прощай. Анне Евграфовне и Катеньке мой привет. Фуу...

   Он устало опустился в кресло.

   - Как вы думаете, семьсот строк - это не много? Я, впрочем, предупредил его, что мы сокращаем.

  

   - А у вас, я вижу, большие знакомства, - заискивающе сказал я.

   Эдип снисходительно улыбнулся.

   - Ну, уж и большие. Кое-что, впрочем, есть. Если вам нужно, пожалуйста! Хе-хе! Эксплоатируйте. Ну, а теперь вы мне скажите: выстою я против вашего секретаря?

   - Господи, может ли быть сравнение? Только вот не знаю я, как от него получше избавиться: обвинить в потере рукописи или просто придраться к его убеждениям.

   Царь Эдип призадумался.

   - А можно и так, - посоветовал он. - Написать ему письмо из другого журнала и предложить там место с двойным жалованьем. Он тут сейчас же и заявит о своем уходе. Мы его и выпроводим, голубчика. Скатертью дорога!

   - Идея, - одобрил я. - Значит, до завтра.

   - Вы мне позвоните.

   - Позвонить, - пробормотал я, искоса поглядывая на него. - Это не так легко. Кстати, вы знакомы с директором телефонной сети!

   - С директором? Сколько угодно! Кто же не знает Ваничку? А что нужно?

   - Попросите его, пожалуйста, поскорее включить телефон наш в общую сеть. А то уж три дня, как поставили аппарат, а в сеть он еще не включен. Совершенно мы, как говорится, отрезаны от всего мира.

   Царь Эдип подошел к окну, отогнул портьеру и выглянул на улицу: взял из пепельницы спичку, сломал ее, положил обратно, снова погладил спинку дивана; поставил на новое место бокал с карандашами; взял свою шляпу, провел по ней рукавом - и вдруг выбежал в переднюю.

   Секретарь у нас прежний.

  

  

   Усевшись поудобней в кресло, он посмотрел меня и, удовлетворенный, сказал:

   - Вот вы какой.

   - Да, - скромно улыбнулся я.

   - Давно пишете?

   - Четыре года.

   - Ого! А я тоже думаю: дай-ка что-нибудь напишу!

   - Написали? - полюбопытствовал я.

   - Написал. Принес. Хочу у вас напечатать.

   - Раньше писали?

   - Нет. Другим была голова занята. А нынче с делами управился, жену в имение отослал, - ну, знаете ли, скучно. Э, думаю, попробую-ка что-нибудь написать! Вот написал и притащил. Хе-хе! Почитайте новоявленного Байрона.

   - Хорошо-с. Одну минуту... кончу корректуру, и тогда к вашим услугам.

   Это был длинноносый немолодой человек, в черном сюртуке и с бриллиантом на худом узловатом пальце.

   Он осмотрел свои ноги и, улыбнувшись, сказал:

   - А приятно, когда везет.

   - Кому?

   - Да вот, например, вам. Пишете, зарабатываете деньги, вас читают.

   - Трудно писать, - рассеянно сказал я.

   - Ну, как вам сказать. Я, например, сел, и у меня как-то это сразу вышло.

   Я отодвинул неоконченную корректуру и сказал:

   - Где ваша рукопись?

   - Вот она. Условия: пятнадцать копеек строка, А следующие вещи - по соглашению. За дебют можно подешевле.

   - Ладно. Ответ через две недели.

   Я бросил косой взгляд на начало лежавшей передо мной рукописи и сказал:

   - Кстати, нельзя писать: "Солнце сияло на закате небосклона".

   - Ну, ничего, - добродушно усмехнулся он. - Исправите. Это первые шаги. Ну, я пойду. Не буду отнимать у себя и у вас драгоценное время.

   Он вынул часы, взглянул на них и сказал с досадой:

   - Вот анафемические! Опять стали.

   - Испортились? - спросил я.

   - Да, давал чинить - ничего не выходит.

   - Да уж эти часовые мастера! Позвольте, я посмотрю их. Может быть, что-нибудь можно с ними сделать.

   Он удивленно посмотрел на меня.

   А вы и часы можете починить?

   - Отчего же... Пустяки.

   Я взял протянутые им часы, открыл заднюю крышку и стал внимательно разглядывать комбинацию колесиков и пружин.

   - Ну-с... попробуем.

   Я взял перочинный ножик и ковырнул механизм. Два колесика отскочили и упали на письменный стол.

   - Ага! - удовлетворенно сказал я. - Ишь ты, подлые!

   Нащупав пальцем тонкую, как паутина, спираль, я подцепил ее ногтем и, размотав, вытащил. Заодно вынул и два каких-то молоточка, соединенных дужкой.

   - Ну, что? - спросил писатель, с недоумением следя за моей работой.

   - Да, что ж! - пожал я плечами, выковыривая из футляра последние остатки механизма. - Часы как часы. Тут столько всякого напутано, что сам черт не поймет!

   Он вскочил, бросил растерянный взгляд на выпотрошенные часы и вскричал:

   - Да, вы-то сами... понимаете ли что-либо в часах?

   - Как вам сказать... Скорей не понимаю, чем понимаю.

   - И вы никогда не занимались часовым делом?

   - Откровенно говоря, нет. Вот сейчас только... немножко.

   Он заревел, собирая в опустевшие часы все свои колесики, пружины и молоточки:

   - Так какого же вы дьявола, ни черта не смысля, беретесь не за свое дело?

   Заревел и я:

   - А вы-то тоже! Какого вы дьявола взялись за литературу, ни черта в ней не смысля? Что ж, по-вашему, починять часы труднее, чем написать хорошее литературное произведение?

   Потом мы оба сразу остыли. Он засмеялся и сказал:

   - Ну, черт с вами! Если эта моя вещица не подойдет, принесу другую.

   - Ладно! - согласился я. - Если еще будут у вас часики, притащите и их. Может быть, мы оба в конце концов научимся.