Андерсен Ганс Христиан - Петька-Счастливец

ель его истый христианин по делам своим и может послужить образцом для всякого. Но в церкви он никогда не бывал, и, когда Петька, собираясь однажды идти с матерью и бабушкой к причастию, спросил, не пойдет ли с ними и учитель, тот ответил: "Нет!" Петьке показалось, что он хотел сказать еще что-то, но так ничего и не сказал.

   Вечером учитель прочел между прочим в газете о добрых делах каких-то известных благотворителей. Зашел разговор о добрых делах вообще и о награде за них.

   - О ней никто не должен помышлять! - сказал учитель. - "Награда за добрые дела подобна финикам - они поздно созревают и становятся сладкими!" - сказано в Талмуде.

   - В Талмуде? - переспросил Петька. - Что это за книга?

   - Книга, из которой вросло в христианство много добрых семян! - был ответ.

   - Кто написал ее?

   - Мудрецы древних веков! Мудрецы разных народностей и религий! Мудрость скрыта в ней в кратких изречениях, подобных изречениям Соломона. Глубочайшие истины содержатся в этой книге! Она учит, что люди всегда остаются теми же людьми, где бы и когда бы ни жили. "У твоего друга есть друг - будь осторожен в своих речах!", "Никому не перепрыгнуть через собственную тень!", "Топчи терн, пока ты обут!" Вот что говорится в этой книге! Тебе надо почитать ее! Ты найдешь в ней более ясные отпечатки всех культур, нежели в земных пластах. Я, как еврей, чту в ней также наследие отцов моих!

   - Вы разве еврей? - спросил Петька.

   - А ты и не знал? Странно, что мы до сих пор не договорились до этого!

   Ни мать, ни бабушка Петьки тоже не знали этого, но они отлично знали, какой честный и прекрасный человек Петькин учитель. Надо было благодарить Бога за то, что Петька встретил его на своем пути; после Господа Бога мальчик был обязан всем своим счастьем именно ему. Вскоре мать сообщила Петьке тайну, с которой носилась вот уже несколько дней. Эту тайну доверила ей по секрету жена коммерсанта. Боже сохрани, если бы это дошло до самого учителя пения! Это он ведь платил за Петькино учение и содержание у господина Габриэля! Он стал единственным истинным другом и покровителем Петьки с того самого вечера, когда услышал, как мальчик пел у коммерсанта балет "Самсон".

  

  

    

   Госпожа Гоф все поджидала к себе Петьку. Наконец он пришел.

   - Ну вот, познакомься с моим Гофом! - сказала она. - Познакомься и с моим уголком! Да, и не мечтала я о таком, танцуя "Цирцею" да "Сильфиду Прованса". Кто-то теперь помнит эти балеты и хорошенькую балерину Франсен! "Sic transit gloria" - всегда говорит мой муж, когда я вспоминаю время своей славы. Он любит посмеяться, но от доброго сердца!

   "Уголок" госпожи Гоф оказался уютной невысокой комнаткой, устланной ковром; по стенам висели портреты, подходящие к жилищу переплетчика: Гутенберга, Франклина, Шекспира, Сервантеса, Мольера и двух слепых поэтов - Гомера и Оссиана. Пониже, в рамке под стеклом, висела вырезанная из бумаги танцовщица в платье из кисеи; правая ножка ее была поднята к небу. Подпись гласила:

    

   Кто всех покоряет,

   По сцене порхает,

   Лицом всех милее?

   То Франсен-Цирцея!

  

   Это было произведение самого Гофа. Он, по словам супруги, мастер был сочинять стихи; особенно удавались ему смешные. Он сам и вырезал эту танцовщицу, сам и наклеил ее, сам и сшил ей платье, но было это давно, еще до его первого брака. Долго лежала танцовщица в ящике стола, пока, наконец, не заняла почетное место в "уголке" новой госпожи Гоф. Она представила Петьке господина Гофа.

   - Ну разве он у меня не прелесть! - сказала она юноше, указывая на мужа. - По мне, так он красивее всех в свете!

   - Особенно по воскресеньям, в праздничном переплете! - сказал господин Гоф.

   - Ты чудесен и без всякого переплета! - брякнула она и, спохватившись, потупила глаза.

   - Старая любовь не ржавеет! - сказал господин Гоф. - Старый дом, если уж займется, так сгорит дотла!

   - Старая любовь возрождается из пепла, как птица Феникс! - подхватила его супруга. - Да, вот где мой рай! Меня и не тянет отсюда никуда! Разве забежишь на часок к твоим матери и бабушке.

   - Или к своей сестре! - заметил господин Гоф.

   - Нет, голубчик Гоф, там уж больше не рай для меня! У них мало средств и много претензий! Не знаешь, право, о чем и говорить в этом доме. Спаси Боже упомянуть о неграх - старшая дочка невеста потомка негра; нельзя заговорить и о горбатых - один из сыновей горбат; о проворовавшихся кассирах тоже лучше не упоминать - зять мой был кассиром, и в кассе случился недочет; а уж обронишь слово "шрам", так и вовсе беда - господин Шрам оставил ведь младшую дочку с носом! А что же за сласть сидеть, не раскрывая рта? Коли нельзя говорить, так я лучше буду сидеть дома в своем уголке. Право, не будь это грешно, я бы стала просить Бога продлить мой век до тех пор, пока простоит мой уголок. Я так привязалась к нему! Здесь мой рай, и обязана я им Гофу!

   - У тебя во рту золотая мельница! - сказал он.

   - А у тебя золотое сердце! - ответила она.

   - Мели, золото, мели, моя женка Emili! - сказал он, а она в ответ пощекотала его под подбородком и сказала Петьке:

   - Это ведь он сейчас сочинил! И как хорошо, хоть печатай!

   - И переплетай! - подхватил муж. Так-то благодушествовали счастливые старички.

   Прошел целый год, прежде чем Петька приступил наконец к разучиванию партии для своего дебюта. Сначала он выбрал оперу "Иосиф", но потом решил остановиться на партии Георга Брауна в "Белой даме". Слова и музыка дались ему легко, а из романа Вальтера Скотта он составил себе ясное представление и о самой личности героя, молодого офицера, являющегося на родину и нечаянно попадающего в замок своих предков. Старая песня пробуждает в нем воспоминания детства, счастье благоприятствует ему, и он возвращает себе и наследие предков, и невесту.

   Скоро Петька до того сжился со своим героем, что приключения Георга стали казаться ему чем-то пережитым им самим. Мелодичная музыка еще более помогала ему проникнуться нужным настроением. Прошло, однако, немало времени, прежде чем приступили к репетициям. Учитель не торопился с дебютом Петьки. Но вот и генеральная репетиция. Петька оказался не только превосходным певцом, но и таким же актером; партия была как будто написана специально для него; и хор, и оркестр приветствовали его шумными аплодисментами. Немудрено, что самого дебюта ожидали с величайшим нетерпением. "Можно быть великим артистом, сидя у себя дома в халате! - выразился один доброжелатель. - Можно быть великим при дневном свете и весьма посредственным при свете театральных ламп, в переполненном театре! Поживем - увидим!"

   Петька ничуть не боялся и волновался только от нетерпения. Учителя его, напротив, била лихорадка. У матери не хватало духу присутствовать на спектакле; ей бы сделалось дурно от страха за своего дорогого мальчика. Бабушке нездоровилось, и ей велено было сидеть дома. Но верный друг их, госпожа Гоф, обещала принести им известия о дебюте в тот же вечер. Она-то уж пойдет в театр, хоть бы лежала на смертном одре!

   Как бесконечно тянулось в этот вечер время! Как медленно ползли эти три-четыре часа! Бабушка то пела псалмы, то молилась вместе с матерью за Петьку. Дай-то Господи ему и в этот вечер оправдать свое прозвище! Стрелки на циферблате еле двигались! "Вот теперь Петька начинает! - говорили старухи. - Теперь он как раз распелся!.. Теперь все кончилось!" Тут мать и бабушка посмотрели друг на друга и смолкли. С улицы доносился грохот экипажей; народ возвращался из театра. Женщины стали смотреть в окно; люди шли мимо, громко разговаривая. Они возвращались из театра, они знали, следовало ли этим двум бедным женщинам на чердаке радоваться или печалиться! Наконец на лестнице послышались шаги, и в комнату ворвалась госпожа Гоф. За нею вошел и муж ее. Она бросилась обнимать обеих женщин, но не говорила ни слова: слезы душили ее.

   - Господи! - вскричали мать и бабушка. - Как сошло у Петьки?

   - Дайте мне выплакаться! - еле выговорила госпожа Гоф. Она была в таком волнении. - Ох, мне не вынести этого! Милые вы мои! И вам не вынести этого! - И она опять залилась слезами.

   - Освистали его, что ли? - вскричала мать.

   - Нет, нет! - был ответ. - Его... И мне было суждено дожить до этого!

   Тут уж заплакали и мать с бабушкой.

   - Ну, полно тебе, Эмилия! - вмешался господин Гоф. - Сын ваш победил! Полный триумф! Весь театр от партера до галереи дрожал от рукоплесканий! У меня самого еще руки болят! Такая буря поднялась! Аплодировали даже из королевской ложи! Вот это, что называется, памятный вечер в летописях театра! Сын ваш не просто талантливый певец, а гений!

   - Да, да, гений! - подхватила госпожа Гоф. - Я именно это и хотела сказать! Спасибо тебе, душа Гоф, что ты высказал мою мысль! Ах, вы милые мои! Вот уж не думала-то я, что можно так петь и играть на сцене, а я ведь пережила целую театральную эпоху! - И она опять заплакала. Мать и бабушка смеялись сквозь слезы.

   - Ну, теперь спите с Богом! - сказал господин Гоф. - Пойдем, Эмилия. Спокойной ночи! Спокойной ночи! - И супруги оставили двух счастливых женщин. Недолго, однако, пробыли они одни: дверь отворилась, и в комнату влетел Петька. Он не обещал быть у них раньше завтрашнего утра, но, зная, как беспокоятся за него старушки, и заметив, проезжая мимо дома, что в каморке их еще светится огонек, остановил извозчика и поднялся на чердак.

   - Великолепно, превосходно, отлично! Все сошло прекрасно! - радостно воскликнул он, целуя мать и бабушку. За ним вошел и весь сияющий от радости учитель его и крепко пожал обеим женщинам руки.

   - А теперь ему пора на покой! - сказал он и увел Петьку.

   - Велика милость Твоя к нам, Господи! - сказали обе бедные женщины. Долго за полночь проговорили они о своем любимце. Да и по всему городу в этот вечер только и разговоров было что о молодом, красивом, бесподобном певце.

   Вот как далеко шагнул Петька-Счастливец!

  

  

    

   Утренние газеты шумно приветствовали необыкновенный успех дебютанта, более же подробный отчет о спектакле был отложен до следующего номера. Коммерсант дал в честь Петьки и его учителя большой званый обед. Это было со стороны его и его супруги знаком особенного внимания к молодому человеку, родившемуся у них в доме, да еще в один день с их собственным сыном. За столом коммерсант провозгласил тост в честь учителя Петьки - это он ведь отыскал и отшлифовал "драгоценный алмаз", как назвала Петьку одна из влиятельных газет. Феликс сидел со своим сверстником рядом, был очень весел и выказывал ему всевозможное внимание. После обеда молодой человек предложил гостю свои сигары; они были лучше отцовских. "Что ж, он-то может позволить себе такую роскошь! - отозвался сам коммерсант. - Он сын богатого отца!" Оказалось, однако, что Петька не курит. Большой недостаток, от которого, впрочем, ничего не стоит исправиться!

   - Будем друзьями! - предложил ему Феликс. - Вы сделаетесь львом сезона! Вы одним натиском покорили сердца всех дам столицы - и молодых, и старых! Я завидую вам; особенно тому, что вы имеете свободный доступ за кулисы, ко всем этим хорошеньким девчуркам!

   "Есть чему завидовать!" - подумал Петька.

   Вскоре он получил письмо от госпожи Габриэль. Она была в таком восторге от газетных отзывов о Петькином дебюте и его таланте, что выпила по этому случаю со своими девушками по стакану пунша. Господин Габриэль тоже поздравлял Петьку и выражал уверенность, что он, не в пример прочим артистам, правильно выговаривает все иностранные слова. Аптекарь обегал весь город, напоминая всем о том, что они видели этот дивный талант на сцене своего маленького городского театра еще раньше, нежели он был признан гением в столице! В конце письма госпожа Габриэль прибавляла, что дочке аптекаря остается теперь только кусать локти - Петька может ведь присвататься к любой баронессе или графине! Дочка же аптекаря поторопилась: вот уже месяц, как она невеста толстого советника. Свадьба состоится двадцатого числа этого месяца.

   И Петька получил это письмо как раз двадцатого! Его так и резнуло ножом по сердцу; ему вдруг стало ясно, что дочка аптекаря даже среди всех волнений последнего времени была его постоянной мыслью. Он любил ее больше всего на свете! Слезы брызнули у него из глаз, руки нервно скомкали письмо. Это было первое его большое горе после испытанного в детстве, при первом известии о смерти отца на войне. Нет для него теперь радости, будущее сулит ему одно горе, одну печаль! Исчезло с лица Петьки светлое выражение, померк свет в его глазах. "Он что-то нехорошо выглядит! - сказали мать и бабушка. - Вот они, театральные-то заботы!" Обе видели, что ему не по себе; видел это и учитель.

   - Что случилось? - спросил он Петьку. - Не могу ли я узнать, в чем дело?

   Щеки юноши вспыхнули, он дал волю слезам и затем открыл учителю свое горе.

   - Я так искренно любил ее! - сказал он. - И понял это только теперь, когда уже поздно!

   - Бедный друг! Я понимаю твое горе! Выплачь же его и утешайся мыслью: "Все к лучшему!" И мне в свое время довелось испытать подобное. И я когда-то любил, как ты, одну девушку, умную, добрую, очаровательную!.. Она должна была стать моею женой. У меня были хорошие средства, я мог окружить ее полным довольством, и она любила меня. Но родители ее и она сама поставили непременным условием нашего брака мой переход в христианство.

   - А вы не хотели?

   - Я не мог! Нельзя со спокойной совестью перебежать из одной религии в другую! Или согрешишь перед той, которой изменил, или перед той, которую принял!

   - У вас нет веры! - сказал Петька.

   - У меня есть Бог отцов моих! Он освещает и направляет мои стопы, мой разум!

   Несколько минут прошли в глубоком молчании, потом учитель подсел к клавикордам и заиграл мотив старинной народной песни; слова ее не шли, однако, с языка ни у того, ни у другого; каждый при этом думал свое.

   Петька не стал перечитывать письма госпожи Габриэль, а та и не подозревала, какое горе причинила своим посланием. Спустя несколько дней пришло письмо и от самого господина Габриэля. Он также пожелал поздравить своего бывшего ученика, да к тому же имел к нему маленькую просьбу; она-то, собственно, и подала повод к письму. Господин Габриэль просил Петьку купить небольшую группу из фарфора, изображающую Амура и Гименея, любовь и брак. "У нас в городе она распродана, - писал он, - а в столице ее, я думаю, легко достать. Деньги прилагаю и прошу выслать вещицу поскорее. Она нужна для свадебного подарка советнику; мы с супругою были на его свадьбе". Затем он сообщал, что "юному Массену никогда не бывать студентом! Он бросил наш дом, испачкав все стены непристойностями по адресу семейства. Испорченный субъект! Впрочем, "Sunt pueri pueri, pueri puerilla tractant", то есть "мальчики - мальчики, а мальчики выкидывают и мальчишеские штуки!" Я перевожу это тебе, так как ты не классик". Этим и заканчивалось письмо господина Габриэля.

  

  

    

   Часто, сидя за клавикордами, Петька наигрывал то, что звучало у него в душе, и из-под пальцев его лились звучные мелодии; иногда подбирал к ним и слова, удивительно соответствовавшие музыке. Так создалось несколько поэтичных и мелодичных песенок. Петька напевал их только вполголоса, как будто тая от ушей посторонних.

    

   Все земное, как ветер, уносится вдаль,

   Все на свете минует, как грезы.

   Гонит бледность румянец, а радость печаль,

   За улыбкою следуют слезы!

   Так зачем понапрасну грустить и страдать?

   Мимолетны и горе и радость!

   Как листва, поколенья должны опадать,

   И сменяется старостью младость!

    

   Все исчезнуть, исчезнуть должно без следа:

   И надежды, и юность, и силы!

   То, что минуло, отжило, вновь никогда

   Не восстанет из тлена могилы!

  

   - Откуда ты взял этот текст и мелодию? - спросил учитель, случайно увидев ноты и текст песенки.

   - Они вылились у меня сами собой! И дальше они не пойдут!

   - Печаль тоже приносит свои плоды! - сказал учитель. - Но печаль не должна властвовать над душой. Теперь мы на всех парусах полетим к следующему дебюту! Что ты скажешь о партии Гамлета, датского принца?

   - Я знаю трагедию Шекспира, но не знаком с оперою Тома! - ответил Петька.

   - Вернее было бы назвать эту оперу "Офелией!" - сказал учитель. - Шекспир в своей трагедии заставляет рассказывать о смерти Офелии королеву, в опере же эта смерть является одним из главных моментов. Теперь мы воочию видим и слышим на сцене ту драму, о которой прежде знали лишь из рассказа королевы:

    

   Где над водой растет, склонившись, ива,

   Глядит в волну серебряной листвою,

   Туда пришла Офелия с цветами,

   Вся в лилиях, фиалках и крапиве, -

   Она хотела пестрые венки

   Развесить средь ветвей на этой иве,

   Но ветвь сломилась - в плачущий поток

   Попадали душистые гирлянды,

   Она сама упала вслед за ними...

   Широко распустившись по воде,

   Ее держало платье, как русалку...

   Она, свою не замечая гибель,

   Обрывки пела из старинных песен, -

   Казалось, что с водой она сроднилась...

   Но долго это длиться не могло:

   Намокло платье; пение замолкло, -

   И ложе из подводных трав объятья

   Раскрыло ей.

   (Перевод П. П. Гнедича.)

  

   В опере, как сказано, все это совершается перед нашими глазами. Мы видим Офелию; она является, играя, танцуя и напевая старинную народную песню о водяном, который заманивает к себе людей. Она рвет цветы и слышит вдруг из глубины реки манящие звуки. Она прислушивается, подходит к реке, хватается рукою за ветвь ивы, наклоняется над водой, чтобы сорвать белую кувшинку, и тихо соскальзывает на широкие листья цветов, качается на них, уносится потоком, как сорванный цветок, и погружается в глубину под звуки чарующей мелодии. Все остальные сцены оперы служат лишь как бы богатой рамкой для этой сцены. Опера Тома не дает нам шекспировского Гамлета, как и опера Гуно - гетевского Фауста. Философские рассуждения не могут послужить сюжетом для оперы, и в обеих названных операх главное место отведено любви.

   "Гамлета" поставили. Исполнительница партии Офелии была очаровательна. Сцена смерти произвела глубокое впечатление. Но главный интерес был все-таки сосредоточен на самом Гамлете; он завоевал симпатии всех слушателей, и они росли с каждой сценой. Все были поражены объемом и свежестью голоса певца, звучавшего одинаково прекрасно и на высоких и на низких нотах. "Спеть с одинаковым успехом и Гамлета и Георга Брауна?!" - удивлялась публика.

   Большинство партий в итальянских операх дают артисту полную свободу; создать из данного материала живое лицо предоставляется ему самому; но образы, продуманные и прочувствованные самими композиторами, являются в исполнении талантливых артистов куда выразительнее, прекраснее. Гуно и Тома понимали это и дали в своих операх именно такие образы.

   Датский принц, вышедший в исполнении нашего юного друга вполне живым лицом, сосредоточил на себе весь интерес спектакля. Какое сильное, потрясающее впечатление произвели ночная сцена на бастионе, где Гамлет впервые видит тень своего отца, сцена со вставной пьесой и встреча с матерью! А какую силу проявил он в сцене смерти Офелии! Гамлет оказался настоящим героем вечера. Торжество было полное.

   - И откуда у него такие дарования? - недоумевала жена коммерсанта, припоминая бедных родителей и бабушку Петьки, живших на чердаке. - Отец простой крючник, - правда, честный, работящий и храбрый малый, павший на поле чести, - а мать прачка! Учился он в приютской школе и, я думаю, не Бог весть какие познания приобрел в два года у какого-то провинциального учителя!

   - Гений! - отозвался коммерсант. - Природный гений! Для Господа Бога все возможно!

   - Разумеется! - согласилась супруга и однажды, набожно сложив руки, обратилась к Петьке с таким вопросом: - А вы цените ли как следует дары Божий? Сознаете ли, как бесконечно милостив был к вам Господь? Вам все дано! Ах, вы не знаете, до чего хватает за душу ваш Гамлет! Едва ли вы имеете об этом понятие. Я слышала, например, что многие великие поэты сами не знают, какие творят прекрасные вещи, пока им не растолкуют этого философы! Какими чарами открыли вы вашего Гамлета?

   - Я вдумался в характер героя, прочел кое-что из того, что написано по поводу шекспировской трагедии, и приложил все старания, чтобы создать на сцене живое лицо, а Господь Бог довершил остальное!

   - Господь Бог! - сказала она с некоторою укоризною. - Не употребляйте Его имени всуе! Он наградил вас талантом, но не думаете же вы, что Ему есть дело до театра, до оперы!

   - Даже уверен в этом! - смело ответил молодой человек. - Сцена так же служит местом проповеди, как и церковная кафедра! И люди часто внимательнее слушают артиста, чем пастора!

   - Господь, конечно, принимает участие во всем, что служит добру и красоте, но остережемся злоупотреблять Его именем! Хорошо быть великим артистом, но еще лучше быть хорошим христианином! - сказала барыня. Нет, Феликс никогда бы так не выразился при ней, не сравнил бы театра с церковью! В этой мысли было столько отрадного!

   - Ну, теперь вы попали в немилость к моей maman! - сказал Петьке Феликс.

   - Очень жаль!

   - Беда, впрочем, невелика. Она вернет вам свою милость в следующее же воскресенье, стоит ей увидеть вас у обедни! А вы встаньте за стулом maman и посмотрите направо: там сидит такая красотка! Это дочка вдовы-баронессы. Я даю вам хороший совет! И вот еще один: перемените квартиру. Вам неудобно теперь оставаться на прежней! Надо взять квартиру побольше и с приличным ходом! Если же вы не хотите расстаться со своим учителем, уговорите его устроиться получше! Средств у него на это хватит, да и у вас теперь доходы хорошие. Затем вам следовало бы устроить для своих друзей праздник! Я тоже могу сделать это и, пожалуй, дам ужин, а вы со своей стороны приведите парочку хорошеньких танцовщиц! Счастливец вы, право! Только сдается мне, что вы до сих пор еще не понимаете жизни, не понимаете, что значит быть молодым человеком!

   Петька понимал, но на свой лад. Он со всем пылом молодого невинного сердца любил искусство; оно было его возлюбленной, радовало его, озаряло всю его жизнь солнечным светом. Уныние и печаль, угнетавшие его одно время, он скоро поборол. Все знавшие его так любили его, относились к нему с такой сердечной теплотой. Право, его янтарное сердечко было талисманом! Петька не был свободен от некоторого суеверия, вернее, детской веры в чудесное. Ни одна гениальная натура не чужда этой веры; все талантливые люди верят в свою звезду. Да и недаром же бабушка показывала ему, какой притягательной силой обладает янтарь; кроме того, он сам видел во сне, как из этого янтарного сердечка выросло дерево, проросло через потолок и крышу и обросло тысячами золотых и серебряных сердец. Это означало, конечно, что и его собственное сердце, как сердце служителя искусства, притянет к нему тысячи и тысячи сердец!

   Несмотря на различие характеров, между Петькой и Феликсом установились самые дружеские отношения. Петька объяснял это различие тем, что Феликс, как сын богатых родителей, вырос среди соблазнов, он же вырос в бедности и был поэтому поставлен в более счастливые условия. Оба ровесника быстро подвигались вперед по пути почестей: Феликс ожидал пожалования в камер-юнкеры, а это ведь первый шаг к камергерству, к золотому ключу на мундире! Петька же, как баловень счастья, уже носил золотой ключ в сердце, ключ, отпиравший ему как все людские сердца, так и сокровищницу искусства.

  

  

    

   Стояла еще зима; ездили на санях; раздавался звон упряжных бубенчиков; порошил снежок; но стоило прорваться сквозь облака солнечному лучу, и ясно чуялось приближение весны. Она уже пела свои песни и в душе нашего юного друга:

    

   Земля еще устлана снежным ковром,

   Алмазами блещут деревья кругом,

   Резвятся на льду ребятишки толпою,

   Но скоро простимся с зимой мы седою!

   Небес синева станет снова ясна,

   Над миром опять воцарится весна!

   Пуховые варежки, ивы, снимайте,

   А вы, музыканты, играть начинайте!

   К вам пташки лесные все хором примкнут

   И звучно весну нам красну воспоют!

   Глядит на нас яркое солнце с небес,

   Дыханье в груди затаил голый лес

   И ждет, не шелохнется... Ночь миновала,

   И солнце зеленый уж лес увидало!

   Чу! где-то далеко кукушка кричит,

   Несчетные жить тебе годы сулит.

   Средь юной природы сам юн будь душою

   И громко приветствуй ты песнью живою

   Весну-чаровницу, что нам говорит:

   "Веселая юность над миром царит!"

    

   Веселая юность над миром царит,

   Мир солнечным ярким весь светом залит,

   И сказка волшебная - жизнь вся земная!

   Таится в нас вечная сила живая;

   Она не исчезнет с земли без следа,

   Как с неба порою ночною звезда.

   Так пусть же поет и ликует природа,

   А с ней и царица прекрасная года,

   Весна-чаровница, что нам говорит:

   "Веселая юность над миром царит!"

  

   - Да это целая музыкальная картина! - сказал учитель. - И мелодия, и оркестровка очень удачны! Это самый лучший из твоих музыкальных набросков. Тебе надо серьезно приняться за изучение генерал-баса, хоть судьба и не предназначила тебя в композиторы.

   Молодые артисты, друзья Петьки, не преминули исполнить эту музыкальную картинку в одном из больших концертов; она обратила на себя некоторое внимание, но не вызвала особенных надежд. Нашему герою была открыта иная торная дорога: он выделялся не только своим прекрасным, симпатичным голосом, но и замечательным драматическим талантом, который он так ярко обнаружил в Гамлете и в Георге Брауне. Сам Петька предпочитал настоящие оперы смешанным пьесам, в которых пение чередуется с разговорами. Ему казались неестественными эти переходы от пения к разговорной речи и наоборот. "Это все равно, - говаривал он, - что с мраморной лестницы перейти на деревянную или веревочную, а потом опять на мраморную! Гораздо лучше, если все произведение составляет одну цельную музыкальную эпопею!"

   "Музыка будущего" и проповедник ее Вагнер нашли в молодом певце горячего поклонника. Он говорил, что в операх этого композитора характеры очерчены удивительно рельефно, речитативы строго обдуманны, а ход драматического действия необыкновенно жив и естествен, его не тормозят вечно повторяющиеся мотивы. "Эти большие вставные арии сильно вредят впечатлению!" - говорил он.

   - Да, да, вставные! - возражал учитель. - А я скажу тебе, что в операх великих композиторов они составляют нераздельную существенную часть целого! Да и вообще, если есть где место лирическим излияниям, так это именно в операх! - И он приводил в пример арию из "Дон Жуана", которую поет дон Оттавио: "Остановитесь, слезы!" - Это ведь точно чудное лесное озеро, на берегу которого можно отдохнуть, отдаваясь очарованию лесных звуков! Я преклоняюсь перед всеми талантливыми проповедниками "музыки будущего", но не стану делать себе из них кумиров, как ты! Да и ты-то не совсем искренен в своем увлечении, если же и искренен, то лишь оттого, что не совсем ясно понимаешь эту музыку!

   - А вот я выступлю в какой-нибудь из опер Вагнера и докажу своим пением и игрою то, чего не могу доказать словами! - сказал молодой артист. Скоро он и выступил в "Лоэнгрине". Нет, положительно никто еще не передавал так сцену первой встречи с Эльзой, когда молодой таинственный рыцарь приплывает в лодке, которую влечет лебедь! Никто не увлекал так слушателей и в сцене задушевной беседы с молодой женой в брачном покое, и в сцене прощания с нею, когда над рыцарем, который явился, победил и должен опять исчезнуть, парит белый голубь Грааля!

   В этот вечер наш молодой друг сделал еще шаг вперед к совершенству в области искусства, а учитель его - шаг вперед к признанию "музыки будущего". "С некоторыми ограничениями!" - прибавил он, однако.

  

  

    

   Однажды молодой певец и Феликс встретились на ежегодной выставке картин перед портретом молодой красавицы, дочки вдовы-баронессы, - как обыкновенно называли последнюю. В салоне вдовы-баронессы собирался весь цвет аристократии и артистического мира, а также все выдающиеся представители науки. Молодая баронесса была еще прелестным невинным ребенком; ей было всего шестнадцать лет. Портрет поражал сходством с оригиналом и мастерством исполнения. "Пойдем в следующую залу! - сказал Феликс. - Там стоит сама молодая красавица со своей матерью".

   Дамы были погружены в созерцание оригинальной картины, изображавшей окрестность Рима, Кампанью: молодая чета - видно, муж с женою - ехала верхом на одной лошади; центральной фигурой картины являлся молодой монах; он грустно смотрел вслед счастливой чете, и на лице его ясно можно было прочесть его мысли, грустную повесть его жизни - несбывшиеся мечты, погибшие надежды на счастье взаимной любви!

   Баронесса заметила Феликса, и он почтительно раскланялся с обеими дамами. То же сделал и молодой певец. Баронесса сейчас же узнала его и, обменявшись сначала несколькими словами с Феликсом, протянула ему руку и сказала:

   - И я, и дочь моя принадлежим к почитательницам вашего таланта! - Как хороша была в эту минуту молодая девушка! Ее кроткий ясный взгляд как будто благодарил талантливого певца. - У меня собираются многие из выдающихся артистов! - продолжала баронесса. - Мы, простые смертные, нуждаемся в освежающем веянии искусства! Вы также будете у нас желанным гостем! Наш молодой дипломат, - прибавила она, указывая на Феликса, - будет вашим путеводителем на первый раз, а затем, я надеюсь, вы и сами найдете к нам дорогу! - И она приветливо улыбнулась молодому человеку, а дочь ее мило и просто пожала ему руку, точно старому знакомому.

   Поздняя осень; холодный, ненастный вечер. Погода такая, что ни пройти, ни проехать, и, несмотря на это, по улице шагают двое молодых людей, двое ровесников: сын богача и первый певец оперы, оба в плащах, в башлыках и в калошах. Переход от сырого мглистого воздуха улицы к свету и теплу уютного помещения баронессы просто ослепил их и напомнил волшебные превращения в балете. Лестница была вся устлана коврами и уставлена роскошными растениями; на площадке журчал фонтан; струйки воды ниспадали в бассейн, обсаженный цветами. Огромная зала сияла огнями; нарядные гости все прибывали; скоро стало почти тесно; дамы волочили за собой длинные шлейфы, на которые то и дело наступали гости, шедшие позади; шуршанье шелковых платьев, смех, пестрая мозаика разговоров... Последние-то, впрочем, из всего окружающего представляли наименьший интерес. Будь молодой певец потщеславнее, он бы мог вообразить себя героем вечера - так сердечно приняли его и мать, и дочь, так осыпали его комплиментами все гости: и дамы, и даже мужчины. В продолжение вечера общество развлекалось музыкой, пением и декламацией; один молодой поэт прочел свое новое и весьма удачное стихотворение, кое-кто из гостей-артистов сыграл, кое-кто спел. По отношению же к нашему герою и гости, и хозяйка проявили особенную деликатность: никто не решился приставать к нему с обычными просьбами достойно завершить музыкальную часть вечера. Хозяйка дома вообще была воплощенной любезностью и душой всего общества.

   Так состоялось первое вступление нашего друга в большой свет, а вскоре за тем он, в числе немногих избранных, был допущен и в интимный кружок баронессы. Учитель смеялся и покачивал головой.

   - Как ты еще юн, друг мой! - сказал он однажды ученику. - Тебя еще могут забавлять сношения с такими людьми! И среди них, конечно, есть люди почтенные, но все они смотрят на нас, простых людей, свысока! Они принимают в свой кружок артистов, баловней минуты, лишь из тщеславия, из желания развлечься или прослыть меценатами. Артисты играют в их салонах роль цветов в вазах; они тешат глаз, пока свежи, а увянут - их выбросят вон!

   - Какой желчный и несправедливый взгляд! - возразил молодой человек. - Вы не знаете и не хотите узнать этих людей.

   - Не хочу! - ответил учитель. - Я чужой им! И ты тоже! И все они знают и помнят это! Они любуются тобою, ласкают тебя, как ласкают скаковую лошадь, обещающую взять первый приз! Ты иной породы, нежели они, и они отвернутся от тебя, когда пройдет на тебя мода. Если же ты не понимаешь этого сам - в тебе нет настоящей гордости! Ты тщеславен, вот почему и гоняешься за ласками их сиятельств.

   - Знай вы баронессу и еще кое-кого из моих новых друзей, вы бы заговорили не так! - сказал молодой человек.

   - Да я и знать их не хочу! - стоял на своем учитель.

   - Ну-с, так когда же вас объявят женихом? - спросил однажды молодого певца Феликс. - И чьим - маменьки или дочки? - И он рассмеялся. - Смотрите не присватайтесь к дочке! Вы вооружите против себя всю нашу золотую молодежь, приобретете врага и во мне, да еще какого лютого!

   - Как это понять? - спросил наш друг.

   - Да ведь вы теперь самый желанный гость в доме баронессы! Вам рады во всякое время и во всякий час! Что ж, женившись на маменьке, вы разбогатеете и вступите в одну из лучших фамилий.

   - Перестаньте шутить! Это выходит вовсе не забавно!

   - Да я и не претендую на это! Я говорю совсем серьезно! Не захотите же вы, в самом деле, огорчить ее сиятельство, оставить ее вторично вдовою!

   - Оставьте, пожалуйста, баронессу в покое! Смейтесь, если хотите, надо мною, но только надо мною, и я сумею ответить вам!

   - Никто, конечно, не поверит, что с вашей стороны это будет брак по страсти! - продолжал Феликс. - Красавица немного увяла - нельзя же безнаказанно жить ради одного духа и пренебрегать плотью!

   - Я ожидал, что вы проявите более такта, говоря о даме, которую должны уважать, раз вы бываете в ее доме! Одним словом, я больше этого не потерплю! - твердо сказал наш друг.

   - А что же вы сделаете? Вызовете меня на дуэль?

   - Я знаю, что вы учились фехтовать, а я нет, но выучиться мне недолго! - с этими словами молодой человек отошел от Феликса.

   Несколько дней спустя молодые люди, родившиеся под одной крышей, один в бельэтаже, а другой на чердаке, снова встретились, и Феликс заговорил с нашим другом как ни в чем не бывало; этот отвечал ему вежливо, но коротко.

   - Это еще что? - сказал Феликс. - Мы оба немножко погорячились в последний раз! Но нельзя же обижаться на шутки! Ну, да я не злопамятен! Кто старое помянет, тому глаз вон! Надо прощать друг другу!

   - А вы сами-то можете простить себе свои выходки по адресу дамы, которую мы оба должны уважать?

   - Я не сказал ничего неприличного! - ответил Феликс. - В свете дозволяется точить язычок насчет ближнего! Никто не видит в этом ничего дурного! Это "пряная приправа" к пресной обыденной жизни, как говорит поэт. Все мы склонны злословить. И вам, в свою очередь, не возбраняется пустить камешек в чужой огород!

   Скоро их опять увидели на прогулке рука об руку. Феликс знал, что не одна молодая красавица, которая в другое время и не взглянула бы на него, теперь обратит на него свое внимание, как на близкого друга модного певца. От света рампы вокруг чела героев сцены образуется радужный ореол, который иногда не меркнет и при дневном свете. Большинством артистов надо, однако, любоваться, как и лебедями, когда они среди их родной стихии, а не на мостовой или на публичном гулянье! Наш молодой друг принадлежал, впрочем, к счастливым исключениям: идеальное представление о нем, как о Гамлете, Георге Брауне или Лоэнгрине, не исчезало и при ближайшем знакомстве с ним. Он сознавал это, и такое сознание не могло не доставлять ему известного удовольствия. Да, счастье во всем благоприятствовало своему любимцу; чего бы, казалось, желать ему еще? И все-таки по юному, дышащему оживлением, лицу его иногда пробегали тени, а пальцы наигрывали на клавикордах грустный мотив песенки:

    

   Все исчезнуть, исчезнуть должно без следа:

   И надежды, и юность, и силы!

   То, что минуло, отжило, вновь никогда

   Не восстанет из тлена могилы!

  

   - Какая грустная мелодия! - сказала, услышав ее, баронесса. - А вам ли грустить? Вы баловень счастья! Счастливее вас я не знаю никого!

   - "Не называй никого счастливым, пока он не сойдет в могилу!" - повторил молодой человек слова Солона и печально улыбнулся. - Но, конечно, с моей стороны было бы грехом, неблагодарностью не чувствовать себя счастливым. Я и счастлив, и благодарен за дарованные мне блага, но смотрю на них несколько иначе, нежели посторонние люди. Все это не более как красивый фейерверк, который сгорит и погаснет! Сценическое искусство недолговечно! Вечно горящие звезды меркнут, пожалуй, перед мимолетными метеорами, но стоит этим метеорам исчезнуть, и от них не остается и воспоминания, кроме разве заметок в старых газетах! Внуки и правнуки не будут иметь и представления об артистах, восхищавших со сцены их дедов и прадедов. Молодежь, может быть, так же искренно и шумно увлечется блеском меди, как старики увлекались блеском настоящего золота. Куда завиднее доля поэта, ваятеля, художника или композитора, хотя при жизни-то они и зачастую терпят нужду, прозябают в безвестности, тогда как истолкователи их, посредники между ними и публикой, утопают в роскоши, осыпаются почестями! Но пусть люди забывают солнышко ради блестящего облака - облако испарится, а солнце будет светить и сиять миллионам грядущих поколений! - Он опять сел за клавикорды и излил свою душу в такой задушевной и могучей импровизации, какой еще от него не слыхали.

   - Дивно хорошо! - сказала баронесса. - Эти звуки как будто рассказали мне историю целой жизни! Вы сыграли нам "песнь песней" сердца!

   - А мне показалось, что это была импровизация на тему из "Тысячи и одной ночи"! - сказала молодая баронесса. - Помните Алладина? - и взор ее, в котором блестели слезы, задумчиво устремился вдаль.

   - Алладин! - невольно повторил молодой человек.

   В этот вечер в нашем герое как будто совершился какой-то перелом; с той поры для него началась новая эра. Быстро промелькнул год. Какая же перемена произошла за это время с молодым человеком? Щеки его потеряли свой свежий румянец, глаза стали светиться лихорадочным блеском, пошли бессонные ночи. Но он не проводил их в кутежах и оргиях, как многие великие артисты. Он стал молчаливее, но на душе у него было еще светлее, еще радостнее прежнего.

   - Что с тобой? О чем ты постоянно думаешь? - спрашивал его учитель. - Ты не все доверяешь мне!

   - Я думаю о своем счастье! - отвечал он. - Я думаю о бедном мальчике... об Алладине!

  

  

    

   Потребности у нашего юного друга были самые скромные, и он, как и многие люди, выросшие в бедности и затем достигшие некоторого достатка, находил, что живет припеваючи. В самом деле, материальное положение его было теперь настолько хорошо, что он вполне мог последовать совету Феликса - устроить для своих друзей праздник. Он и вспомнил о своих друзьях, о вернейших и старейших друзьях своих - матери и бабу