Аверченко Аркадий Тимофеевич - Из сборников дешевой юмористической библиотеки "Сатирикона" и "Нового Сатирикона"

div align="justify">  

  

  

   Гражданин Дукмасов! Завтра в восемь часов вечера положите под левое дерево у входа в городской сад 3000 руб. Если это не будет в точности выполнено вами - то в течение следующего дня вы будете убиты. Не пытайтесь доносить - вас это не спасет. Не пытайтесь скрыться - мы всюду отыщем вас.

  

  

   Г. Дукмасов! Вы вчера осмелились нарушить наш категорический приказ. Сегодня вы должны были бы быть убиты. По этому поводу было экстренное собрание партии "Ч.С.О.", но голоса разделились: часть утверждала, что вас нужно убить без всяких отсрочек, а другая часть настаивала на том, что вы не исполнили приказания только потому, что не имели такой суммы. Согласившись со вторым мнением, даем вам отсрочку и назначаем новую сумму: завтра в 11 часов ночи положите под левое дерево у входа в городской сад 1000 рублей. В случае неисполнения вами вышеозначенного - на другой день вы будете лежать с простреленным лбом, а дом ваш запылает с четырех концов. Подписано:

  

  

   Молитесь, г. Дукмасов! Дни ваши сочтены... В течение завтрашнего дня вы будете убиты. Вы заставили членов нашей партии совершенно напрасно продежурить всю ночь под проливным дождем - и партия вынесла вам смертный приговор. Вы даже не положили под дерево какого-нибудь письма с извинением или объяснением причин. Может быть, у вас не было денег... Может быть, вы не успели взять их из банка... Бывают разные случайности. Нужно в таких случаях сообщать. Снисходя к вашему возрасту и имущественному положению, предлагаем вам завтра в 1 ч. ночи положить под левое дерево у входа в городской сад 50 рублей. В противном случае вы будете отравлены мучительным ядом (не позже вторника), дом ваш запылает, а в вашего сына Степу будет брошена бомба. Супруга ваша скончается от удара ножом.

  

  

   Милостивый государь! Итак - свершилось... Война объявлена! Что вам стоило положить каких-нибудь несчастных пятьдесят рублей? Вы этого не сделали... Следовательно, ваша жизнь, жизнь вашей жены, сына и кухарки, а также вся домашняя обстановка, имеющая быть сожженной, - все это дешевле пятидесяти рублей?!. Предупреждаем, что ваш сын Степка будет подвергнут мучительной смерти: он будет похищен, и с него немедленно, наслаждаясь его мучениями, сдерут кожу. Жену вашу мы решили оставить в живых, предварительно выколов ей глаза и отрезав язык - пусть мучается! А что мы сделаем с вами - одна мысль об этом должна привести вас в содрогание... Опомнитесь! Впрочем, если вы положите под левое дерево... Нет! Нет! Больше никаких уступок - ваша гибель решена, и вы умрете...

  

   P. S. Впрочем, если вы положите под дерево (левое) в городском саду 5 руб. наличными и 4 билета в кинематограф "Иллюзия" на вторые места - может быть, партия пощадит вашу обреченную на мучения семью.

  

  

   Довольно милосердия! Довольно просьб... Мы щадили вас - и совершенно напрасно. Вам было жалко каких-то пяти рублей и несчастных четырех билетов в кинематограф (ученические, на 2-е места - по двадцати двум каким-то несчастным копейкам за штуку) - пусть! Этим самым вы подписали приговор своему любимому сыну дурацкому Степке-растрепке. Завтра по выходе из гимназии он будет избит так, что можно будет прямо везти его на кладбище. Ха! Ха! Ха!

  

  

   Милостивый государь! Приносим вам жалобу на сына вашего Степана, который, подравшись, по выходе из гимназии, вчера с нашим сыном Илюшей, избил последнего так, что он сидит дома, весь в синяках. Остепените вашего отпрыска - иначе мы будем жаловаться директору гимназии. Бедный Илюша целый день плачет, и даже был доктор.

  

  

   Разговор мы вели самый незначительный... Что-то, кажется, о затонувших пароходах и о способах их вытаскивания из воды. Тысячи таких разговоров ведут незнакомые люди, случайно встретившиеся друг с другом.

   Выбор же сюжета объясняется тем, что мы в то время сидели на берегу реки на покосившейся скамейке.

   Собеседник мой был старый, серый, износившийся человек... Заботы и огорчения безжалостно исковеркали его лицо, избороздив целым десятком крупных морщин лоб, щеки и губы.

   Разговаривали мы вяло. Улучив минуту молчания, он, с не свойственным ему оживлением, внезапно повернулся ко мне грудью и задал вопрос:

   - А занимались вы когда-нибдуь шантажом?

   - Не приходилось. Конторщиком был, гравером, писателем, а заняться шантажом - этого не было.

   - Не подвертывалось случая?

   - Нет, так просто... А что?

   - А я пробовал.

   - Выгодно?

   - Вот вы послушайте... Вы человек молодой, и вам это может пригодиться... Нынче свет стал совсем иной, все меняется с головокружительной быстротой, чуть ли не с каждым годом, - и кто этого не учитывает, тот дурак.

   - Неужели?

   - Уверяю вас. Так вот как... Дело было четырнадцать лет тому назад летом на курорте, где я немного лечился и очень много бездельничал. Шантажом я в то время не занимался, мне и в голову это не приходило. А может быть, просто не подвертывалось случая, вот - как вам.

   Я открыл рот, желая возразить ему, но он сделал успокоительный жест:

   - Хорошо, хорошо. Это ваше личное деликатное дело. А со мной случилось вот что: бродя однажды утром по пустынному пляжу, я увидел у самого берега на песке девочку лет восьми-девяти, которая сидела в непринужденной позе и внимательно рассматривала пойманного ею микроскопического краба. В пылу этого занятия простодушное дитя совершенно не обращало внимания на свой костюм. Короткое платье сбилось кверху, обнажило голые ножки, и, когда мой рассеянный невнимательный глаз скользнул по ним, я увидел на левом бедре выше колена родимое пятно. Оно было большое, величиной в полтинник, и резко выделялось коричневым цветом на фоне белой кожи.

   Я прошел мимо, и - представьте себе, - машинально мысль моя заработала около девочки и этого родимого пятна. Теперь, подумал я, невинное дитя природы не стесняется своей наготы и всякий может увидеть ее родимое пятно, а когда дитя превратится в девушку и жену - об этом пятне будет знать только муж... И сейчас же явилась другая мысль: "или любовник"... А третья явившаяся мысль была уже самого шантажного свойства: "Человек, который будет знать об этом родимом пятне, может держать обладательницу его всецело в своих руках"... Тут же мысль эта приняла определенные формы, и решил узнать, кто ее родители и будет ли она богата, когда вырастет? Терпение у меня было дьявольское... Цель была на расстоянии двенадцати - пятнадцати лет от меня, но я мог ждать.

   - Это очень нехорошо, - нравоучительно возразил я.

   - Конечно! Я и сам теперь это вижу. Но тогда идея шантажа всецело захватила меня. Я в тот же вечер выведал, кто ее родители, - и результаты сыска были самые великолепные: она оказалась единственной дочерью графа К., обладателя нескольких миллионов и десятка громадных имений. Было из-за чего терпеливо выжидать!

   - Чем же это кончилось? - заинтересованный, нетерпеливо спросил я.

   - Вот чем... Ждал я четырнадцать лет... Дела мои пришли в упадок - я мало интересовался ими! Часто приходилось голодать, но я не смущался этим, видя впереди блестящую, полную довольства и сытости жизнь. За молодой графиней К. я внимательно следил, не теряя ее из виду, знал, что она делает, как развивается, когда и чем болеет (ее смерть разорила бы меня)... Знал я также, когда она вышла замуж за великолепного хлыща барона фон Кука, блестящего красивого малого. Брак, очевидно, состоялся по страстной любви, и это было мне на руку. Тут-то я и мог ее прижать. Ха-ха!

   - Это отвратительно! - с гримасой возразил я.

   - Конечно! Возмутительно, безобразно. Слушайте же, что было дальше: родимое пятно молодой баронессы сделалось моей манией, моим помешательством, оно снилось мне во сне... Иногда являлась даже страшная мысль: а вдруг пятно исчезло? А имейте в виду, молодой человек, что родимые пятна не исчезают! Хорошо-с! На прошлой неделе... да! Это было именно на прошлой неделе - я не мог дольше ждать! Почва для шантажа уже созрела, и медлить было бы глупо. Не забывайте, что я четырнадцать лет ждал... Ха-ха! Поехал я к баронессе, узнав заранее, когда у нее никого нет. Приняла она меня с недоумением... "Что нужно?" - "Сударыня!- сказал я. - Баронесса! Я знаю, пятьдесят тысяч вас не разорят... Дайте их мне. Если вы мне откажете - я потребую сто!"

   - Однако! - сказал я, качая головой.

   - Не перебивайте! Она, конечно, пожала плечами: "За что же я вам дам? С ума вы сошли?" - "Вы дадите, баронесса, когда я сообщу вам, что завтра же муж ваш может узнать о родимом пятнышке на левом бедре выше колена. О таких вещах, баронесса, знают только мужья и... любовники!" Вы знаете, как я в мечтах рисовал себе последующее? Она побледнеет, закроет лицо руками и тихо, дрожа, спросит: "Это... шантаж?" "Да, - скажу я, - шантаж". Всякий зарабатывает, как он находит удобным". А вышло вот что: когда я пригрозил ей раскрытием тайны, она широко открыла глаза, потом упала на диван и залилась таким хохотом, которого я никогда в жизни не слыхал... Она тряслась, выгибалась, кашляла, охала и хохотала так громко, что я стал бояться - как бы ее визг не собрал веего населения дома. Я постоял, спросил: "Какой же ваш ответ, баронесса?" Она снова взглянула на меня, откинула голову на спинку дивана и снова закорчилась от страшного, невыносимого приступа смеха... "Все погибло, - подумал я. - Она не испугалась!" Теперь у меня оставалась, по крайней мере, месть! Я повернулся и пошел... Прямехонько к ее мужу, великолепному барону.

   - Это отвратительно! - снова, не сдержавшись, сказал я.

   - Не спорю: это хуже, чем отвратительно. Ну, слушайте. Прихожу к нему. "Чем могу служить?" - "Барон! Могу сообщить вам тяжелую новость!" Он молчит, сидит. "Относительно вашей жены". Молчит. "Вы уверены в ее верности?" Барон молча скривил голову, слушает. Мне сделалось жутко. Эх, думаю, скажу сразу. Наклоняюсь ближе и - шепчу, пронизывая его глазами: "Мне известно о родимом пятне на левом бедре, величиной с полтинник. Как вы на это посмотрите?"

   Барон скривился, как будто лимон проглотил, и вдруг замямлил: "Ох уж это мне пятно на левом бедре! Вот оно где у меня сидит... Все мои приятели прожужжали о нем мои уши... Скучно, глупо... надоело. Бросьте, милейший. Стоит ли об этом говорить? Курите?"

   Рассказчик умолк, повеся голову.

   - Чем же кончилось?

   - Сигарой! За четырнадцать лет ожиданий, беспокойств и тревоги - одна сигара! Скажите - стоит ли после этого заниматься шантажом?

   Я поднялся, поблагодарил за рассказанную историю и повернулся уходить.

   - Слушайте! - несмело удержал он меня за рукав. - К черту шантажи, не правда ли? Гм... Нет ли у вас какой-нибудь другой работы: переписки бумаг, корректуры или места конторщика рублей на тридцать...

  

  

  

   Так как нас было только трое: я, жена и прислуга, а дачу жена наняла довольно большую, то одна комната - маленькая угловая - осталась пустой.

   Я хотел обратить эту комнату в кабинет, но жена отсоветовала.

   - Зачем тебе? Летом ты почти не занимаешься, ничего не пишешь, а если что-нибудь понадобится - письмо, телеграмму или заметку - это можно написать в спальне.

   - Да зачем же этой комнате пустовать?

   - У меня есть мысль: давай сдадим ее.

   - Кому? - тревожно спросил я. - Женщине? Это будет возня, капризы, горячие утюги... Мужчине? Он, пожалуй, каналья, начнет за тобой ухаживать... А ты знаешь - взгляды мои на этот счет определенные...

   - Что ты, милый! Ни мужчина, ни женщина в этой клетушке не уместится. Нам нужно взять мальчика или девочку. Я так люблю детей...

   Мы оба давно мечтали о детях, но детей у нас, как назло, не было. То есть у меня где-то ребенок был, однако жена в нем совершенно не была заинтересована.

   Поэтому мы жили скромно и мирно вдвоем, и лишь изредка в наших душах взметалась буря, и щемила нас тоска, когда мы встречали какую-нибудь няньку, влекущую колясочку, занятую толстым краснощеким ребенком.

   О, дети! Цветы придорожные, украшающие счастливцам тяжелый путь горькой жизни... Почему вы так капризны и избегаете одних, принося радость другим?

   - Ты права, милая, - сказал я, закусив губы, так как сердце мое больно ущемила тоска. - Ты права. Пусть это будет не наше дитя, но оно скрасит нам несколько месяцев одиночества.

   В тот же день я поехал в город и сдал в газету объявление:

   "Молодая бездетная чета, живущая на даче в превосходной здоровой местности, имеет лишнюю комнату, которую и предлагает мальчику или девочке, не имеющим возможности жить на даче с родителями. Условия - тридцать рублей на всем готовом. Любовное отношение, внимательный уход, вкусная, обильная пища. Адрес...

   Через три дня я получил ответ:

  

   "Милостивые государи!

   Я спешу откликнуться на ваше милое объявление. Не возьмете ли вы моего малютку Павлика, который в этом году лишен возможности подышать и порезвиться на свежем воздухе, так как дела задержат меня в городе на все лето. А свежий воздух так необходим бедному крошке. Он мальчик кроткий, не капризный и забот вам не доставит. Надеюсь, что и у вас его обижать не станут.

   С уважением к вам Н. Завидонская".

  

   В тот же день я телеграфировал: "Согласен. Присылайте или привозите милого Павлика. Ждем".

  

  

   Целое утро провели мы в хлопотах, устраивая маленькому гостю его гнездышко. Я купил кроватку, поставил у окна столик, развесил по стенам картинки, пол устлал ковром - и комнатка приняла прекрасный, сверкающий вид.

   В обед получилась телеграмма:

   "Встречайте сегодня семичасовым. Сожалею, сама быть не могу; его привезет няня. Если ночью будет спать неспокойно, ничего - это от зубов. Ваша Завидонская".

   Прочтя телеграмму, я свистнул.

   - Э, черт возьми... Что это значит - от зубов? Если у этого парня прорезываются зубы, хороши мы будем. Он проорет целую ночь. Экая жалость, что мы не указали желаемого нам возраста. Я думал - мальчишка 8-10 лет, но если это годовалый младенец... благодарю покорно-с!

   - Вот видишь! - с упреком сказала жена. - А ты купил ему кровать чуть не в два аршина длины. Как же его положить туда? Он свалится...

   - Наплевать! - цинично сказал я (я уже стал разочаровываться в нашей затее). - Можно его веревками к кровати привязать. Но если этот чертенок будет орать...

   Жена гневно сверкнула глазами.

   - У тебя нет сердца! Не беспокойся... Если малютка станет плакать - я успокою его. Прижму к груди и тихо-тихо укачаю...

   На жениной реснице повисла слезинка. Я задумчиво покачал головой и молча вышел.

   К семи часам мы, приказав прислуге согреть молока, были уже на станции.

   Гремя и стуча, подкатил поезд. Станция была крохотная, и пассажиров вышло из вагонов немного: священник, девица с саквояжем, какой-то парень с жилистой шеей и угловатыми движениями и толстая старуха с клеткой, в которой прыгала канарейка.

   - Где же наш Павлик? - удивленно спросила жена, когда поезд засвистел и помчался дальше. - Значит, он не приехал? Гм... И няньки нет.

   - А может, нянька вон та, - робко указал я. - С саквояжем?

   - Что ты! А где же в таком случае Павлик?

   - Может... она его... в сак...вояже?

   - Не говори глупостей. Что, это тебе котенок, что ли?

   Толстая женщина с канарейкой, озираясь, подошла к нам и спросила:

   - Не вы ли Павлика ждете?

   - Мы, мы, - подхватила жена. - А что с ним? Уж не захворал ли он?

   - Да вот же он!

   - Где?

   - Да вот же! Павлик, пойди сюда, поздоровайся с господами.

   Парень с жилистой шеей обернулся, подошел к нам, лениво переваливаясь на ходу, выплюнул громадную папиросу из левого угла рта и сказал надтреснутым густым голосом:

   - Драздуйде! Мама просила вам кланяться.

   Жена побледнела. Я сурово спросил:

   - Это вы... Павлик?

   - Э? Я. Да вы не бойтесь. Я денежки-то вперед за месяц привез. Маменька просила передать. Вот тут тридцать рублей. Только двух рублей не хватает. Я в городе подзакусил в буфете на станции, да вот папиросок купил... Хи-хи.

   - Нянька! - строго зашептал я, отведя в сторону толстую женщину. - Что это за безобразие? Какой это мальчик? Если я с таким мальчиком в лесу встречусь, я ему безо всякого разговора сам отдам и деньги, и часы. Разве такие мальчики бывают?

   Нянька умильно посмотрела мне в лицо и возразила:

   - Да ведь он еще такое дитя... Совсем ребенок...

   - Сколько ему? - отрывисто спросил я.

   - Девятнадцатый годочек.

   - Какого же дьявола его мать писала, что он от зубов спит неспокойно? Я думал - у него зубы режутся!

   - Где там! Уже прорезались, - успокоительно сказала старуха. - А только у него часто зубы болят. Вы уж его не обижайте.

   - Что вы! Посмею ли я, - прошептал я, в ужасе поглядывая на его могучие плечи. - Пусть уж месяц живет. А потом уж вы его ради Бога заберите...

   - Ну, прощай, Павлик,- сказала нянька, целуя парня. - Мой поезд идет. Веди себя хорошо, не огорчай добрых господ, не простужайся. Смотрите, барыня, чтобы он налегке не выскакивал из дому; оно хотя время и летнее, да не мешает одеваться потеплее. Да... вот тебе, Павлик, канареечка. Повесь ее от старой няньки на память - пусть тебе поет... Прощайте, добрые господа. До свиданьица.

  

  

   Молча, втроем - жена, я и наш питомец - побрели мы на дачу.

   По дороге Павлик разговорился. Выражался он очень веско, определенно.

   - На кой дьявол эта старушенция навязала мне канарейку? - прорычал он. - Брошу-ка я ее.

   И с младенческим простодушием он, не раздумывая, размахнулся и забросил клетку с птицей в кусты.

   - Зачем же птицу мучить? - возразила жена. - Выпустите ее лучше.

   - Вы думаете? В самом деле - черт с ней.

   Павлик поднял клетку, поискал неуклюжими пальцами дверцу и, не найдя ее, легким движением рук разодрал проволочную клетку на две части. Канарейка упала на дорогу и, подпрыгнув, улетела.

   Мы молча зашагали дальше.

   - А рыба в реке здесь есть? - спросил вдруг Павлик.

   - Вы любите ловить рыбу?

   Он неожиданно схватился руками за бока и захохотал.

   - На сковородке люблю ловить! Я мастер есть рыбов.

   Когда мы подходили к дому, он снова прервал молчание и спросил:

   - И лес есть? И грибы есть?

   - Собирать хотите?

   - Кого-о? Тут девицы невредные должны, по-моему, за грибами шататься. Ха-ха!..

   И снова он разразился хохотом. Мы усадили его в саду, попросили минутку подождать, а сами вошли в дом. Жена заплакала.

   - Что же это такое?

   - Придумала! - злобно сказал я. - Ребеночка иметь захотелось?.. На груди своей его собиралась укачивать, если зубки заболят? Пойди-ка... укачай его...

   - Куда же мы его денем? - спросила практичная жена, утирая слезы. - Ведь на той кроватке, если его и пополам сложить, он не уместится.

   - Уступлю ему свою комнату, - мрачно сказал я. - А сам как-нибудь тут... на полу буду... или к тебе перейду...

   - А вот я ему купила одеяльце... Другого-то нет.

   - Отдай ему вместо носового платка. А укрывается пусть ковром. Ничего... не подохнет.

   Вошла прислуга.

   - Я молочко-то разогрела...

   - Спасибо, - сказал я. - Ты коньяку лучше к ужину подай.

   У открытого окна показался Павлик.

   - Это здорово - коньяк. Башковитый вы парень. А котлеты будут?

   - Будут.

   - А рыба будет?

   - Будет.

   - Здорово. Значит, мы сегодня двинем для ради первого знакомства.

   - Вы можете двигать, - сухо сказала жена, - а ему я не позволю.

  

  

   На другой день пришло письмо от матери Павлика: "Прошу сообщить мне, дорогие друзья, как живется у вас Павлику... Я очень беспокоюсь (он у меня один ведь), но приехать навестить его пока не могу. Здоров ли он? Как аппетит? Вы не смущайтесь, если он немного мешковат и застенчив... Он чужих боится, а тем более мужчин. К женщинам он идет скорее, потому что более привык, так как рос в женском обществе. Не надо его особенно кутать, но и без всего его не пускайте. У детей такая нежная организация, что и сам не знаешь, откуда что появляется. Пьет ли он молоко? С уважением к вам Н. Завидонская".

   В тот же вечер я убедился, что мать Павлика была права: малютка "шел к женщинам скорее, чем к мужчинам". Когда я зашел за горячей водой на кухню, мне прежде всего бросилась в глаза массивная фигура Павлика. Он сидел, держа на коленях прислугу Настю, и, обвив руками Настану талию, взасос целовал ее шею и грудь. От этого Настя ежилась, взвизгивала и смеялась.

   - Что ты делаешь? - бешено вскричал я. - Павлик! Убирайся отсюда.

   Он выпучил глаза, всплеснул руками и захохотал.

   - Вот оно что... Хо-хо! Не знал-с, не знал-с.

   - Чего вы не знали? - грубо спросил я.

   - Ревнуете-с? А еще женатый...

   - Уходите отсюда и никогда больше не шатайтесь в кухне.

   Вечером я писал его матери:

   "Павлик ваш здоров, но скучает. Мы, признаться, не знали, что он такой крошка, иначе бы не взяли его к себе. Ведь оказалось, что Павлик ваш совсем младенец и даже только недавно отнятый от груди (сегодня мною); лучше бы его взять обратно, а? Мы бы и деньги вернули. Тем более что от молока он отказывается, а молоко с коньяком пьет постольку, поскольку в нем коньяк. Аппетит у него неважный... Вчера за весь день съел только гуся, двух жареных судаков и малюсенький бочоночек малосольных огурцов. Взяли бы вы его, а?"

   Мать Павлика ответила телеграммой:

   "Неужели трудно подержать мальчика до конца месяца? По тону вашего письма вижу, что вы чем-то недовольны? Странно... Если же он застенчивый ребенок, то это со временем пройдет. Я рада, что аппетит его не плох. Не скучает ли он по маме?"

   Я пошел к застенчивому ребенку. Застенчивый ребенок сидел в своей комнате, плавая в облаке табачного дыма, и доканчивал бутылку украденного им из буфета коньяку.

   - Павлик! - сказал я. - Мама спрашивает: не скучаете ли вы по ней?

   Он посмотрел на меня свинцовым взглядом.

   - Какая мама?

   - Да ваша же.

   - А ну ее к черту.

   - За что ж вы ее так?

   - Дура! Куда она меня прислала? Тоска, чепуха. Девчоночек нет хороших. - Настю - не трогай, того не трогай, этого не трогай... Другой бы давно уже за вашей женой приударил, однако я этого не делаю. Я, братец мой, товарищ хороший... Другой давно бы уже... Выпей, братец, со мной, черт с ними...

   Я помолчал немного, размышляя.

   - Ладно. Я пойду еще коньяку принесу. Выпьем, Павлик, выпьем, малютка.

   Я принес свежую бутылку.

   - А вот стакан ты, Павлик, сразу не выпьешь.

   - Он улыбнулся.

   - Выпью!

   Действительно, он выпил.

   - А другой не выпьешь?

   - Вот дурак-то. Выпью!

   - Ну, ладно. Умница. Теперь третий попробуй. Ну, что? Вкусно? Что? Спать хочешь? Ну спи, спи, проклятый малютка. Будешь ты у меня знать...

  

  

   Я притащил с чердака огромную бельевую корзину, завернул Павлика в простыню и, согнув его надвое, засунул в корзину.

   На голову ему положил записку:

   "Прошу добрых людей усыновить бедного малютку. Бог не оставит вас. Крещен. Зовут Павликом".

   Теперь этот несчастный подкидыш лежит в пустом вагоне товарного поезда и едет куда-то далеко, далеко на юг.

   Боже, Защитник слабых!.. Охрани малютку...

  

  

  

   С самого раннего детства наибольшим моим удовольствием было - устроить какую-нибудь мистификацию. Первые мои мистификации - плод кроткого детского ума - не носили характера продуманности, замысловатости и сложности.

   Просто я изредка выскакивал из детской, мчался в кухню и кричал диким голосом:

   - Ага-афья! Иди, тебя мама зовет!

   Кухарка легко поддавалась на эту удочку, шла к матери, а мать-то ее и не звала!..

   Потеха была невообразимая.

   Или шел я с самым невинным лицом в кабинет к отцу и сообщал, что его зовут к телефону.

   Нужно ли говорить, что никто отца к телефону не звал, и простодушный старик тщетно по десяти минут орал у телефона:

   - Кто у телефона? Кто звонил?! Да отвечайте же, черти раздери!!

   Вообще в это блаженное время младенчества и детства все мои мистификации вращались вокруг того, что кто-то зовет кого-то, кто-то имеет в ком-то нужду, а по расследовании выяснялось, что никто никого не звал и все это - мои хитрости.

   Один раз только в детстве совершил я оригинальную мистификацию, непохожую на "кто-то кого-то зовет". Какой-то знакомый прислал с посыльным моей старшей сестре коробку конфект. Я встретил этого посыльного на лестнице, взял конфекты и, залезши потом в какие-то дрова, целиком уничтожил всю коробку.

   Вечером этот знакомый пришел к нам в гости и тщетно дожидался благодарного словечка от сестры. Она его так и не поблагодарила, а ему неловко было спросить: получила ли она конфекты?

   В период юности мистификации усложнились, приобрели некоторую яркость и блеск...

   На дверях одного магазина я приклеил потихоньку большой плакат: "Вход посторонним строго воспрещается" - и хозяин магазина, сидя целый день без покупателей, искренно недоумевал, куда они провалились.

   У проходившего по улице пьяного я взял из рук купленную им газету и, перевернув ее вниз заголовком, уверил беднягу, что вся газета напечатана вверх ногами. Он догнал газетчика и устроил ему страшную сцену, а я чуть не танцевал от удовольствия.

   Но особенного блеска и красоты достигли мои мистификации, когда я перешел из юношеского в зрелый возраст. По крайней мере, мне лично они очень нравятся.

  

  

   Однажды ко мне явился сын моих знакомых, великовозрастный гимназист, и сообщил, что он устроил аэроплан.

   - Летали? - спросил я.

   - Нет, не летал.

   - Боитесь?

   - Нет, не боюсь.

   - Почему же вы не летаете?

   - Потому, что он не летает. Если бы он полетел, согласитесь сами, полетел бы и я.

   - Может быть, в нем чего-нибудь не хватает? - спросил я.

   - Не думаю. Мотор трещит, пропеллер вертится, проволок я натянул столько, что дальше некуда. И вместе с тем проклятая машина ни с места. Что вы посоветуете?

   Я обещал заняться его делом и простился с ним.

   Через час ко мне зашел журналист Семиразбойников. Он тоже явился ко мне, чуть не плача, с целью поведать свое безысходное горе.

   - Можешь представить, коллега Попляшихин сделал мне подлость!.. Я собирался на гребные гонки с целью дать потом отчетец строк на двести, а он написал мне подложное письмо от имени какой-то блондинки, которая просит меня быть весь день дома и ждать ее. Понятно - я ждал ее, как дурак, а он в это время поехал на гонки и написал отчет, за который редактор его похвалил, а меня выругал.

   - Чего же ты хочешь? - спросил я его.

   - Нельзя ли как-нибудь написать?

   - Можно. Ступай и будь спокоен. Я займусь твоим делом!

   Он ушел. Это был день визитов: через час у меня сидел Попляшихин.

   - Тебе еще чего? - спросил я.

   - Приятная новость: я подставил ножку этому дураку Семиразбойникову, и теперь редактор, после гонок, считает меня первым спортсменом в мире. Только знаешь что? Я боюсь полететь.

   - Откуда?

   - Не откуда, а куда. Вверх. На аэроплане. Редактор требует, чтобы я взлетел на каком-нибудь аэроплане и дал свои впечатления. Понимаешь ли - это ново. А я боюсь.

   - Ступай! - задумчиво сказал я. - Иди домой и будь спокоен. Я займусь твоим делом.

  

  

   На другой день с утра я энергично занялся полетом Попляшихина, и к обеду все было готово.

   Целая компания наших друзей сопровождала нас с Попляшихиным, когда мы подъехали к даче родителей великовозрастного гимназиста, владельца аэроплана.

   Был с нами и Семиразбойников, на которого то и дело оглядывался Попляшихин, будто боясь, чтобы тот не устроил ему какого-нибудь подвоха. Семиразбойников же был молчалив и сосредоточен.

   Осмотрели хитрое сооружение гимназиста. По наружному виду - аэроплан был как аэроплан.

   Мы взяли Попляшихина под руки, отвели в сторону и спросили:

   - Вы подвержены головокружению?

   - Гм... кажется, да, - сконфуженно ответил журналист.

   - В таком случае я не могу вас взять, - сурово сказал гимназист. - Вы начнете кричать, хватать меня за руки и погубите нас обоих.

   - О, Боже! - закричал журналист. - А я уже обещал редактору полет. Умоляю вас - возьмите меня! Хоть на немножко.

   - Хотите лететь с завязанными глазами? - предложил я.

   - Но ведь я тогда ничего не увижу.

   - А что вам видеть? Главное - ощущения.

   - Да ведь пропадет половина всей прелести полета.

   - Вы рискуете потерять целый полет.

   Попляшихин спросил гимназиста нерешительно:

   - А вы как думаете?

   - С завязанными глазами я вас возьму. По крайней мере смирно сидеть будете.

   - Берите! - махнул рукой Попляшихин.

   Пропеллер, пущенный опытной рукой гимназиста, затрещал, загудел и слился в один сверкающий круг.

   - Садитесь же! - скомандовал гимназист.

   Бледный Попляшихин подошел к нам, обнял меня и сказал, криво усмехаясь:

   - Ну, прощай брат... Свидимся ли?

   - Мужайся! - посоветовал я.

   Кто-то из друзей поцеловал Попляшихина, благословил его и одобряюще сказал:

   - Суждено умереть - умрешь, не суждено - не умрешь. Лети, милый! Дай Бог тебе...

   Попляшихин подошел к Семиразбойникову и нерешительно протянул ему руку.

   - Ты, брат, кажется, на меня дуешься? Прости, ежели что... Сам знаешь - такое дело...

   Семиразбойников приложил платок к глазам.

   - Бог с тобой! Зла на тебя я не имею и дурного не желаю. Пошли тебе Господь удачи!

   Оба расцеловались. Минута была торжественная.

   - Прощайте, братцы, - с искусственной бодростью крикнул Попляшихин, взбираясь на какое-то креслице сзади гимназиста и путаясь в целом лабиринте проволок. - Не поминайте лихом!

   Гимназист обернулся к своему спутнику и туго завязал носовым платком ему глаза.

   Пропеллер бешено вертелся, мы кричали, а Попляшихин сидел такой бледный, что лицо и платок были одного цвета.

   - Отпускайте! - скомандовал гимназист. - Летим!

   Мы зашли сзади, уцепились за хвост аэроплана и протащили его несколько шагов.

   Потом подошли вплотную к гордо сидевшему на своем неудобном сиденье гимназисту и стали слушать.

   Заглушаемый шумом пропеллера, гимназист орал во все горло, обернувшись назад:

   - Тридцать метров над землей! Сорок! Пятьдесят два!!! Что вы чувствуете?

   - Страшно! - прохрипел Попляшихин.

   - Бодритесь. Это только сначала.

   - Где мы сейчас?

   - Мы пролетаем над какой-то деревушкой. Люди, как клопы, ползут по дорожкам. Церковь кажется серебряным наперстком. Держитесь! Сейчас будет порыв ветра!

   Мы с Семиразбойниковым поднялись на цыпочки и стали дуть на Попляшихина, а потом сорвали с него шапку и отступили.

  

  

   Тот человек, который благословлял его, взял с земли тряпку и мазнул Попляшихина по лицу.

   - Ой, что это? - закричал Попляшихин.

   - Птица ударилась! - ответил гимназист. - Не смущайтесь!.. Сейчас мы пролетаем над рекой!!! Лодки кажутся щепочками, а паруса - обрывками бумажки! На западе собирается туча!! Кажется, будет дождь... Ах, черт возьми... на меня уже упало несколько капель!

   Семиразбойников притащил садовую лейку и, взобравшись мне на плечи, стал щедро поливать трясущегося журналиста.

   - Вода!!

   - Не вода, а дождь. Он сейчас, впрочем, перестанет... Можно подняться выше?

   - А... где мы?

   - Двести двадцать метров! Вдали виден какой-то город.

   - Д...двести?.. Спускайтесь! Ради Бога, спускайтесь! Тут нет воздуху... Я задыхаюсь!..

   - Понятно! - проревел гимназист сквозь шум пропеллера. - Наверху разреженная атмосфера. Приготовьтесь - спускаемся!..

   Попляшихин судорожно уцепился за планки аппарата, молчаливый, со сжатыми губами, а Семиразбойников поднялся сзади на цыпочки и стукнул товарища кулаком по голове.

   - Ой!

   - Толчок от спуска, - сказал гимназист. - Всегда ударяет в голову. Впрочем, поздравляю. Спуск великолепный.

   Мы захлопали в ладоши и подняли бешеный крик, а наш фотограф отступил назад и сунул в карман кодак, которым он снимал полет Попляшихина.

   - Браво! Молодцы, ребята! Один момент мы думали, что вы не вернетесь: совсем с глаз скрылись!

   Попляшихин сорвал с глаз повязку, соскочил с аэроплана и очутился в объятиях друзей.

   Семиразбойников приблизился к нему и протянул руку.

   - Поздравляю, - тихо, сконфуженно сказал он.- Я думал о вас хуже... Вы не трус, и держали себя прекрасно. Я бы никогда не рискнул забраться на такую высоту!

   - А вы знаете - совсем и не страшно было. Только когда какая-то птица шваркнулась о мою физиономию - жуть по спине прошла. Дождь тоже потом мочил... А впрочем, пустяки.

   - Да, - сказал горячо Семиразбойников. - Только с помощью таких безрассудно отважных, смелых людей и совершается великое дело завоевания воздуха!

   - Урра, Попляшихин!!

   Попляшихин подошел