Аверченко Аркадий Тимофеевич - Из сборников дешевой юмористической библиотеки "Сатирикона" и "Нового..., Страница 7 - Книги

Не вели казнить, вели слово молвить, который теперь час?

- А и то ли восемь часов, да еще и с половинушкой.

- Ах, господа! А я еще обещал быть во тереме барона Шуцмана на посиделках. Ужасно трудно соблюдать национальные обычаи.

- И не говорите! - вскричал барон Вурст. - Вчера мы устроили русский обед и по обычаю тому ли русскому - пробовали лаптем щи хлебать. Ужасно неудобно. Капает на брюки, протекает, а капусту из носка лаптя приходится вилкой выковыривать.

- О, русски народ - глюпи шеловек. Ми тоже позвчерась пробовал сделайт искони русски свичай-обичай: лева ногой сморкаться. Эта так трудни номер.

- Виноват, - возразил новоприбывший националист. - Вы немного напутали. Действительно, у русского народа есть такие выражения, но они имеют частицу отрицания "не". Говорят: "я тоже не левой ногой сморкаюсь", или: "мы не щи хлебаем".

- А, черт возьми, действительно, верно! Какой удар! Однако ты, гой еси, детинушка, действительно, хорошо знаешь русский свычай-обычай.

- Еще бы! Да вот вы, например, все время твердите, как попугай: гой еси, да гой еси! А вы знаете, что гой - это еврейское слово? Гой по-еврейски значит - христианин?

Из угла вдруг поднялся молчавший до сих пор угрюмый националист.

- А и куда же ты, детинушка, собрался?

- А и ну вас всех к черту. Думал я, что по-русски мы живем и разговариваем по-нашему, по-исконному, а тут тебе и по-греческому, и по-жидовскому, и щи лаптем хлебают, и левой ногой сморкаются... Исполать вам, гой еси, чтоб вы провалились.

- Пойдем и мы, - сказали двое мрачных людей.

Вздохнули, потоптались на месте и ушли.

- И хорошо, что ушли, - воскликнул старшина. - Все равно не надежны были. Зато теперь остался самый настоящий националист, крепкий. Ребятушки, чем займемся?

- Да чем же... давайте телеграмму Плевицкой пошлем.

- А и дело говорите. Исполать вам. Пишите. "Ой-ты, гой еси, наша матушка Надежда ли Васильевна! Земно кланяемся твоему истинно национальному дарованию и молчим на многая лета тебе на здоровьица, на погибель инородцам. Поднимаем ендову самоцветную с брагой той ли шипучей!"

- Подписывайтесь, детинушки!

И все расписались:

- Барон Шлиппенбах. Граф Стенбок. То ли барон Вурст. Гой еси барон Кригс. А и тот ли жандармский ротмистр Шпице фон Дракен.

- Все подписались?

- Я не подписался, - застенчиво сказал новопоступивший националист.

- Так подписывайтесь же! И он застенчиво подписал:

- Семен Яковлевич Хацкелевич, православный.

ГОРЕ ПРОФЕССИОНАЛА

- А вы, видно, опытный путешественник, - заметил я.

- Да... по своей профессии мне приходится носиться чуть ли не по всему земному шару.

Я вопросительно взглянул на своего спутника.

- Да... А какая ваша профессия?

- Я - борец. Чемпион мира.

Из деликатности я не удивился. Покачал головой и сказал:

- Ага, вот оно что... Вам в Харькове выходить?

- В Харькове.

- Терпеть не могу этого городишки: уныл, грязен и неблагоустроен. Но народ там живет хороший.

Мы помолчали.

Чемпион мира искоса наблюдал за мной; потом не выдержал и, потрепав меня по плечу, сказал:

- Вы меня удивляете.

- Чем?

- Первого такого человека встречаю. Обыкновенно мы, борцы, несчастные люди. Стоит только какому-нибудь новому знакомому узнать о нашей профессии, как этот субъект считает своим долгом пощупать у нас на руках мускулы и потом завести длиннейший разговор о борцах, о физической силе, о каких-то самородных чудесных силачах, ломовиках из народа и о прочем таком. Он думает, что ни о чем другом мы разговаривать не можем. Вспомнит он Фосса, которого он видел пятнадцать лет тому назад, еще раз пощупает мускулы на наших ногах, а потом даст пощупать и свои руки. Дескать, есть ли у него что-нибудь в этом роде? И уж он тянет, тянет скучнейший разговор о вещах, от которых хочешь уйти, которые и так надоели до смерти... Вы, кажется, первый человек, который по-настоящему отнесся ко мне. Остальные же считают каким-то хорошим тоном говорить с человеком о том, что у того и так вот тут сидит.

Он звучно похлопал себя по широкому могучему затылку.

В вагон в это время вошел новый пассажир. Сразу было видно в нем живого общительного человека. Он опустился около меня на диван, снял шляпу, вытер платком лоб и без обиняков обратился к чемпиону:

- Далеко едете?

- В Харьков.

- Охота вам ехать в эту дыру! Там теперь и делать нечего.

- Ну, как вам сказать, - дело найдется. Положу десятка два на обе лопатки - вот вам и дело.

- Как, вы разве борец?

- Борец.

- Да неужели? Что вы говорите?

- Ей-Богу.

- Вот как. То-то я смотрю. Разрешите попробовать мускулы?

- Пожалуйста.

- Ого! Прямо канаты какие-то... А скажите, что, борьба не опасна? Говорят, ведь смертью иногда кончается?

- Бывает.

- Кто же у вас в чемпионате?

- Да много народу. Из известных: Пахута, Эмиль де-Бен, Папа-Костопуло, Ильяшенко...

- Скажите, а где теперь Фосс?

- Фосс давно уже на покое.

- Вот был борец, действительно. Ручища невероятная. Ноги, как столбы... А у вас ноги хорошие?

- Ничего, спасибо.

- Разрешите попробовать? Ого. Стальные прямо. А попробуйте-как у меня руки? Как вы думаете, стоит их развивать?

Общительный незнакомец сжал руку и протянул ее чемпиону.

- Ну, что ж. Кое-что есть.

- Не правда ли. Когда-то я два пуда выжимал. А вот у нас, в Ростове, на пристани, был один грузчик, - это прямо-таки нечто невероятное. Поднимет, шутя, двадцать пудов и бегает.

Чемпион вздохнул и устало спросил:

- Где же он теперь?

- Не знаю. А то у нас, на станции Раздельной, был смазчик, так можете поверить, стан колес вагонных подымал. Если бы ему пойти куда-нибудь бороться, так он чудес бы наделал.

Очевидно, разговор был исчерпан, так как воцарилось длительное молчание.

Общительный пассажир снова вынул платок, вытер лоб и, промурлыкав какую-то песенку, спросил:

- А где же теперь Лурих?

- В Варшаве.

- А Пытлясинский?

- За границей.

- Тэ-э-к-с. Трудно бороться?

- Как кому. Все от тренировки зависит.

- А вот у моего отца приказчик был, так он вызывал желающих бороться с ним, - все боялись. Он сделал в цирке скандал и ушел. Пойти покурить, что ли...

* * *

Когда общительный пассажир ушел, чемпион подмигнул мне и сказал:

- Видали фрукта? Вот, все они такие. Он так может всю дорогу проговорить. Прямо-таки вы первый человек такой особенный.

- Ну, - возразил я, улыбнувшись, - должна же моя профессия научить меня такту, чутью и оригинальности...

- А вы, простите, чем занимаетесь?

- Я - писатель.

- Неужели? Где же вы пишете?

- В журналах, газетах...

- А скажите, когда вы садитесь за стол, то у вас уже есть тема?

- Почти всегда.

- Вот я не понимаю, как это может прийти в голову тема? Кажется, сиди, сиди, и век не выдумаешь!

Я пожал плечами.

- Все зависит от тренировки.

- Я один раз тоже написал рассказец. Потерял куда-то. Если найду - пришлю его вам прочесть... Ладно?..

- Пожалуйста...

- У меня в Лодзи был один знакомый писатель, Коля Вычегодзе. Может быть, знаете?

- Нет, не слыхал...

- Он тоже рассказы, стихи писал. Слушайте... вот, скажите ваше мнение: здорово ведь писал Некрасов?

- Да, хорошо.

- Мне тоже нравится. А скажите, правда, что он драл своих крестьян и проигрывал их в карты?

- Ну, это так... сплетни.

- Вы и стихи пишете?

- Нет, не пишу...

- Труднее. Вот этот Коля Вычегодзе и стихи писал.

Чемпион мира замолчал, хлопая себя по руке ремнем от оконной рамы. Я думал, что разговор кончился. Но чемпион посвистал немного, зевнул, прикрыв рот рукой, и спросил:

- А где сейчас Куприн?

- Не знаю, кажется, за границей.

- Слушайте, а вот Андреев... Что он хотел сказать своей Анатемой... Я, собственно, так и не понял.

Я устало взглянул на него. Нехотя промямлил:

- Вещь глубокая, философская...

- Тээк-с, тээк-с. А скажите, Горький что-нибудь теперь пишет? Вот ведь гремел когда-то. Не правда ли?

- Да, - подтвердил я. - Гремел. Они с Фоссом гремели. Слушайте, кстати, правда, что Фосс мог на плечах 60 пудов выдержать?

Чемпион сразу осунулся и скучающе пожал плечами.

- 60 пудов, это можно выдержать.

- Слушайте, а где теперь Абс?

- Умер.

- Неужели? А Лурих где борется?

Чемпион ничего не ответил. Он мрачно встал и принялся укладывать вещи.

Это, вероятно, был первый случай, когда чемпион мира был побежден, был положен на обе лопатки мирным, слабым писателем.

БЫТ

Однажды, вскоре после того как я приехал в Петербург искать счастья (то было четыре года тому назад), мне вздумалось зайти закусить в один из самых больших и фешенебельных ресторанов.

Об этом ресторане до сих пор я знал только понаслышке. И вошел я в его монументальный огромный зал с некоторым трепетом.

И когда сел за столик, сразу на меня пахнуло суровостью и враждебностью незнакомого места. Было как-то холодно, страшно и неуютно... Официанты казались слишком необщительными, замкнутыми, метрдотель слишком величественным, а публика слишком враждебной и неприветливой.

"Господи! - подумал я. - Как мало в человеческих отношениях простоты, сердечности и уюта. Ведь они все такие же люди, как я; почему же они все так накрахмалены?! Так холодны? Чужды? Страшны?"

- Что прикажете? - сухо спросил метрдотель.

- Мне бы позавтракать.

- Простите, завтраков нет. Только до трех часов. А сейчас четверть четвертого.

- А вот те едят же, - смущенно кивнул я головой.

- Те заказали раньше, - ледяным тоном ответил метрдотель.

- Значит, что же выходит: что у вас мне не дадут есть?

- Почему же-с. Можно порционно. Но долго придется ждать: пока закажут, пока сделают.

- Тогда... ничего мне не надо, - сказал я, густо покраснев от сознания своего глупого положения. - Если у вас такие нелепые порядки - я уйду.

Я встал и, понурив голову, обескураженный, ушел, давая себе слово никогда больше в этот суровый ресторан не заглядывать.

* * *

Как это случилось - не знаю, но теперь это мой излюбленный ресторан.

Я в нем каждый день завтракаю, почти каждый день обедаю и часто ужинаю.

Швейцар на подъезде высаживает меня с извозчика и говорит:

- Здравствуйте, Аркадий Тимофеевич!

Снимая с меня пальто, другой швейцар замечает:

- Снежком-то вас как, Аркадий Тимофеевич, занесло... Погодка - прямо беда! А вас тут спрашивали Анатолий Яковлевич.

- Он ушел?

- Ушли-с. А Николай Николаевич здесь. Они с господином Чимарозовым сидят.

Я вхожу в зал.

Полный, вальяжный официант дает мне лучший столик, подсовывает карточку с тайной ласковостью, радуясь, что может ввернуть такое словцо, говорит:

- Бульон-ерши, конечно? Традиционно?

- Традиционно, - улыбаюсь я.

И действительно традиционно. Все традиционно... Буфетчик у буфета, наливая мне рюмку лимонной водки, сообщает, что "были Николай Николаевич и о вас справлялись", не спрашивая, поливает шофруа из утки соусом кумберленд и, не спрашиваясь, выдавливает на икру пол-лимона.

А сбоку подходит француз-метрдотель и говорит, мило грассируя:

- Вот, Аркадий Тимофеевич, говорят: заграница, заграница! А вы посмотрите, какие мы получили мандарины из Сухума - в десять раз лучше заграничных! Я вам пришлю отведать.

И все, что окружает меня в этом ресторане, дышит таким уютом, таким теплом и прочной лаской, что чувствуешь себя как дома, как в своей собственной маленькой столовой.

Когда меня впервые оштрафовали за какую-то заметку, я пережил несколько очень тягостных, неприятных часов.

Так было странно и неуютно, когда утром пришел околоточный и, несмотря на то что я еще спал, потребовал, чтобы его провели ко мне.

- Да барин еще спит.

- Ну, все равно я подожду: посижу здесь, в приемной.

- Да он, может быть, еще часа два будет спать...

- Ну, что же делать. А я его должен подождать. Дело срочное.

А когда я, наскоро одевшись, вышел к нему, меня поразил его неприветливый, гранитный вид.

- Что такое?

- Здравствуйте. Тут вот с вас нужно штраф взыскать... По распоряжению администрации.

- Да что вы говорите! Какой штраф? За что?!

- А вот тут сказано: за статью "Триумф октябристов".

- Позвольте! Да статья совсем безобидная!

- Не знаю-с. Меня не касается. Мне приказано взыскать деньги нынче же.

- Ну... а если я не уплачу?

- Тогда я обязан доставить вас в участок на предмет ареста.

Боже ты мой, как сухо, как официально.

Ни одной сердечной нотки... ни одного знака сочувствия.

Стоишь перед холодной гранитной стеной, которая не сдвинется, не пошевелится, хотя бы облить ее целыми ручьями слез человеческих.

- А завтра уплатить можно?

- Не могу-с. Циркуляр. Мы отсрочить не имеем права.

И вспомнился мне тот величественный метрдотель, который категорически отказал в завтраке только потому, что было на пятнадцать минут больше трех.

Суровый, безжизненный, холодный гранит! Угрюмый, замкнутый в своем величии мавзолей!

* * *

Как это случилось, не знаю, но теперь я в полиции свой человек.

Околоточный входит ко мне утром в спальню (он милый человек, и я его не стесняюсь), потирает руки и делает несколько веских замечаний о погоде.

- Собачья погода. Снегом совсем запорошило. Теперь в наряде стоять - одна мука. Здравствуйте, Аркадий Тимофеевич!

- А! Мое почтение, Семен Иванович. Ну, что?

Он улыбается.

- Традиционно!

Говорит он это вкусно звучащее слово совсем так, будто бы за ним должен последовать "бульон-ерши".

Я уже не испытываю тягостного, неприятного чувства живого человека перед мертвой гранитной скалой. У нас тепло, дружба, уют.

- За что это они, Семен Иванович?

- А вот я номерок захватил. Поглядите. Вот, видите?

- Господи, да за что же тут?

- За что! Уж они найдут, за что. Да вы бы, Аркадий Тимофеевич, послабже писали, что ли. Зачем так налегать... Знаете уж, что такая вещь бывает, - пустили бы пожиже. Плетью обуха не перешибешь.

- Ах, Семен Иванович, какой вы чудак! "Полегче, полегче!" И так уж розовой водицей пишу. Так нет же, и это для них нецензурно.

- Да уж... тяжеленька ваша должность. Такой вы хороший человек, и так мне неприятно к вам с такими вещами приходить... Ей-Богу, Аркадий Тимофеевич.

- Ну, что делать... Стаканчик чаю, а?

- Нет, уж я папироску выкурю и побегу. Дома-то у меня такая неприятность, жена кипятком руку обварила.

- А вы тертый картофель приложите: чудесно действует. Или чернилами обваренное место помажьте.

- Делали уж; и чернилами, и картофельную муку прикладывали.

- Ну, даст Бог, пройдет. А Афанасий Петрович по-прежнему чертит?

- Да уж... горбатого могила исправит. Ну, я пойду. С деньгами как - традиционно? До завтра?

- Да, конечно. Я к Илье Константиновичу часа в три загляну. Всего хорошего.

В три часа я у Ильи Константиновича.

- А, господин анархист, - весело встречает он меня. - Традиционно? Садитесь! Я знаю, вы моих не курите, так я вам эти предложу, был Петр Матвеевич и забыл их у меня на столе. Курите контрабанду. Хе-хе.

- У Петра Матвеевича папироски хорошие, - соглашаюсь я, закуривая. - Марфу Илларионовну давно видели?

- Позавчера. В театре были. Потом поехали компанией ужинать и очень жалели, что вас не было.

- Да, да, очень жаль. Кстати, там у вас есть насчет меня предписание... четыреста рублей, так я...

- Знаю! Завтра, конечно, Аркадий Тимофеевич. А я те книжки, что вы мне дали, уже прочел. Следующий раз с Семеном Ивановичем их передам.

О "следующем разе" мы оба говорим так же хладнокровно, как о завтрашнем дне, который все равно неизбежно наступит...

Однажды я, по обыкновению, разогнался в свой излюбленный ресторан, и вдруг швейцар остановил меня на пороге:

- Сегодня, Аркадий Тимофеевич, закрыто: по случаю начала ремонта.

Я заглянул в залу, и сердце мое сжалось: не было привычных столов, покрытых белоснежными скатертями, мягкого красного ковра и зелени трельяжей.

- Э, черт! Какого же дьявола вы не объявили раньше!

* * *

Однажды утром ко мне явился Семен Иванович.

Он обругал погоду и сообщил о нескольких новых штрихах в облике неуравновешенного Афанасия Петровича.

- Садитесь, - сказал я. - За какую статью? Сколько?

- Нисколько. Я зашел, чтобы вы подписали протокол по делу о столкновении моторов. Вы свидетелем были.

Чем-то чужим, неуютным пахнуло на меня... Будто бы взору моему вместо привычного вида трех рядов столов, покрытых скатертями и украшенных цветами, предстала суровая, чуждая картина голых стен и обнаженного от мягкого ковра пола.

И разговор на этот раз не вязался. Мы были выбиты из привычной колеи...

Когда нет быта, с его знакомым уютом, с его традициями, - скучно жить, холодно жить...

ТЕ, С КОТОРЫХ СПРАШИВАЮТ

- Нельзя, нельзя, с нас тоже спрашивают.

- Ну, чего там "спрашивают"... Скажи, что заболел, да и оставайся дома!

- Нет, нельзя. С нас тоже спрашивают, - снова сказал скучающим голосом околоточный, снимая со своего плеча руку жены.

- Во всяком случае, будь осторожнее: эти жиды такой отчаянный народ.

- Еще бы, - вздохнул околоточный. - Им-то хорошо, с них не спрашивают.

И, потрепав жену по крутому плечу, ушел.

* * *

Была темная морозная ночь. Маленький отряд быстрыми шагами приближался к цели странствования.

- Здесь? - спросил околоточный.

- Тут, ваше благородие. Так точно.

Околоточный хотел сострить, что ему тоже "тошно", но вспомнив, что дело нешуточное и что с них тоже спрашивают, сделал серьезное лицо.

- Стучи, Меловой. Тук... тук... тук!

- Кто там?

- Еврей Мойша Савельев Коц здесь живет?

- Ну, здесь.

- Ему телеграмма. Отворите.

- Ой, какой вы смешной человек! Разве ему может быть телеграмма?

- А почему же не может?

- Ему? Мойше Савельеву Коцу?! Ха-ха!.. Вы меня окончательно смешите.

- А что ж он, не человек, что ли, что телеграммы не может получить?.. Отворяй, черт! Полиция пришла.

- Ну, так бы вы и сказали. А то - телеграмма, телеграмма! Я тоже, извините, не дурак. Пожалуйте.

- То-то, брат. Где же этот самый Коц?

- Ну, если он в той вон комнате - так вам не все равно?

- Э, нет, брат. Не все равно. С нас тоже спрашивают. Он там один? Спит?

- А что же ему ночью делать? Не кадриль же танцевать.

- Да знаем мы вас, жидов. Мало ли что вы можете делать... Меловой, Ковтун! Станьте у дверей. Ты, как тебя?.. Входи впереди меня. Ну... рраз.

Оба влетели в комнату и остановились недоумевающе.

- Сбежал, подлец! - пробормотал околоточный. - Гляди-ка, постель пустая.

Хозяин квартиры, вошедший вслед за ним, хмыкнул:

- Хм! Конечно же пустая. Раз я на ней спал, так она была полная, а когда я вышел - понятно, она пустая.

- Так это, значит, ты сам и есть Коц?

- Зачем я Коц! Больной я буду, если моя фамилия Рохмилович?!

- Где же Коц, черт тебя побери?!

- Очень вашему черту бедный иудей нужен. Шубу он себе с него сошьет. Вон ваш Коц - смотрите! Любуйтесь им.

- Где?!

- Да вон же, в углу, около окна.

- Там тряпки какие-то.

- Уж вы скажете: тряпки. Самое приличное одеяльце. Вон, видите. Спит и кулак показывает. Это он не вам, ваше благородие. У них уж такая паршивая привычка: спит и во сне кулак показывет.

- Это он и есть?

- Этот. Ему фамилия - Коц.

- Так он же совсем маленький!

- Подождите: вырастет - большой будет. Я, конечно, понимаю, что полиции большой еврей приятнее маленького, но сейчас все большие евреи без права жительства как раз израсходовались.

Околоточный, наклонив над мальчиком седеющую голову, молчал.

Душевное состояние было у него такое, как если бы человек со страшной энергией ринулся на запертую дверь, навалился на нее - а дверь вдруг оказалась незапертой. Влетел он в другую комнату, растянулся с размаху на полу, и все над ним смеются. И если бы организовал он грандиозную охоту на тигра. Сотни загонщиков, дрессированные слоны, ружья с разрывными пулями... Подкрались к страшному логовищу - и вдруг оттуда, зевая и потягиваясь, вышел на них маленький рыжий котенок.

- Вот дрянь какая, - бормотал околоточный, разглядывая мальчишку. - Я думал - он большой, а он... Сколько ему лет?

- Два года, ваше благородие. Ни копейки больше!

- А где же его родители?

- Они у меня спрашивают! Это я у вас должеь спросить: где они? Выслали. Ваш же товарищ и выслал. Они и сынка хотели забрать, но как был мороз, а оно кашляло, так они мне его и оставили.

- Положение! Что же мне с ним делать? С нас ведь тоже спрашивают.

- Это верно, что с вас спрашивают. А с нас даже ничего не спрашивают - просто высылают. А я скажу: что вам мальчишка вредного сделает, если поживет тут. Немножко подрастет - тогда вышлете. Вы сами видите, что он еще не готов.

- Много ты понимаешь. Как же так его оставить тут. С нас тоже спрашивают. У меня есть ясное распоряжение: отыскать Мойшу Савельева Коца, иудейского вероисповедания, и арестовать за проживательство без права на это - выслать. Понял?

- Хм! Это он, может быть, не поймет... А я-то понял.

Околоточный потоптался немного около кроватки и, вздохнув, громко сказал тоном профессора-оператора:

- Ну-с... Приступим. Эй, ты, как тебя... Вставай, брат!

Он протянул большую, покрытую рыжим пухом руку и деликатно обхватил двумя пальцами сжатый кулачок ребенка. Тот, недовольный, что ему не дают спать, выхватил руку и отпихнул оба пальца.

- Ишь ты, - удивился околоточный. - Жид полицию бьет. Ну, вставай, вставай, брат... нечего там! С нас тоже спрашивают.

Ребенок, вытащенный могучими руками из кроватки, щурился от света лампы, тер глаза кулачонками. Наконец, увидев себя на руках у незнакомого человека, рыжеусого, холодного, страшного, - заплакал.

- Тш! Тш! - зашипел околоточный, раскачивая мальчишку. - Молчи, молчи. Слышишь? Мы ж тебя не колотим, чего ж ты кричишь? Ну, помолчи же...

Хозяин квартиры стоял, склонив голову набок и искренне любуясь представившейся ему картиной. Засмеялся:

- Смотрите-ка, какой успех у евреев. Русская полиция евреев прямо на руках носит.

- Ну, молчи, молчи... не надо плакать. Я тебе, брат, пряников дам. Когда-нибудь, после. Целый пуд, брат, дам. Мне не жалко.

- Смотрите-ка, - сказал хозяин квартиры, наклоняясь. - Что это на щеке у этого маленького негодяя. Ну, да же! Смотрите-ка! Государственный герб.

- Где? - удивился околоточный. - Действительно!.. А, это от моей пуговицы. Я ему, кажется, щеку слишком к груди прижал.

- Смотрите-ка, какая государственная личность!..

Государственная личность тихо хныкала... Потом сделала удивленные глаза и погладила блестящую пуговицу на шинели.

- Пуповица, - прошептала она.

- Да, брат, пуговица. Как тебя зовут?

- Мышя, - пропищал ребенок, от недавнего плача кривя еще губки.

- Миша? А по паспорту, брат, ты должен быть Мойша. Ишь ты! Маленький жиденок, а еще называет себя христианским именем!

И с шутливой грозностью спросил:

- Разве циркуляра об этом не читал, а?

Ребенок не понял скрытой шутки и снова громко заплакал.

- Тсс! Молчи! Ну, молчи же, черт тебя... молчи, миленький, я тебе куклу подарю... Прямо с быка величиной...

- А-а-а-э-э!..

- Ишь ты, разошелся.

Подошел угрюмый старший городовой. Взял темляк околоточного и ткнул ребенку в руку.

- Молчи, ты! Ишь! Ребенок плакал.

Сыщик Иван Николаич раздувал щеки, барабанил по ним кулаками и прыгал на одной ноге.

Ребенок притих немного. Широко открытыми глазами глядел на пляшущего сыщика.

- Готово, - сказал околоточный. - Молчит. Укутайте его получше, а я пока напишу протокол.

- Забираете? - спросил хозяин квартиры.

- Забираем.

И с неожиданным раздражением докончил:

- А то как же ты бы думал?! С нас, брат, тоже спрашивают!

* * *

Обыкновенно эпиграф к рассказу автор ставит вначале. Позвольте мне сделать это же - в конце. По двум причинам: 1) я хотел сохранить обаяние художественного вымысла в своем рассказе; 2) и все-таки я не хотел бы, чтобы меня заподозрили в вымысле.

Эпиграф:

Выселение 2-летнего ребенка, "не имеющего права жительства".

По постановлению курского губернского правления на днях было выслано из Курска семейство зубного врача еврея Когана. Уезжая, ввиду морозов, семья оставила 2-летнего ребенка в знакомой семье. На другой день туда явилась полиция и потребовала, чтобы ребенок был отправлен из Курска как лицо, не имеющее права жительства. На объяснение, что ребенок оставлен ввиду морозов, полицейский чиновник заявил, что он дает отсрочку на три дня. Если через три дня ребенок не будет отправлен из города, его проводят по этапу.

"Русское слово".

ВАСИЛИСЫ ТЕМНЫЕ

Многие утверждают, что в прежние времена нравы были грубее, суровее, что жестокость была самым ярким качеством наших предков. Как на иллюстрацию этого, указывают на факт из жизни князя Василия Темного: поймали князя Василия родные братья и выжгли ему глаза. После этого ослепленный князь стал знаменит под именем Василия Темного, а история заклеймила поступок братьев, назвав его варварским, жестоким, бесчеловечным...

Можно согласиться с тем, что это были жестокие, варварские времена, но радоваться, что эти времена уже прошли, преждевременно и легкомысленно.

Многие не знают того, что в наши дни, в наш культурный добросердечный век жестокие братья нашли целую армию последователей и под покровом тайны эти дикари совершают грубо и безнаказанно свои ужасные, леденящие кровь операции. Тягостнее всего то, что вместо крепких, терпеливых мужчин они выискивают своих жертв среди нежных, кротких девушек и без жалости и милосердия фабрикуют целые легионы Василис Темных, которые бродят потом по свету, жалкие, незрячие, незнающие - куда им приткнуться и что им делать?

Бродят эти Василисы Темные по свету и мстят за себя другим - ослепляя всех подвернувшихся, так же грубо и так же жестоко...

Ужасный век.

* * *

У родителей девицы Василисы собрались однажды гости, - народ все внешне культурный, изысканный, но таящий под этим наружным блестящим слоем самые разнузданные жестокие инстинкты...

Сидят и разговаривают мирно, тихо, с видом самых закоренелых интеллигентов.

Среди разговора хозяйка дома вдруг встает и с улыбкой поворачивается к девушке Василисе, своей единственной, горячо любимой дочери:

- Васенька... Может быть, ты что-нибудь споешь нам?

- Хорошо, мама.

Василиса встает; подкрадывается к пианино и, схватив с этажерки лист бумаги, начинает кричать. Все понимают, что пианино стояло, никого не задевая, что оно ни в чем не виновато и поэтому незачем на него кричать и бить его кулаками по зубам... Да если даже предположить, что этот инструмент - обвиняемый, а Василиса читает ему по бумажке обвинительный акт, - даже в этом случае прокурор не должен кричать во все горло и набрасываться с кулаками на преступника.

Избитый, оплеванный, униженный инструмент громко и жалобно рыдает, разъяренная Василиса кричит на него, а гости сидят, не шевелясь, и никому не придет в голову вмешаться в эту историю.

Наконец судебная ошибка сделана, инструмент осужден, и Василиса, успокоившись и как будто даже стыдясь своей горячности, замолкает... застенчиво мнет в руках обвинительный акт...

Гостям нужно было бы тактично промолчать, а они встают, окружают Василису и начинают лениво мямлить:

- Очень мило! Оч-чень прекрасно! У вас несомненный талант. Вам нужно идти на сцену.

Невидимые ножи сверкают в их руках, они тычут этими ножами в ясные, красивые Василисины глазки, и - свершается страшное дело: девушка Василиса делается Василисой Темной! Дикари в смокингах ослепили ее...

* * *

Мать всплескивает руками.

- Так вы думаете, у нее есть талант?

- О, помилуйте!

- И ваше мнение таково, что ей нужно идти на сцену?

- Конечно! Заправской артисткой будет.

Василиса Темная сидит в кресле и мечтательно улыбается.

- Мама... слышишь? Я буду артисткой.

- Слышу, дочка.

- В таком случае, я начну серьезно учиться. Слышишь, мама?

- Да, милая. Я горжусь тобой!

- Я так счастлива, мама.

И она кротко улыбается...

О! когда ослепляли Василия Темного, он, наверное, ревел как бык. Недаром говорят, что женщины терпеливее переносят боль, чем мужчины.

На другой день Василиса Темная одевается во все лучшее и отправляется к профессору пения.

- Что вам угодно? - спрашивает профессор, критически всматриваясь в ее незрячие глаза.

- Я хочу серьезно заняться пением. Вчера один знакомый - Сергей Сергеич - сказал, что у меня хороший голос.

Профессор усмехается, но она не видит этого - Василиса Темная.

- Сергей Сергеевич сказал? Так... Тогда, конечно... Ну-ка, спойте что-нибудь.

Василиса Темная открывает рот и начинает кричать, глядя в угол незрячими глазами.

- Гм... - говорит нерешительно профессор. - Конечно, всякий голос можно обработать, но требуется такая уйма труда и усилий...

- Я вам заплачу две тысячи рублей! - поспешно заявляет Василиса Темная.

- О, в таком случае...

Ее ослепили... Ослепляет и она. На каждый профессорский глаз накладывается куча кредиток - и вторая жертва людской бестолковости начинает кричать дуэтом вместе с Василисой Темной.

* * *

Через год Василиса Темная надевает лучшее платье и идет к оперному антрепренеру.

- Я хочу к вам поступить.

- А ну-ка, изобразите что-нибудь.

Очевидно, Василисе Темной не нравится фамильярный тон антрепренера, потому что она накидывается на него и начинает кричать.

- Помилуйте, - бормочет антрепренер смущенно.- Зачем же кричать? Простите, если я что-нибудь...

- Да это я не кричу на вас. Это я спела на пробу.

- Ага! Вот оно что... У нас, видите ли, певиц полный штат. Больше не надо.

- Ничего, - успокаивает его Василиса Темная.- Одна лишняя певица не помешает. Каких-нибудь пятьсот рублей в месяц.

- Нет, не надо.

- Ну, я т_а_к пока буду петь, бесплатно.

- Да нет, не надо.