Аверченко Аркадий Тимофеевич - Дети

   Однажды, когда мы, большие жестоковыйные люди, сидели за обеденным столом, мама чем-то больно обидела девочку.

   Девочка промолчала, но опустила голову, опустила ресницы и, пошатываясь от горя, вышла из-за стола.

   - Посмотрим, - шепнул я матери, - что она будет делать?

   Горемычная Ленка решилась, оказывается, на огромный шаг: она вздумала уйти из родительского дома.

   Пошла в свою комнатенку и, сопя, принялась за сборы: разостлала на кровати свой темный байковый платок, положила в него две рубашки, панталончики, обломок шоколада, расписной переплет, оторванный от какой-то книжки, и медное колечко с бутылочным изумрудом.

   Все это аккуратно связала в узел, вздохнула тяжко и с горестно опущенной головой вышла из дому.

   Она уже благополучно добралась до калитки и даже вышла за калитку, но тут ее ожидало самое страшное, самое непреодолимое препятствие: в десяти шагах от ворот лежала большая темная собака.

   У девочки достало присутствия духа и самолюбия, чтобы не закричать... Она только оперлась плечом о скамейку, стоявшую у ворот, и принялась равнодушно глядеть совсем в другую сторону с таким видом, будто бы ей нет дела ни до одной собаки в мире, а вышла она за ворота просто подышать свежим воздухом.

   Долго так стояла она, крохотная, с великой обидой в сердце, не знающая, что предпринять...

   Я высунул голову из-за забора и участливо спросил:

   - Ты чего тут стоишь, Леночка?

   - Так себе, стою.

   - Ты, может быть, собаки боишься; не бойся, она не кусается. Иди куда хотела.

   - Я еще сейчас не пойду, - опустив голову, прошептала девочка. - Я еще постою.

   - Что же, ты думаешь еще долго тут стоять?

   - Я вот еще подожду.

   - Да чего ж ждать-то?

   - Вот вырасту немножко, тогда уж не буду бояться собачки, тогда уж пойду...

   Из-за забора выглянула и мать.

   - Это вы куда собрались, Елена Николаевна? Ленка дернула плечом и отвернулась.

   - Недалеко ж ты ушла, - съязвила мать.

   Ленка подняла на нее огромные глаза, наполненные целым озером невылившихся слез, и серьезно сказала:

   - Ты не думай, что я тебя простила. Я еще подожду, а потом пойду.

   - Чего ж ты будешь ждать?

   - Когда мне будет четырнадцать лет. Насколько я помню, в тот момент ей было всего 6 лет.

   Восьми лет ожидания у калитки она не выдержала. Ее хватило на меньшее - всего на 8 минут.

   Но Боже мой! Разве знаем мы, что пережила она в эти 8 минут?!

   Другая девочка отличалась тем, что превыше всего ставила авторитет старших.

   Что ни делалось старшими, в ее глазах все было свято.

   Однажды ее брат, весьма рассеянный юноша, сидя в кресле, погрузился в чтение какой-то интересной книги так, что забыл все на свете... Курил одну папиросу за другой, бросал окурки куда попало и, лихорадочно разрезывая книгу ладонью руки, пребывал всецело во власти колдовских очарований автора.

   Моя пятилетняя приятельница долго бродила вокруг да около брата, испытующе поглядывая на него, и все собиралась о чем-то спросить, и все не решалась.

   Наконец собралась с духом. Начала робко, выставив голову из складок плюшевой скатерти, куда она, в силу природной деликатности, спряталась:

   - Данила, а Данила?..

   - Отстань, не мешай, - рассеянно пробормотал Данила, пожирая глазами книгу.

   И опять томительное молчание... И опять деликатный ребенок робко закружился вокруг кресла брата.

   - Чего ты тут вертишься? Уходи.

   Девочка кротко вздохнула, подошла бочком к брату и опять начала:

   - Данила, а Данила?

   - Ну что тебе! Ну, говори!!

   - Данила, а Данила... Это так надо, чтобы кресло горело?

   Утомительное дитя! Сколько уважения к авторитету взрослых должно быть в голове этой крошки, чтобы она, видя горящую паклю в кресле, положенную рассеянным братом, все еще сомневалась: а вдруг это нужно брату из каких-нибудь высших соображений?..

   О третьей девочке мне рассказывала умиленная нянька:

   - До чего это заковыристый ребенок, и представить себе невозможно... Укладываю я ее с братом спать, а до-прежь того поставила на молитву: "Молитесь, мол, ребятенки!" И что ж вы думаете? Братишка молится, а она, Любочка, значит, стоит и ждет чего-то. "А ты, - говорю, - что ж не молишься, чего ждешь?" - "А как же, - говорит, - я буду молиться, когда Боря уже молится? Ведь Бог сейчас его слушает. Не могу же я тоже лезть, когда Бог сейчас Борей занят!"

   Милая благоуханная гвоздика!

   Моя была бы воля, я бы только детей и признавал за людей.

   Как человек перешагнул за детский возраст, так ему камень на шею да в воду.

   Потому взрослый человек почти сплошь - мерзавец...

  

   - А что, сынок, - спросил меня отец, заложив руки в карманы и покачиваясь на своих длинных ногах, - не хотел бы ты рубль заработать?

   Это было такое замечательное предложение, что у меня дух захватило.

   - Рубль? Верно? А за что?

   - Пойди сегодня ночью в церковь, посвяти кулич. Я сразу осел, обмяк и нахмурился.

   - Тоже вы скажете: святи кулич! Разве я могу? Я маленький.

   - Да ведь не сам же ты, дурной, будешь святить его! Священник освятит. А ты только снеси и постой около него!

   - Не могу, - подумав, сказал я.

   - Новость! Почему не можешь?

   - Мальчики будут меня бить.

   - Подумаешь, какая казанская сирота выискалась, - презрительно скривился отец. - "Мальчики будут его бить". Небось сам их лупцуешь, где только ни попадутся.

   Хотя отец был большой умный человек, но в этом деле он ничего не понимал...

   Вся суть в том, что существовали два разряда мальчиков: одни меньше и слабосильнее меня, и этих бил я. Другие больше и здоровее меня - эти отделывали мою физиономию на обе корки при каждой встрече.

   Как во всякой борьбе за существование - сильные пожирали слабых. Иногда я мирился с некоторыми сильными мальчиками, но другие сильные мальчики вымещали на мне эту дружбу, потому что враждовали между собой.

   Часто приятели передавали мне грозное предупреждение:

   - Вчера я встретил Степку Пангалова, он просил передать, что даст тебе по морде.

   - За что? - ужасался я. - Ведь я его не трогал?

   - Ты вчера гулял на Приморском бульваре с Косым Захаркой?

   - Ну, гулял! Так что ж?

   - А Косой Захарка на той неделе два раза бил Пангалова.

   - За что?

   - За то, что Пангалов сказал, что он берет его на одну руку.

   В конце концов, от всей этой вереницы хитросплетений и борьбы самолюбий страдал я один.

   Гулял я с Косым Захаркой - меня бил Пангалов, заключал перемирие с Пангаловым и отправлялся с ним гулять - меня бил Косой Захарка.

   Из этого можно вывести заключение, что дружба моя котировалась на мальчишеском рынке очень высоко, - если из-за меня происходили драки. Только странно было то, что били, главным образом, меня.

   Однако если я не мог справиться с Пангаловым и Захаркой, то мальчишки помельче их должны были испытывать всю тяжесть моего дурного настроения.

   И когда по нашей улице пробирался какой-нибудь Сема Фишман, беззаботно насвистывая популярную в нашем городе песенку:

  

   На слободке есть ворожка,

   Барабанщика жена... -

  

   я, как из земли, вырастал и, став к Семе вполоборота, задиристо предлагал:

   - Хочешь по морде?

   Отрицательный ответ никогда не смущал меня. Сема получал свою порцию и в слезах убегал, а я бодро шагал по своей Ремесленной улице, выискивая новую жертву, пока какой-нибудь Аптекаренок с Цыганской слободки не ловил меня и не бил - по всякой причине: или за то, что я гулял с Косым Захаркой, или за то, что я с ним не гулял (в зависимости от личных отношений между Аптекаренком и Косым Захаркой...).

   К отцовскому предложению я отнесся так кисло именно потому, что вечер Страстной субботы стягивает со всех улиц и переулков уйму мальчиков к оградам церквей нашего города. И хотя я найду там многих мальчиков, которые хватят от меня по морде, но зато во тьме ночной бродят и другие мальчики, которые, в свою очередь, не прочь припаять блямбу (местное арго!) мне.

   А к этому времени как раз у меня испортились отношения почти со всеми: с Кирей Алексомати, с Григулевичем, с Павкой Макопуло и с Рафкой Кефели.

   - Так идешь или нет? - переспросил отец. - Я знаю, конечно, что тебе хотелось бы шататься по всему городу вместо стояния около кулича, но ведь за то - рубль! Поразмысли.

   Я это как раз и делал: размышлял.

   - Куда мне пойти? К Владимирскому собору? Там будет Павка со своей компанией... Ради праздничка изобьют, как еще никогда не били... В Петропавловскую? Там будет Ваня Сазончик, которому я только третьего дня дал по морде на Ремесленной канаве. В Морскую церковь - там слишком фешенебельно. Остается Греческая церковь... Туда я и думал пойти, но без всякого кулича и яиц. Во-первых, там свои - Степка Пангалов с компанией: можно носиться по всей ограде, отправляться на базар в экспедицию за бочками, ящиками и лестницами, которые тут же в ограде торжественно сжигались греческими патриотами... Во-вторых, в Греческой церкви будет Андриенко, которому надлежит получить свою порцию за то, что наговорил матери, будто я воровал помидоры с воза... Перспективы в Греческой церкви чудесные, а узел из кулича, полудесятка яиц и кольца малороссийской колбасы должен был связать меня по рукам и ногам...

   Можно было бы поручить кому-нибудь из знакомых постоять около кулича, да какой же дурак согласится в такую чудесную ночь?

   - Ну что, решил? - переспросил отец. "А надую-ка я старика", - подумал я.

   - Давайте рубль и пасху вашу несчастную.

   За последний эпитет я получил по губам, но в веселой суматохе укладывания в салфетку кулича и яиц это прошло совершенно незамеченным.

   Да и не больно было.

   Так, немного обидно.

   По скрипучему деревянному крыльцу я спустился с узлом в руке во двор, на секунду нырнул под это крыльцо в отверстие, образовавшееся из двух утащенных кем-то досок, вылез обратно с пустыми руками и, как стрела, помчался по темным теплым улицам, сплошь затопленным радостным звоном.

   В ограде Греческой церкви меня встретили ревом восторга. Я поздоровался со всей компанией и тут же узнал, что мой враг Андриенко уже прибыл.

   Немного поспорили о том, что раньше сделать: сначала "насыпать" Андриенке, а потом идти воровать ящики - или наоборот?

   Решили: наворовать ящиков, потом поколотить Анд-риенку, а потом отправиться опять воровать ящики.

   Так и сделали.

   Поколоченный мною Андриенко давал клятву в вечной ко мне ненависти, а костер, пожирая нашу добычу, поднимал красные дымные языки почти до самого неба... Веселье разгоралось, и дикий рев одобрения встретил Христу Попандопуло, который явился откуда-то с целой деревянной лестницей на голове.

   - Я себе така думаю, - весело кричал он, - сто стоит теперя одна дома, а у нему нету лестницы, чтоба попадите на верхняя этаза.

   - Да неужели ты домовую лестницу унес?

   - Ма, сто такая: домовая не домовая - лис бы горела!

   Все весело смеялись, и веселее всех смеялся тот взрослый простак, который, как оказалось потом, вернувшись к себе домой на Четвертую Продольную, не мог попасть на второй этаж, где его с нетерпением ждали жена и дети

   Все это было очень весело, но, когда я, после окончания церемонии, возвращался домой с пустыми руками, сердце мое защемило: весь город будет разговляться свячеными куличами и яйцами, и только наша семья, как басурмане, будут есть простой, не святой хлеб.

   - Правда, - рассуждал я. - Я, может быть, в Бога не верую, но вдруг все-таки Бог есть и он припомнит мне все мои гнусности: Андриенку бил в такую святую ночь, кулича не освятил да еще орал на базаре во все горло не совсем приличные татарские песни, чему уж не было буквально никакого прощения.

   Сердце щемило, душа болела, и с каждым шагом к дому эта боль все увеличивалась.

   А когда я подошел к отверстию под крыльцом и из этого отверстия выскочила серая собака, что-то на ходу дожевывая, - я совсем пал духом и чуть не заплакал.

   Вынул свой раздерганный собакой узел, осмотрел; яйца были целы, но зато кусок колбасы был съеден и кулич с одного бока изглодан почти до самой середины.

   - Христос Воскресе, - сказал я, заискивающе подлезая с поцелуем к щетинистым усам отца.

   - Воистину! Что это у тебя с куличом?

   - Да я по дороге... Есть захотелось - отщипнул. И колбасы... тоже.

   - Это уже после свячения, надеюсь? - строго спросил отец.

   - Д-да... гораздо... после.

   Вся семья уселась вокруг стола и принялась за кулич, а я сидел в стороне и с ужасом думал:

   - Едят! Несвяченый! Пропала вся семья.

   И тут же вознес к нему наскоро сочиненную молитву:

   "Отче наш! Прости их всех, не ведают бо что творят, а накажи лучше меня, только не особенно чтобы крепко... Аминь!"

   Спал я плохо - душили кошмары, - а утром, придя в себя, умылся, взял преступно заработанный рубль и отправился под качели.

   Мысль о качелях немного ободрила меня - увижу там праздничного Пангалова, Мотьку Колесникова... Будем кататься на перекидных, пить бузу и есть татарские чебуреки по две копейки штука.

   Рубль казался богатством, и я, переходя Большую Морскую, с некоторым даже презрением оглядел двух матросов: шли они, пошатываясь, и во все горло распевали популярный в севастопольских морских сферах романс:

  

   Ой, не плачь, Маруся,

   Ты будешь моя,

   Кончу мореходку -

   Женюсь на тебе.

  

   И кончали меланхолически:

  

   Как тебе не стыдно, как тебе

   не жаль,

   Что мине сменила на такую дрянь!

  

   Завывание шарманок, пронзительный писк кларнета, сотрясающие все внутренности удары огромного барабана - все это сразу приятно оглушило меня. На одной стороне кто-то плясал, на другой - грозный клоун в рыжем парике кричал: "Месье, мадам - идите, я вам дам по мордам!" А посредине старый татарин устроил из покатой доски игру, вроде китайского биллиарда, и его густой голос изредка прорезывал всю какофонию звуков:

   - А второй да бирот, - чем заставлял сильнее зажигаться все спортсменские сердца.

   Цыган с большим кувшином красного лимонада, в котором аппетитно плескались тонко нарезанные лимоны, подошел ко мне:

   - Панич, лимонада холодная! Две копейки одна стакана...

   Было жарко:

   - А ну, дай, - сказал я, облизав пересохшие губы. - Бери рубль, дай сдачи.

   Он взял рубль, приветливо поглядел на меня и вдруг, оглянувшись и заорав на всю площадь: "Абдраман! Наконец, я тебя, подлеца, нашел!" - ринулся куда-то в сторону и замешался в толпу.

   .....................................................................

   Я подождал пять минут, десять. Цыгана с моим рублем не было... Очевидно, радость встречи с загадочным Абдраманом совершенно изгнала в его цыганском сердце материальные обязательства перед покупателем.

   Я вздохнул и, опустив голову, побрел домой.

   А в сердце проснулся кто-то и громко сказал:

   - Это за то, что ты Бога думал надуть, несвяченым куличом семью накормил!

   И в голове проснулся кто-то другой и утешил:

   - Если Бог наказал тебя, значит, пощадил семью. За одну вину двух наказаний не бывает.

   - Ну, и кончено! - облегченно вздохнул я ухмыляясь. - Расквитался своими боками.

   Был я мал и глуп.

  

   В нижеследующем рассказе есть все элементы, из которых слагается обычный сентиментальный рождественский рассказ: есть маленький мальчик, есть его мама и есть елочка, но только рассказ-то получается совсем другого сорта... Сентиментальность в нем, как говорится, и не ночевала.

   Это - рассказ серьезный, немного угрюмый и отчасти жестокий, как рождественский мороз на севере, как жестока сама жизнь.

   Первый разговор о елке между Володькой и мамой возник дня за 3 до Рождества, и возник не преднамеренно, а, скорее, случайно, по дурацкому звуковому совпадению.

   Намазывая за вечерним чаем кусок хлеба маслом, мама откусила кусочек и поморщилась.

   - Масло-то, - проворчала она, - совсем елкое...

   - А у меня елка будет? - осведомился Володька, с шумом схлебывая с ложки чай.

   - Еще чего выдумал! Не будет у тебя елки. Не до жиру - быть бы живу. Сама без перчаток хожу.

   - Ловко, - сказал Володька. - У других детей сколько угодно елков, а у меня, будто я и не человек.

   - Попробуй сам устроить - тогда и увидишь.

   - Ну, и устрою. Большая важность. Еще почище твоей будет. Где мой картуз?

   - Опять на улицу?! И что это за ребенок такой! Скоро совсем уличным мальчишкой сделаешься!.. Был бы жив отец, он бы тебе...

   Но так и не узнал Володька, что бы сделал с ним отец: мать еще только добиралась до второй половины фразы, а он уже гигантскими прыжками спускался по лестнице, меняя на некоторых поворотах способ передвижения: съезжая на перилах верхом.

   На улице Володька сразу принял важный, серьезный вид, как и полагалось владельцу многотысячного сокровища.

   Дело в том, что в кармане Володьки лежал огромный бриллиант, найденный им вчера на улице, - большой сверкающий камень, величиной с лесной орех.

   На этот бриллиант Володька возлагал очень большие надежды: не только елка, а пожалуй, и мать можно обеспечить.

   - Интересно бы знать, сколько в нем карат? - думал Володька, солидно натянув огромный картуз на самый носишко и прошмыгивая между ногами прохожих.

   Вообще, нужно сказать, голова Володьки - самый прихотливый склад обрывков разных сведений, знаний, наблюдений, фраз и изречений.

   В некоторых отношениях он грязно невежествен: например, откуда-то подцепил сведение, что бриллианты взвешиваются на караты, и в то же время совершенно не знает, какой губернии их город, сколько будет, если умножить 32 на 18, и почему от электрической лампочки нельзя закурить папироски.

   Практически же его мудрость вся целиком заключалась в трех поговорках, вставляемых им всюду, сообразно обстоятельствам: "Бедному жениться - ночь коротка", "Была не была - повидаться надо" и "Не до жиру - быть бы живу".

   Последняя поговорка была, конечно, заимствована у матери, а первые две - черт его знает у кого.

   Войдя в ювелирный магазин, Володька засунул руку в карман и спросил:

   - Бриллианты покупаете?

   - Ну, и покупаем, а что?

   - Свесьте-ка, сколько каратов в этой штучке?

   - Да это простое стекло, - усмехнувшись сказал ювелир.

   - Все вы так говорите, - солидно возразил Володя.

   - Ну вот, поразговаривай тут еще. Проваливай! Многокаратный бриллиант весьма непочтительно полетел на пол.

   - Эх, - кряхтя нагнулся Володя за развенчанным камнем. - Бедному жениться - ночь коротка. Сволочи! Будто не могли потерять настоящий бриллиант. Хи! Ловко, нечего сказать... Ну, что ж... Не до жиру - быть бы живу. Пойду, наймусь в театр.

   Эта мысль, надо признаться, была уже давно лелеяна Володькой. Слыхивал он кое от кого, что иногда в театрах для игры требуются мальчики, но как приняться за эту штуку - он совершенно не знал.

   Однако не в характере Володьки было раздумывать: дойдя до театра, он одну секунду запнулся о порог, потом смело шагнул вперед и для собственного оживления и бодрости прошептал себе под нос: "Ну, была не была - повидаться надо".

   Подошел к человеку, отрывавшему билеты, и, задрав голову, спросил деловито:

   - Вам мальчики тут нужны, чтоб играть?

   - Пошел, пошел. Не болтайся тут.

   Подождав, пока билетер отвернулся, Володька протиснулся между входящей публикой и сразу очутился перед заветной дверью, за которой гремела музыка.

   - Ваш билет, молодой человек, - остановила его билетерша.

   - Слушайте, - сказал Володька, - тут у вас в театре сидит один господин с черной бородой. У него дома случилось несчастье - жена умерла. Меня прислали за ним. Позовите-ка его!

   - Ну, стану я там твою черную бороду искать - иди сам и ищи!

   Володька, заложив руки в карманы, победоносно вступил в театр и сейчас же, высмотрев свободную ложу, уселся в ней, устремив на сцену свой критический взор.

   Сзади кто-то похлопал по плечу.

   Оглянулся Володька: офицер с дамой.

   - Эта ложа занята, - холодно заметил Володька.

   - Кем?

   - Мною. Рази не видите?

   Дама рассмеялась, офицер направился было к капельдинеру, но дама остановила его:

   - Пусть посидит с нами, хорошо? Он такой маленький и такой важный. Хочешь с нами сидеть?

   - Сидите уж, - разрешил Володька. - Это что у вас? Программка? А ну, дайте...

   Так сидели трое до конца первой серии.

   - Уже конец? - грустно удивился Володька, когда занавес опустился. - Бедному жениться - ночь коротка. Эта программка вам уже не нужна?

   - Не нужна. Можешь взять ее на память о такой приятной встрече.

   Володька деловито осведомился:

   - Почем платили?

   - Пять рублей*.

   ______________________

   * Кажущаяся огромной цена программы не должна, однако, удивлять читателя: мой Володька жил в Крыму - в героические времена белогвардейской Вандеи.

   ______________________

   - Продам на вторую серию, - подумал Володька и, подцепив по пути из соседней ложи еще одну брошенную программку, бодро отправился с этим товаром к главному выходу.

   Когда он вернулся домой, голодный, но довольный, у него в кармане вместо фальшивого бриллианта были две настоящие пятирублевки.

   На другое утро Володька, зажав в кулак свой оборотный капитал, долго бродил по улицам, присматриваясь к деловой жизни города и прикидывая глазом - во что бы лучше вложить свои денежки.

   А когда он стоял у огромного зеркального окна кафе, его осенило.

   - Была не была - повидаться надо, - подстегнул он сам себя, нахально входя в кафе.

   - Что тебе, мальчик? - спросила продавщица.

   - Скажите, пожалуйста, тут не приходила дама с серым мехом и с золотой сумочкой?

   - Нет, не было.

   - Ага. Ну, значит, еще не пришла. Я подожду ее. И уселся за столик.

   - Главное, - подумал он, - втереться сюда. Попробуй-ка выгони потом: я такой рев подыму!..

   Он притаился в темном уголку и стал выжидать, шныряя черными глазенками во все стороны.

   Через два столика от него старик дочитал газету, сложил ее и принялся за кофе.

   - Господин, - шепнул Володька, подойдя к нему. - Сколько заплатили за газету?

   - Пять рублей.

   - Продайте за два. Все равно ведь прочитали.

   - А зачем она тебе?

   - Продам. Заработаю.

   - О-о... Да ты, брат, деляга. Ну, на. Вот тебе трешница сдачи. Хочешь сдобного хлеба кусочек?

   - Я не нищий, - с достоинством возразил Володька. - Только вот на елку заработаю - и шабаш. Не до жиру - быть бы живу.

   Через полчаса у Володьки было пять газетных листов, немного измятых, но вполне приличных на вид.

   Дама с серым мехом и с золотой сумочкой так и не пришла. Есть некоторые основания думать, что существовала она только в разгоряченном Володькином воображении.

   Прочитав с превеликим трудом совершенно ему непонятный заголовок: "Новая позиция Ллойд Джорджа", Володька, как безумный, помчался по улице, размахивая своими газетами и вопя во всю мочь:

   - Интер-ресные новости! Новая позиция Ллойд Джорджа - цена пять рублей. Новая позиция за пять рублей!!

   А перед обедом, после ряда газетных операций, его можно было видеть идущим с маленькой коробочкой конфет и сосредоточенным выражением лица, еле видимого из-под огромной фуражки.

   На скамейке сидел праздный господин, лениво покуривая папиросу.

   - Господин, - подошел к нему Володька. - Можно вас что-то спросить?..

   - Спрашивай, отроче. Валяй!

   - Если полфунта конфет - 27 штук стоят 55 рублей, так сколько стоит штука?

   - Точно, брат, трудно сказать, но около двух рублей штука. А что?

   - Значит, по пяти рублей выгодно продавать? Ловко! Может, купите?

   - Я куплю пару, с тем чтобы ты сам их и съел.

   - Нет, не надо, я не нищий. Я только торгую... Да купите! Может, знакомому мальчику отдадите.

   - Эх-ма, уговорил! Ну, давай на керенку, что ли...

   Володькина мать пришла со своей белошвейной работы поздно вечером...

   На столе, за которым, положив голову на руки, сладко спал Володька, стояла крохотная елочка, украшенная парой яблок, одной свечечкой и тремя-четырьмя картонажами, - и все это имело прежалкий вид.

   У основания елки были разложены подарки: чтобы не было сомнения, что кому предназначено, около цветных карандашей была положена бумажка с корявой надписью:

   - "Дли Валоди".

   А около пары теплых перчаток другая бумажка с еще более корявым предназначением:

   - "Дли мами"...

   Крепко спал продувной мальчишка, и неизвестно где, в каких сферах витала его хитрая купеческая душонка...

  

   Нельзя сказать, чтобы это были два враждующих лагеря. Нет - это были просто два противоположных лагеря. Два не понимающих друг друга лагеря. Два снисходительно относящихся друг к другу лагеря.

   Один лагерь заключался в высокой бледной учительнице "школы для мальчиков и девочек", другой лагерь был числом побольше. Раскинулся он двумя десятками стриженых или украшенных скудными косичками головок, склоненных над ветхими партами... Все головы, как единообразно вывихнутые, скривились на левую сторону, все языки были прикушены маленькими мышиными зубенками, а у Рюхина Андрея от излишка внимания даже тонкая нитка слюны из угла рта выползла.

   Скрип грифелей, запах полувысохших чернил и вздохи, вздохи - то облегчения, то натуги и напряжения - вот чем наполнялась большая полутемная комната.

   А за открытым окном, вызолоченные до половины солнцем, качаются старые акации, а какая-то задорная суетливая пичуга раскричалась в зелени так, что за нее делается страшно - вдруг разрыв сердца! А издали, с реки, доносятся крики купающихся мальчишек, а лучи солнца, ласковые, теплые, как рука матери, проводящая по головенке своего любимца, лучи солнца льются с синего неба. Хорошо, черт возьми! Завизжать бы что-нибудь, захрюкать и камнем вылететь из пыльной комнаты тихого училища - побежать по сонной от зноя улице, выделывая ногами самые неожиданные курбеты.

   Но нельзя. Нужно учиться.

   Неожиданно среди общей творческой работы Кругликову Капитону приходит в голову сокрушительный вопрос:

   "А зачем, в сущности, учиться? Действительно ли это нужно?"

   Кругликов Капитон - человек смелый и за словом в карман не лезет.

   - А зачем мы учимся? - спрашивает он, в упор глядя на прохаживающуюся по классу учительницу.

   Глаза его округлились, выпуклились, отчасти от любопытства, отчасти от ужаса, что он осмелился задать такой жуткий вопрос.

   - Чудак, ей-Богу, ты человек, - усмехается учительница, проводя мягкой ладонью по его голове против шерсти. - Как зачем? Чтобы быть умными, образованными, чтобы отдавать себе отчет в окружающем.

   - А если не учиться?

   - Тогда и культуры никакой не будет.

   - Это какой еще культуры?

   - Ну... так тебе трудно сказать. Я лучше всего объясню на примере. Если бы кто-нибудь из вас был в Нью-Йорке...

   - Я была, - раздается тонкий писк у самой стены. Все изумленно оборачиваются на эту отважную путешественницу. Что такое? Откуда?

   Очевидно, в школах водится особый школьный бесенок, который вертится между партами, толкает под руку и выкидывает вообще всякие кренделя, которые потом сваливает на ни в чем не повинных учеников... Очевидно, это он дернул Наталью Пашкову за жиденькую косичку, подтолкнул в бок, шепнул: "Скажи, что была, скажи!"

   Она и сказала.

   - Стыдно врать, Наталья Пашкова. Ну когда ты была в Нью-Йорке? С кем?

   Наталья рада была сквозь землю провалиться: действительно - черт ее дернул сказать это, но слово, что воробей: вылетит - не поймаешь.

   - Была... ей-Богу, была... Позавчера... с папой.

   Ложь, сплошная ложь: и папы у нее нет, и позавчера она была, как и сегодня, в школе, и до Нью-Йорка три недели езды.

   Наталья Пашкова легко, без усилий, разоблачается всем классом и, плачущая, растерянная, окружённая общим молчаливым презрением, - погружается в ничтожество.

   - Так вот, дети, если бы кто-нибудь из вас был бы в Нью-Йорке, он бы увидел огромные многоэтажные дома, сотни несущихся вагонов трамвая, электричество, подъемные машины, и все это - благодаря культуре. Благодаря тому, что пришли образованные люди. А знаете, сколько лет этому городу? Лет сто - полтораста - не больше!!

   - А что было раньше там? - спросил Рюхин Андрей, выгибая натруженную работой спину так, что она громко затрещала: будто орехи кто-нибудь просыпал.

   - Раньше? А вот вы сравните, что было раньше: раньше был непроходимый лес, перепутанный лианами. В лесу - разное дикое зверье, пантеры, волки; лес переходил в дикие луга, по которым бродили огромные олени, бизоны, дикие лошади... А кроме того, в лесах и на лугах бродили индейцы, которые были страшнее диких зверей - убивали друг друга и белых и снимали с них скальп. Вот вы теперь и сравните, что лучше: дикие поля и леса со зверьем, индейцами, без домов и электричества или - широкие улицы, трамвай, электричество и полное отсутствие диких индейцев?!

   Учительница одним духом выпалила эту тираду и победоносно оглядела всю свою команду: что, мол, съели?

   - Вот видите, господа... И разберите сами: что лучше

   - культура или такое житье? Ну, вот ты, Кругликов Капитон... Скажи ты: когда, значит, лучше жилось - тогда или теперь?

   Кругликов Капитон встал и после минутного колебания пробубнил, как майский жук:

   - Тогда лучше.

   - Что?! Да ты сам посуди, чудак: раньше было плохо, никаких удобств, всюду звери, индейцы, а теперь дома, трамваи, подъемные машины... Ну? Когда же лучше - тогда или теперь?

   - Тогда.

   - Ах ты Господи... Ну вот ты, Полторацкий, - скажи ты: когда было лучше - раньше или теперь?

   Полторацкий недоверчиво, исподлобья глянул на учительницу (а вдруг единицу вкатит) и уверенно сказал:

   - Раньше лучше было.

   - О Бог мой!! Слизняков, Гавриил!

   - Лучше было. Раныпее.

   - Прежде всего - не ранынее, а раньше. Да что вы, господа, - затмение у вас в голове, что ли? Тут вам и дома, и электричество...

   - А на что дома? - цинично спросил толстый Фитю-ков.

   - Как на что? А где же спать?

   - А у костра? Завернулся в одеяло и спи сколько влезет. Или в повозку залезь! Повозки такие были. А то подумаешь: дома!

   И он поглядел на учительницу не менее победоносно, чем до этого смотрела она.

   - Но ведь электричества нет, темно, страшно... Семен Заволдаев снисходительно поглядел на разгорячившуюся учительницу...

   - Темно? А костер вам на что? Лесу много - жги сколько влезет. А днем и так себе светло.

   - А вдруг зверь подберется.

   - Часового с ружьем нужно выставлять, вот и не подберется. Дело известное.

   - А индейцы подберутся сзади, схватят часового да на вас...

   - С индейцами можно подружиться. Есть хорошие племена, приличные...

   - Делаварское племя есть, - поддержал кто-то сзади. - Они белых любят. В крайнем случае можно на мустанге ускакать.

   Стриженые головы сдвинулись ближе, будто чем-то объединенные, - и голоса затрещали, как сотня воробьев на ветках акации.

   - А у городе у вашем одного швейцара на лифте раздавило... Вот вам и город.

   - А у городе мальчик недавно под трамвай попал!

   - Да просто у городе у вашем скучно - вот и все, - отрубил Слизняков Гавриил.

   - Скверные вы мальчишки, просто вам не приходилось быть в лесу среди диких зверей - вот и все.

   - А я была, - пискнула Наталья Пашкова, которую не оставлял в покое школьный бес.

   - Врет она, - загудели ревнивые голоса. - Что ты все врешь да врешь. Ну, если ты была - почему тебя звери не съели, ну, говори!

   - Станут они всякую заваль лопать, - язвительно пробормотал Кругликов Капитон.

   - Кругликов!

   - А чего же она... Вы же сами говорили, что врать - грех. Врет, ей-Богу, все время.

   - Не врать, а лгать. Однако послушайте: вы, очевидно, меня не поняли... Ну как же можно говорить, что раньше было лучше, когда теперь есть и хлеб, и масло, и сыр, и пирожное, а раньше этого ничего не было.

   - Пирожное!!

   Удар был очень силен и меток, но Кругликов Капитон быстро от него оправился.

   - А плоды разные: финики, бананы - вы не считаете?! И покупать не нужно - ешь сколько влезет. Хлебное дерево тоже есть - сами же говорили... сахарный тростник. Убил себе бизона, навялил мяса и гуляй себе, как барин.

   - Речки там тоже есть, - поддержал сбоку опытный рыболов. - Загни булавку да лови рыбу сколько твоей душеньке угодно.

   Учительница прижимала обе руки к груди, бегала от одного к другому, кричала, волновалась, описывала все прелести городской безопасной жизни, но все ее слова отбрасывались упруго и ловко, как мячик. Оба лагеря совершенно не понимали друг друга. Культура явно трещала по всем швам, энергично осажденная, атакованная индейцами, кострами, пантерами и баобабами...

   - Просто вы все скверные мальчишки, - пробормотала уничтоженная учительница, лишний раз щегольнув нелогичностью, столь свойственной ее слабому полу. - Просто вам нравятся дикие игры, стреляние из ружья - вот и все. Вот мы спросим девочек... Клавдия Кошкина - что ты нам скажешь? Когда лучше было - тогда или теперь?

   Ответ был ударом грома при ясном небе.

   - Тогда, - качнув огрызком косички, сказала веснушчатая, бледнолицая Кошкина.

   - Ну почему? Ну, скажи ты мне - почему, почему?..

   - Травка тогда была... я люблю... Цветы были.

   И обернулась к Кругликову - признанному специалисту по дикой, первобытной жизни:

   - Цветы-то были?

   - Сколько влезет было цветов, - оживился специалист, - огромадные были - тропические. Здоровенные, пахнут тебе - рви сколько влезет.

   - А в городе черта пухлого найдешь ты цветы. Паршивенькая роза рубль стоит.

   Посрамленная, ун