Главная » Книги

Авдеев Михаил Васильевич - Варенька, Страница 4

Авдеев Михаил Васильевич - Варенька


1 2 3 4

ода щедро наградила его и которую он носил так свободно и так не гордо; любил я его больше за то, что его любила Варенька.
   В нерешимости, с досадой и злостью на Тамарина, под влиянием самых дурных впечатлений я выехал часу в двенадцатом утра, с тем чтобы навестить Мавру Савишну. Но прежде я велел заехать к Сергею Петровичу: я думал, не удастся ли мне застать еще его и переговорить с ним; одно время я даже был убежден, что он просто не уедет, что ночью он одумается; что невозможно, чтобы он не увидел, как странен и предосудителен его поступок, на который он решился не подумавши; наконец, мне казалось просто невероятным, чтобы человек ни с того ни с сего мог бросить девицу, которая ему нравится, которую он завлекал, которая любит его, - бросить, не стараясь даже оправдать себя в ее мнении, не проститься с нею, оставить ее, как мы оставляем дома бумажник, когда в нем нет уже денег. Смешно сказать: когда я подъезжал к крыльцу Тамарина, сердце во мне билось, как в тот день, когда я шел к покойному тестю, чтобы просить у него руки Марьи Ивановны. На дворе никого не было; дверь в дом была отворена; я вошел в переднюю. На пороге меня встретила баба с лоханью и чуть не облила помоями; другая, в сарафане, с заткнутым за пояс подолом, в платке, сбившемся набекрень, с раскрасневшимся лицом, с которого пот катил градом, стояла в том положении, которое обыкновенно принимают бабы, когда моют полы. На вопрос мой, дома ли Сергей Петрович, она, не приподнимаясь, повернула голову и закричала так, что едва не оглушила меня:
   - Дома нет; с час места, как в город уехали.
   - Совсем уехал?
   - Совсем, и Яков Григорьич с ними (камердинер Тамарина).
   После этого она обмакнула мочалку в кипяток, бросила ее на пол и, размахнувшись обеими руками, так сильно пустила струю воды по некрашеному полу, что я едва успел отскочить, чтобы не замочить ног.
   Более мне делать было нечего; я сел в тарантас и со стесненным сердцем поехал к Мавре Савишне.
   Варенька меня встретила в зале; она была такая розовенькая, свежая, веселенькая. По обыкновению, она протянула мне свою ручку.
   - Здравствуйте, Иван Васильич! Вы нас совсем забыли... Что, Марья Ивановна не возвратилась?
   - Нет еще, - отвечал я, - но она в письме поручает вам кланяться.
   - Вы из дому?
   - Из дому: заезжал только к Сергею Петровичу. Я к вам приехал по его просьбе.
   - По какой это? - спросила Варенька, с любопытством посмотрев на меня и покраснев, не знаю отчего.
   - Вы не знаете: он уехал в N, - сказал я как мог веселее.
   - В N! Это зачем?
   - Не знаю. Вот видите ли: вчера я заехал к Сергею Петровичу. У него был князь Островский, из Петербурга, его бывший сослуживец, который едет тоже в N. Мы отобедали. После обеда я лег вздремнуть, а Сергей Петрович с князем долго о чем-то разговаривали. Когда я проснулся, мне Сергей Петрович и говорит: я еду, Иван Васильич, в N; зачем это, спрашиваю я. Нужно, говорит; вы, говорит, потрудитесь съездить к Мавре Савишне и извинить меня перед ней и Варварой Александровной, что не могу сам к ним заехать проститься. Я, говорит, еду завтра рано утром с Островским. Заезжаю я сегодня, а уж их и след простыл.
   Варенька слушала меня с неподвижно поднятыми на меня голубенькими глазами. Она вся побледнела, бедненькая, и хотела, казалось, о чем-то спросить. Но в это время послышался из другой комнаты голос Мавры Савишны:
   - Что это вы там рассказываете, Иван Васильич? Подите-ка сюда!
   Я вошел к Мавре Савишне, подошел, по старинному обыкновению, к ее ручке и повторил слово в слово свой рассказ.
   - Что бы это значило? - спросила она, приподняв на лоб очки и опустив чулок, что было знаком величайшего внимания. - Уж не случилось ли чего с Сергей Петровичем, Господь с ним?
   Мне это участие было досадно: я очень хорошо знал причину отъезда, и мне невольно захотелось охолодить Мавру Савишну.
   - Напрасно вы беспокоитесь, - сказал я. - С Сергеем Петровичем, кажется, ничего не случилось особенного. Просто приехал к нему его старый знакомый, друг его, такой же, как и он, подговорил его с собой ехать, он и поехал.
   - Что это вы, Иван Васильич, говорите? - сказала Мавра Савишна с сердцем. - Ну, статочное ли это дело! Человек живет полгода в деревне, и хорошо ему, всего у пего вдоволь, и об ласкан всеми - и вдруг ни с того ни с сего взял да и уехал! Ну, сами вы рассудите: уедет оттого, что его подговорил какой-нибудь проезжий приятель, да еще и не простившись со знакомыми, у которых он бывал почти каждый день! Варенька, Варенька, слышишь, что Иван Васильич выдумал. Ну, как ты думаешь, ну возможное ли это дело?
   Варенька была в это время в другой комнате стояла лицом к окошку, не знаю, что она у него делала. Я с нетерпением ждал ее ответа: мне был обидно недоверие Мавры Савишны, и я надеялся, что Варенька оправдает меня. Она вошла бледная, задумчивая и рассеянно ответила:
   - Не знаю, maman.
   - Ну, да чего тут не знать! Уж конечно, коли уехал так, не простившись, так, значит, важное дело! Как вы думаете, Иван Васильич, уж не поссорился ли он с этим, как бишь его, князем-то?
   - Помилуйте, они встретились друзьями и пили вместе: какая тут ссора!
   - Ну, да вы знаете, какой нынче век: пьют, пьют, а потом вдруг за пистолеты, да и на дуэль. Вы не думайте, что коли встретились хорошо, так и друзья. У Сергея Петровича что есть на душе знает только Бог да он. По лицу у него немного узнаешь; в Петербурге, говорит, двоих уложил, посмотрите-ка на него: цыпленка режут при нем, а он побледнеет и отвернется. Сердце-то у него предоброе, да голова горячая. Так вы думаете, что они не стреляться поехали?
   Эти вопросы начинали наконец меня бесить. В первый раз в жизни я был сердит на Мавру Савишну. Хотелось мне ей сказать, что их Сергей Петрович просто с жиру взбесился, как летом любимая закормленная собака; да жаль было Вареньку, и притом, сознаться ли, я был убежден, что мне бы не поверили и, пожалуй, еще подумали бы, что я клевещу на Тамарина. Однако я не утерпел, встал со стула и сказал:
   - Мавра Савишна! Я выполнил поручение Сергея Петровича и сказал вам свое мнение; вы можете мне верить или не верить, как вам угодно. Может быть, у него в самом деле были какие-нибудь важные причины: может, нужно с приятелем стреляться, или дядя умер, или какая-нибудь барыня свидание ему назначила, - все может быть; но я больше ничего не знаю. Да и почему мне знать? Я не друг ему, не петербургский приятель; он и со мной простился так, как и с вами. За сим имею честь кланяться.
   Я взял фуражку, поклонился и вышел.
   - Куда вы, Иван Васильич? Что с вами? А обедать-то!
   Но я ничего не слушал и шел в переднюю. "Экий сумасшедший!" - долетел до меня возглас Мавры Савишны, когда она увидала, что я не внемлю словам ее.
   Пока я надевал шинель и велел подавать лошадей, из залы дверь отворилась и на пороге показалась Варенька.
   - Вы сердитесь, Иван Васильич! Ну, полноте, останьтесь! Куда вы? - И грустная, бледная, она улыбнулась и весело, сквозь слезы, смотрела на меня, как светит иногда летнее солнышко сквозь крупный дождь.
   Но я устоял.
   - Нужно домой, Варвара Александровна, - отвечал я, - жены нет, дети одни!
   - Так проститесь по крайней мере, - сказа; она, протягивая мне ручку.
   Я взял ее и слегка пожал по нынешней моде.
   - Послушайте, - тихо сказала она, не отнимая руки, - вы, может, не хотите огорчить маменьку и сказать правду, и хорошо делаете; но со мной вы можете говорить откровенно.
   Мне опять стало досадно.
   - Я вам сказал все, что знаю, - отвечал я. - Мое мнение: Тамарин уехал отсюда просто потому, что здесь ему было скучно.
   Варенька сделала какое-то нетерпеливое движение головкой и как будто хотела сказать этим: вы ничего не знаете, ему не могло быть здесь скучно.
   - Оставим это, - сказала она. - Ну, а еще он вам ничего не поручал сказать?
   Злость взяла меня. В эту минуту я был сердит на Вареньку за ее слабость более, чем на Тамарина за его поступок с нею. Мне даже нисколько не было жаль ее, и я очень равнодушно отвечал:
   - Виноват, Варвара Александровна: Тамарин еще поручил мне передать, что он желает вам много счастья.
   Яркий румянец вспыхнул на лице Вареньки; она выпрямила свой тонкий, стройный стан, гордо приподняла головку, и - да простит ей Бог! - с ее сжатых уст едва не сорвалось оскорбительное "вы лжете".
   Я ей почтительно поклонился, она молча отвернулась и вышла, а я уехал.
   Так я исполнил поручение Сергея Петровича. Оно было причиной моей единственной размолвки с соседями, с которыми я душа в душу прожил пятнадцать лет, и едва не подарило меня названием лжеца от девочки, которую я нянчил еще в пеленках и любил как дочь. По здравому рассуждению, оно так и должно было случиться. Ведь не мог же быть виноват Сергей Петрович, когда его любят! Да и в самом деле, в чем же он виноват? А надо было кому-нибудь да быть виноватым! Отчего же не быть виноватым мне, степному помещику, который вздумал рассказывать голую правду про светского человека, про человека нынешнего века, да еще вдобавок и демона, в котором прозаическая существенность имеет поэтическую прелесть, и всякий, по-нашему не совсем чистый, поступок вытекает прямо из благородной натуры. Да и вольно же было мне, имея пять человек детей, сделаться вестником грустной разлуки между любящими сердцами.
  
  

XII

   С месяц я не виделся с моими соседями. Кучер их, проезжая за почтой, раза два заезжал ко мне, по поручению барыни, проведать меня и спросить, что, дескать, Ивана Васильича не видно; но я велел отвечать ему, что я не совсем здоров. А между тем, сказать правду, я скучал порядочно. На беду, жена моя не возвращалась, и я должен был возиться с ребятишками. И осень прошла, наступила зима. Вместо охоты по черностопу я охотился по пороше; наконец снег выпал так глубоко, что я лишился и этого развлечения. Скука был; ужасная, но к соседям я не ехал: такой уж у меня характер. Наконец раз вечером подают мне записку: гляжу - рука Вареньки. Смешно сказать, сердце забилось во мне, как будто я получил любовную записку. Варенька выговаривала мне, что я совсем их забыл, и, по поручению матери, просила приехать к ним на другой день пораньше утром, потому что они едут на зиму в город, и что перед отъездом Мавре Савишне нужно со мной повидаться. Прочитав записку, мне стало грустно и досадно на Мавру Савишну: зачем несет ее в N? Ведь жилось же ей до сих пор очень хорошо в Неразлучном; к тому же перспектива деревенской жизни одному, без соседей, к которым я так привык и которых любил, вовсе не нравилась мне Ночь я провел очень дурно, или, попросту сказать, мне не спалось, а если и случалось забываться, то такая чепуха грезилась, что я был рад, когда просыпался. Я встал вместе с солнышком и часу в десятом отправился к Мавре Савишне. Утро было морозное, ясное; свежий снег хрустел под санями, и добрый бегун в четверть часа примчал меня в Неразлучное. Две зимние повозки были придвинуты к крыльцу. В первой стоял седой Савельич в одном сюртуке. Ветер раздул его заиндевевшие, зачесанные с затылка волосы и обнажил тщательно скрываемую лысину. Савельич сам ничего не укладывал, а только распоряжался лакеями и горничными, которые выносили узелки и ящики.
   - А ты бы, братец ты мой, вот этот сундучок поставил набок... вот так... да сенца, да сенца, так оно и не будет тереть. А это с чем? - спрашивал он.
   - Ну, с чем? С чепчиками, - отвечал звонкий голос горничной.
   - С чепчиками? Ну, так его сюда в передок: тут чепчикам и хорошо... вот так. - И при этом он щипнул черноглазую горничную за щеку.
   - Полно вам, Тихон Савельнч, не до вас, шут старый...
   - Старый, а тебе бы, небось, все молоденьких? А знаешь ли, дурочка, что стар пескарь, да уха сладка! Давай-ка сюда узелок-то... Это с индейками? Ну, так к чепчикам их, к чепчикам... тут, поближе.
   Так распоряжался старый дворецкий, мешая дело с прибаутками. Другая повозка грузилась дворней без особенного порядка. У каретника кучера надевали хомуты на лошадей, на крыльце набросано было сено, из дверей беспрестанно и все бегом выносили узелки и картонки. В прихожей, прижавшись в угол, между дорожными вещами, стоял чернобородый староста и равнодушно посматривал на суетившуюся дворню, в ожидании барских приказаний.
   В зале, несмотря на раннее утро, накрыт уже был завтрак; но Мавру Савишну я нашел в третьей комнате у чайного стола. Она была одета по дорожному, и вместо чулка на ее коленях покоилась одна раскормленная собачка. Едва заслышав мои шаги, Мавра Савишна начала меня приветствовать:
   - А поди-ка ты сюда, ветреник негодный! И не стыдно тебе месяц целый глаз не казать? Рассказывай-ка, что ты делал в это время? Без Марьи Ивановны только с собаками возился да, чай, волочился за бабами, а старых знакомых и навестить не хотел! - и т.п.
   Мавра Савишна в патетические минуты жизни, как и в этом случае, говорила мне "ты". Я подошел к ее руке, пробормотал какое-то извинение, она взяла меня за ухо, посадила возле себя, и мы по прежнему стали друзьями.
   - Что это вам вздумалось, Мавра Савишна, в город ехать, да и еще спозаранку, едва зима началась? - спросил я.
   - Что делать, Иван Васильич, что делать, родной! Пока можно было оставаться, так и оставалась, а пришлось ехать, так и поедем! У меня там дела есть кой-какие, да и надо Вареньке повеселиться... Что ей в деревне делать?
   Мавра Савишна оглянулась и, удостоверившись, что мы одни, продолжала, понизив голос:
   - Ведь ей у меня осьмнадцать лет, а о Покрове и девятнадцать будет! Конечно, какие же это еще лета, да все надо и о будущем подумать; оно, разумеется, судьбы своей не минуешь, но в деревне кто же ее узнает; ну а в городе иное дело!
   - Да уж не устраивается ли у вас что-нибудь? - спросил я, думая, что в мое отсутствие могло что-либо и случиться.
   - Нет, ничего нет такого, Иван Васильич; да чему же и быть? Володя еще мальчик, а Сергей Петрович... Ну, конечно, Сергей Петрович - человек хороший, да ведь не нам за ним гоняться! Свет не клином сошелся! Для моей Вареньки и не такие найдутся. Впрочем, власть Господня, а в город ехать надобно, хоть и тяжелый год: гречихи, сами знаете, совсем не родилось. Не хотите ли чайку с дороги? Я было и забыла совсем. Варенька! Варенька! Позовите Вареньку.
   Через несколько минут пришла и Варвара Александровна. Она была в дорожном чепчике, который удивительно шел к ее хорошенькой головке. Мне показалось сначала, что она нисколько не изменилась, только как будто побледнела немножко да не так была детски весела, как прежде. Но, всмотревшись, я заметил в ее лице перемену гораздо серьезнее: все черты его приняли более оконченное выражение, как будто зрелая мысль прошла по этому лицу и углубила все не ясные черты детства. А впрочем, она была хороша по-прежнему, если не стала еще лучше. Тихая дума светилась в темно-голубых с поволокою глазах, уста приветливо улыбались, и две ямки на щечках смягчали серьезность лица. Она встретила меня, как прежде встречала, - улыбкой и протянутой ручкой. С ее приходом Мавра Савишна встала.
   - Варенька! Беглец воротился; напои его чаем да пожури хорошенько, а мне нужно еще поговорить со старостой. - И с этим она вышла, оста вив нас одних.
   Варенька налила мне стакан чаю, поставила его передо мной, сама налила в него сливок, села, подперши рукою головку, и с улыбкой смотрела на меня.
   - Ну, скажите, отчего ж вы нас забыли? Как вам не грех! Maman ужасно по вам соскучилась, и я также. Что сделалось с вами?
   - Я думал, что вы на меня сердитесь, - отвечал я, - и боялся, что мое посещение...
   - Как вам не стыдно! - прервала она. - Впрочем, всему я виновата; признаюсь, я вам тогда не поверила. Простите меня и будем друзьями по-прежнему.
   И она мне подала ручку, я поцеловал ее.
   - А теперь как вы убедились? - спросил я.
   - Я об этом много думала, - отвечала она. - Вы ни в чем не виноваты, вы не так поняли его или, лучше сказать, вы его совсем не поняли. И он не виноват: у него была какая-нибудь причина к отъезду, причина, вздорная для других, но важная для него.
   "Как же, - подумал я, - важная была причина! Он испугался, что потолстеет и женится на чудеснейшей девочке".
   - Вы его не знаете, - продолжала Варенька. - Иногда какая-нибудь ничтожная вещь имеет на него страшное влияние, а иногда действительно что-либо важное не заставит его пошевельнуться; впрочем, он скрытен, и не вы одни в нем ошибаетесь. Имшин тоже вздумал обвинять его, но...
   - Но что же?
   - Я ему сказала без церемонии, что он ничего не понимает, и потому лучше, если не будет судить о Тамарине.
   - А часто бывает у вас Володя?
   - Почти каждый день, - отвечала Варенька рассеянно.
   - И влюблен по-прежнему?
   - Мне его жалко! - сказала она и, задумавшись, подошла к окошку.
   Окошко это выходило в сад. Длинные аллеи тянулись перед глазами. Стройно и неподвижно стояли голые деревья, холодно блистая инеем. Дорожки были покрыты свежим пушистым снегом, и ни одного следа не было на нем. Все было тихо и мертво. Куртины, скамейки, беседки - все, что хранило какое-нибудь воспоминание, все, на чем лежал след прошедшего, было схоронено под густым слоем снега; как верный и ревнивый сторож, глубоко таил этот снег под собою все, что было ему отдано, и его девственная поверхность ручалась за нетронутость береженого. Долго Варенька смотрела на свой любимый сад, прильнув к стеклу горячим личиком; когда она отвернулась, две слезы дрожали на ее ресницах, и она не старалась скрывать их от меня.
   - Что с вами? - спросил я ее с непритворным участием.
   Она немного задумалась, потом отвечала:
   - С вами, Иван Васильич, я буду откровенна: я знаю, вы меня любите и ничего не истолкуете в дурную сторону. Мы едем в N по моему желанию. Я намекнула об этом маменьке, и она приняла мою мысль как свою собственную; вы знаете, как она меня балует.
   Из N я не имела никаких известий: Наденьки там нет; неизвестность томила меня; я не могла так оставаться и была совершенно счастлива, когда узнала об отъезде. Но теперь, когда остается только сесть да ехать, и когда мне приходится проститься с Неразлучным, мне так грустно, что я готова бы, кажется, остаться здесь. Предчувствие ли это чего-нибудь дурного, или мне просто жаль расстаться с родным местом, не знаю; но мне ужасно хочется плакать. И в самом деле, здесь я выросла, каждый уголок в этом доме, каждый куст в этом саду дают мне какое-нибудь теплое, прекрасное воспоминание! Здесь все так любят меня; я была здесь так счастлива, так счастлива, как никогда уже не буду. А между тем я добровольно еду отсюда, еду в город, где мне все почти чужие, к веселостям, которые меня нисколько не занимают. Бог знает, Иван Васильич, что ждет впереди вашу Вареньку...
   Она опустила голову на руку, и слезы полились ручьем из ее темненьких глаз.
   - Полноте, Варвара Александровна, Бог милостив! Все будет хорошо, и город вам так понравится, что и назад не захотите. Зиму повеселитесь, а будущей весной опять к нам воротитесь.
   - Бог знает! - грустно отвечала она. - Если я и возвращусь, то такова ли возвращусь, как уезжаю; может быть, вы и не узнаете меня, Иван Васильич.
   - Конечно, может быть, вы и изменитесь, - отвечал я шутя, хотя у меня кошки скребли на сердце, - и воротитесь к нам молоденькой дамою, с молодым супругом; но я вас все таки узнаю.
   - Нет, - говорила она, - вы меня не поняли. Я думала о том, сколько своей веселости, сколько прежней беспечности, может быть, оставлю я в городе и сколько нового горя вывезу с собою! Мне что-то плохо верится в счастье. Невольная грусть начала овладевать мною.
   - Да зачем же вы едете, - спросил я ее, - если пророчите себе так много дурного?
   Варенька быстро подняла голову, отерла слезы с бледного личика, глаза ее были уже сухи, и она с удивлением посмотрела на меня.
   - Как зачем? - спросила она, потом как будто одумалась и отвечала: - Что же делать, Иван Васильич! Ведь не оставаться же здесь! И скажу вам по правде, мне теперь и здесь скучно: все как-то пусто, во всем как будто нет жизни...
   Варенька опустила голову, грустно задумалась и тихо продолжала, как будто говоря сама с собою:
   - Как же это я останусь здесь одна, совершенно но одна, даже без известия о том, что делается! Да если бы я и решилась на это, то у меня и достанет воли. Нет у меня ее! Да и какая же может быть у меня воля, когда я живу чужой жизнию, когда у меня нет ни одной моей мысли. Посмотрите на это облако и спросите его: отчего оно не остается спокойно розовым пятном на синем небе? Зачем оно гонится за темной тучей, которая, может быть, поглотит его и рассыплет его по земле белыми хлопьями?.. Зачем? - спросила Варенька и грустно замолчала.
   Она была в каком-то лихорадочном состоянии. Я смотрел на ее разгоревшееся личико, боялся за ее здоровье; слезы скоплялись у меня на сердце, и я не знал, как прервать молчание. Но из другой комнаты раздался голос Мавры Савишны:
   - Варенька! Лошади готовы. Пойдем закусить. Иван Васильич! Милости просим с нами дорожного хлеба-соли откушать!
   Варенька встрепенулась, личико ее опять прояснилось: она как будто пришла в себя из забытья.
   - Слава Богу, наконец мы едем! - сказала она.
   Потом ей как будто стало меня совестно, она обернулась ко мне и сказала:
   - Я вам, думаю, кажусь странна, Иван Васильич! Не обвиняйте меня: я, право, ни в чем не виновата. Бог знает, увидимся ли мы с вами и как увидимся! Ради Бога, не судите строго и не забывайте вашей Вареньки!
   Она мне протянула руку, я молча поцеловал ее - я не мог сказать ни слова. Мы пошли к завтраку.
   В зале на столе было наставлено, наварено и напечено столько, что и десяток пленных французов были бы сыты. Мы уселись втроем; Варенька была спокойна, она взяла яйцо всмятку, разбила его и занималась им во время завтрака. Мне кусок в горло не шел, но при Мавре Савишне нельзя было не есть: она меня запотчевала; я поприневолился и наелся на порядках; она тоже попробовала того и другого понемногу. Мы ели молча. Только по временам раздавался голос Мавры Савишны:
   - Матрена! Не забыла ли взять квасу на дорогу? Иван Васильич, ветчинки с горошком!... Староста, не забудь же послать в Анкудимовку гречихи приторговать: там, слышь, много ее. Что нужно будет, так во всем относиться к Ивану Васильичу... Иван Васильич! Уж вы не оставьте, родной, приглядите за всем и, где нужно, и пугните их. Так-таки и пугните, как своих собственных. Слышишь, Дементьич!
   - Слушаю, матушка! - отвечал голос старосты.
   - Да сказать обозу, чтобы выезжал вместе с нами, непременно! А то они останутся на полсутки да еще перепьются. Иван Васильич, телятинки с мочеными яблоками, - и т.д.
   Наконец завтрак кончился, и мы встали из-за стола. Лошади давно были заложены, пристяжные рыли снег от нетерпения и мороза, колокольчик вздрагивал под дугой при каждом движении коренной лошади и напоминал об отъезде. Беготня дворни становилась менее и менее и наконец затихла. Все дворовые в почтительном молчании столпились у дверей прихожей и коридора. Мавра Савишна начала одеваться в дорогу: надела теплые чулки, башмаки на меху и валенки, потом тулупчик, шаль и салоп, на голову меховую шапочку и шерстяную косынку, наконец, сверху обвязала шею пуховым шарфом и таким образом, закутанная, раскрасневшись от жару и усталости, испустила тяжелое "уф!" и опустилась в переднем углу в кресло.
   Варенька тоже оделась по-дорожному; мы все уселись, посидели, помолчали, встали, помолились Богу и начали прощаться. Я подошел к руке Мавры Савишны, причем она меня перекрестила, как малолетнего, потом к Варваре Александровне, а за мной наперерыв пустилась прощаться вся дворня. Простясь со всеми, от мала до велика, Варенька грустно окинула взглядом покидаемый дом, потом обратилась ко мне и сказала:
   - У меня есть к вам просьба, Иван Васильич. Пожалуйста, без меня не велите никому трогать моего Джальму. Бедный, он соскучится! Кто его будет кормить теперь каждый день хлебом?
   - Пожалуй, с удовольствием, - отвечал я, - только как же это сделать... ведь он может застояться.
   - Велите проводить его или гонять на корде, сделайте как знаете, только, пожалуйста, чтобы на нем никто не ездил; я не хочу, чтобы кроме меня кто-нибудь ездил на моем Джальме!
   Я обещал ей, а между тем, пока мы говорили, Мавра Савишна с помощью двух лакеев была усажена в дорожную повозку и уже звала оттуда Вареньку. Варвара Александровна тоже уселась; их окутали одеялами; лакеи взмостился на козлы, кучер подобрал вожжи и только хотел тронуть, как в ворота, весь в пене, влетел иноходец, и Володя Имшин впопыхах выскочил из саней.
   - Как, вы уже совсем! - сказал он, подходя к повозке.
   - Совсем, батюшка; да чего ж нам было ждать? Вольно же вам опаздывать! - отвечала Мавра Савишна, которая не любила, когда ее задерживали у подъезда.
   - Представьте, Мавра Савишна, - говорил Имшин, - какое несчастье! Я целую ночь, не знаю отчего, спал очень дурно, или, лучше сказать, почти совсем не спал, а к утру забылся да и проспал! Хорошо еще что застал вас!
   - Ну, очень рада! Прощайте же, батюшка, прощайте! - сказала Мавра Савишна.
   Володя почти влез в повозку и приложился к руке Мавры Савишны, которой стоило большого труда высвободить ее из-под салопа и одеял. Потом он зашел с другого бока, чтобы проститься с Варенькой.
   - Так вы едете, Варвара Александровна? - спросил он грустно, как будто не веря еще, что она уезжает.
   - Как видите, - отвечала Варенька. - Мы, вероятно, расстаемся ненадолго: вы, конечно, на зиму тоже в город?
   - Я? Нет! - отвечал Володя с горечью. - Зачем мне в город? Мне и здесь хорошо!
   - Полноте! Что вам делать зимой в деревне! Так до свиданья?
   Варенька протянула ему ручку, Володя взял и отвечал неясно:
   - Не знаю!., я думаю... что нет... а впрочем...
   Он держал еще ее руку и, казалось, боялся опустить ее, но Мавра Савишна перекрестилась, простилась с нами и сказала: "С Богом!"
   Лошади тронулись, я посмотрел им в подковы, - примета, чтобы отъезжающие благополучно возвратились; в это время Варенька выглянула из повозки и закричала мне:
   - Иван Васильич, так не забудьте же Джальму.
   Потом она поглядела на дом и сад, еще раз обернулась к нам, кивнула головкой и скрылась. За ними тронулась другая повозка, с горничными и перинами, и обе помчались по деревне. В то же время из ворот заднего двора, длинной вереницей, скрипя по мерзлому снегу, потянулся обоз с тяжелой кладью и провизией, сопровождаемый бабами и ребятишками.
   Мы с Володей вышли на улицу и долго смотрели по дороге за уезжающими.
   Повозки скрылись за деревенскими избами, потом опять показались из-за них и готовы были снова скрыться, а мы все смотрели. Володя даже забыл надеть фуражку, которую снял при прощании. Его темно-русые длинные и курчавые волосы заиндевели от мороза; свежее, красивенькое лицо еще более зарумянилось; на глазах, может от пристального гляденья, навернулись слезы, а он все смотрел вслед. Наконец одна слеза скатилась на его розовую щеку, он поспешно отер ее и обратился ко мне.
   - Сильно морозит! - сказал он.
   - Да, морозит! - отвечал я. Повозок не было уже видно. Один обоз длинной вереницей тянулся вдали. Мы молча пожали друг другу руки и шагом поехали к домам разными дорогами.
    
   Тут кончается повесть моего старого и доброго знакомого Ивана Васильича. Она мне досталась случайно, вместе с несколькими тетрадями записок Тамарина. В одной из тетрадей я встретился с лицами, действующими в этом рассказе. Представляю ее читателям.
  
  
  
  

Другие авторы
  • Суриков Иван Захарович
  • Жиркевич Александр Владимирович
  • Ушаков Василий Аполлонович
  • Тур Евгения
  • Гайдар Аркадий Петрович
  • Толль Феликс Густавович
  • Боцяновский Владимир Феофилович
  • Ржевский Алексей Андреевич
  • Чуйко Владимир Викторович
  • Струговщиков Александр Николаевич
  • Другие произведения
  • Мопассан Ги Де - Утопленник
  • Андреев Леонид Николаевич - Политические очерки
  • Белинский Виссарион Григорьевич - Способ к распространению шелководства. Я. Юдицкого
  • Розен Егор Федорович - Стихотворения М. Лермонтова
  • Уйда - Сочинения Уйды в проекте "Гутенберг"
  • Ходасевич Владислав Фелицианович - О Есенине
  • Державин Гавриил Романович - М. Альтшуллер. Несколько уточнений к текстам стихотворений Г. Р. Державина
  • Измайлов Владимир Васильевич - Путешествие в полуденную Россию Владимира Измайлова. Новое издание, вновь обработанное Автором
  • Федоров Николай Федорович - В чем свобода?
  • Маяковский Владимир Владимирович - Облако в штанах
  • Категория: Книги | Добавил: Armush (21.11.2012)
    Просмотров: 451 | Рейтинг: 0.0/0
    Всего комментариев: 0
    Имя *:
    Email *:
    Код *:
    Форма входа